ШТУДИИ

Андрей РАНЧИН

---

РАНЧИН Андрей Михайлович (1964) — литературовед, доктор филологических наук, преподаёт на филологическом факультете МГУ.

Тройная дуэль: Пушкин — Лермонтов — Тургенев

В 1960-х — начале 1970-х годов писателем Андреем Битовым был создан роман «Пушкинский дом», впервые изданный на Западе в 1978 году. В одной из глав романа изображена пародийная, “шутовская” дуэль между двумя героями-филологами — выходцем из аристократического рода Лёвой Одоевцевым и его антагонистом и злым гением Митишатьевым. Два врага-приятеля — сотрудники ленинградского Института русской литературы (Пушкинского Дома), в помещении которого и происходит поединок. “Стреляются” Одоевцев и Митишатьев на музейных пистолетах, конечно, без пуль и пороха. В ствол одного из них для убедительности и правдоподобия Митишатьев вставил дымящуюся папиросу. Оба “поединщика” были пьяны (дело происходило в ноябрьские праздники), “дуэль” завершилась благополучно.

Описанный Битовым лжепоединок — знак разрыва советской эпохи со старым временем, с давно канувшей в небытие дворянской культурой, с временем, когда дуэли происходили всерьёз. Но описанная в битовском романе анекдотическая дуэль — лишь завершающее звено в длинной истории вырождения поединка. Глава «Пушкинского дома», посвящённая бутафорскому поединку, открывается длинной чередой эпиграфов — от поэзии Баратынского и «Выстрела» Пушкина до романа Фёдора Сологуба «Мелкий бес» (1902). В первых эпиграфах (Баратынский, Пушкин, «Герой нашего времени» Лермонтова) говорится о настоящих поединках, о кровавом “деле чести”. Потом идут дуэли какие-то всё более странные («Отцы и дети» Тургенева, «Бесы» Достоевского, «Дуэль» Чехова). То герои правил не знают, к поединку с убийственной иронией относятся. Завершается же этот эффектный ряд эпиграфов сварой из романа Сологуба, где вместо ритуала вызова — площадная брань, а “Лепажа стволы роковые” заменены метким плевком в физиономию.

“— Плевать я на тебя хочу, — спокойно сказал Передонов.

— Не проплюнешь! — кричала Варвара.

— А вот и проплюну, — сказал Передонов.

— Свинья, — сказала Варвара довольно спокойно, словно плевок освежил её… — Право, свинья. Прямо в морду попал…

— Не ори, — сказал Передонов, — гости”.

В литературной истории русской дуэли есть три соотнесённые между собою эпизода: поединок Онегина с Ленским, дуэль Печорина с Грушницким и дуэль Павла Петровича Кирсанова с Евгением Базаровым. Два первых “дела” серьёзны, третья дуэль — пародийна. (Не случайно Битов цитирует описание поединка из «Героя нашего времени» и сразу вслед за тем обращается к сцене из тургеневского романа.)

Итак, приступим…

На поединок с Ленским Онегин привёз как секунданта слугу-француза Гильо. Слуга фигурирует как секундант (причём единственный!) и на поединке между Кирсановым и Базаровым: “Утро было славное, свежее; <…> мелкая роса высыпала на листьях и травах, блистала серебром на паутинках”. Когда подошёл слуга, камердинер Пётр, “Базаров <…> открыл Петру, какой он ждал от него участи. Образованный лакей перепугался насмерть, но Базаров успокоил его уверением, что ему нечего будет делать, как только стоять в отдалении да глядеть, и что ответственности он не подвергается никакой. «А между тем, — прибавил он, — подумай, какая предстаёт тебе важная роль!» Пётр развёл руками, потупился и, весь зелёный, прислонился к берёзе”.

Выбором Онегина, сделавшего секундантом слугу, “наёмного лакея” (Ю.М. Лотман), был оскорблён секундант Ленского, Зарецкий. “Хоть человек он неизвестный, // Но уж конечно малый честный”, — ответил Евгений. Другой Евгений (Базаров) спокойно объяснил Петру Петровичу Кирсанову суть дела: “Он человек, стоящий на высоте современного образования, и исполнит свою роль со всем необходимым в подобных случаях комильфо”. Зарецкий “губу закусил”, а Павел Петрович Кирсанов (аристократ, офицер в отставке!) согласился с доводами Базарова.

“— Угодно вам зарядить? — спросил Павел Петрович, вынимая из ящика пистолеты.

— Нет, заряжайте вы, а я шаги отмеривать стану. Ноги у меня длинны, — прибавил Базаров с усмешкой. — Раз, два, три…”

Свежее утро, когда происходит странный поединок между Павлом Петровичем и Базаровым, вызывает в памяти описание другого “преддуэльного” утра — из романа «Герой нашего времени». “Я не помню утра более голубого и свежего. <…> Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листе виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей” — так жадно всматривается Печорин в предметы, в детали природного мира, его окружающие и, может статься, видимые им в последний раз. Нигилистом же Базаровым, не умеющим отдаваться созерцанию природы, неотступно владеет мысль о нелепости, абсурдности того, что скоро произойдёт: “Экую мы комедию отломали! Учёные собаки так на задних лапах танцуют”. Вспомнился, видать, Евгению хлестаковский слуга Осип, восхищавшийся этими четвероногими артистами петербургских театров.

Базаров саркастически роняет “соблаговоляю” в ответ на велеречивую реплику соперника: “Соблаговолите выбрать”. Но Кирсанов серьёзен, о чём он и говорит: “Я не отрицаю странности нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьёзно”.

В лермонтовском романе место действия таково: “Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придётся первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами”.

Поединок должен происходить на шести шагах — так решили Печорин с Грушницким. Условия убийственные!..

Павел Петрович в «Отцах и детях» предлагает дистанцию больше: “барьер в десяти шагах”. Базаров иронизирует:

“— В десяти шагах? Это так, мы на это расстояние ненавидим друг друга.

— Можно и восемь, — заметил Павел Петрович.

— Можно, отчего же!

— Стрелять два раза; а на всякий случай каждому положить себе в карман письмецо, в котором он сам обвиняет себя в своей кончине.

— Вот с этим я не согласен, — промолвил Базаров. — Немножко на французский роман сбивается, неправдоподобно что-то”.

Размер дистанции как мера ненависти соперников — у Лермонтова это действительно так. А у Тургенева Базаров одной язвительной репликой уничтожает всё значение этой меры.

Продолжим чтение.

«Герой нашего времени»: “Грушницкий стал приближаться и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колена его дрожали. Он целил мне прямо в лоб.

Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей”.

А теперь «Отцы и дети». Очень похоже: “Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник!”

Мужественности не занимать не только Григорию Александровичу Печорину, но и Евгению Васильевичу Базарову, что признал и такой не симпатизировавший тургеневскому нигилисту читатель и критик, как М.Н. Катков: “Ни в каком положении не кажется он смешным или жалким; изо всего выходит он с некоторым достоинством. Его мужество — <…> мужество не поддельное, но совершенно естественное. Он сохраняет полнейшее спокойствие под пулею, и автор, не довольствуясь впечатлением наружного вида, заставляет нас заглянуть в его душу, и мы видим действительно, что смерть, пронёсшаяся над его головою, произвела на него не большее впечатление, чем прожужжавшая муха” (Катков М.Н.  Роман Тургенева и его критики (1862) // Критика 60-х годов XIX века. М., 2003. С. 141).

Снова роман Лермонтова. Грушницкий выстрелил. “Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько шагов вперёд, чтоб поскорей удалиться от края”. Теперь настал черёд Печорина. Он целился точно и не промахнулся.

А вот «Отцы и дети». Базаров “ступил ещё раз и, не целясь, надавил пружинку.

Павел Петрович дрогнул слегка и хватился рукою за ляжку. Струйки крови потекли по его белым панталонам”.

Базаров поспешил к раненому. “Всё это вздор… Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, — промолвил с расстановкой Павел Петрович, — и… надо… опять… — Он хотел было дёрнуть себя за ус, но рука его ослабела, глаза закатились, и он лишился чувств”.

“Finita la comedia!” — этими словами подытожил совершившееся Печорин. Комедией, а точнее, пародией, травести поединков из «Евгения Онегина» и из «Героя нашего времени» является на самом деле третий поединок — дуэль Евгения Васильевича Базарова с Павлом Петровичем Кирсановым. Пушкин убил Ленского, Лермонтов отправил к праотцам Грушницкого. (Эти, заметим в скобках, персонажи похожи не только печальным финалом недолгой жизни: оба молоды, оба страдают юношеской болезнью романтичности и экзальтированности, фамилии обоих на -ский/-цкий и тот и другой пали жертвами приятельской руки.) А Тургенев пожалел Павла Петровича Кирсанова: прострелил ему из базаровского пистолета полумягкое место, и только… Павел Петрович Кирсанов, человек тридцатых годов, — сверстник Печорина. И ведёт он себя под стать лермонтовскому персонажу: как и Григорий Александрович, изысканно одевается, подобно Печорину и Грушницкому вместе взятым, желает убить своего соперника. Он целит в лоб (“в нос”, — снижает драматический пафос сцены нигилист Базаров) противнику, как Грушницкий, но получает лёгкую рану в ногу, словно Печорин. Только печоринская лёгкая рана (“царапина”) была опасной, ибо стоял он на краю немилосердной кавказской пропасти и даже от нетяжёлого ранения мог упасть вниз. А позади Кирсанова — русские берёзки: падай не хочу — не расшибёшься. Да и рана какая-то смешная: не колено оцарапано, как у Печорина, а ляжка поражена пулей. И стрелял-то не боевой офицер, коим был Грушницкий, но “штафирка”, медик Базаров. А Павел Петрович, в прошлом состоявший на военной службе, промазал… После чего, будто семнадцатилетняя барышня, упал — не в горную расселину. В обморок.

Дуэль Онегина и Ленского — событие вообще-то бессмысленное. Виноват чрезмерно ревнивый Владимир. Вызвал Онегина, а тому делать было нечего: “Но дико светская вражда // Боится ложного стыда”. Откажись Онегин от дуэли, прослыл бы ничтожным трусом.

Не то с Печориным и Грушницким: сильна ненависть плохой копии к оригиналу и оригинала к пародии на него. Но при спокойном размышлении Печорин задаётся вопросом: чего ради он лелеет ненависть к этому ничтожному полумальчику?

Онегин дуэли не хотел и убивать соперника не намеревался, Печорин к поединку стремился и застрелил противника отнюдь не случайно. Однако, невзирая на это различие, оба признавали дуэль как культурный институт, как ритуал, как дело чести. Между тем Базаров на вопрос Павла Петровича об отношении к дуэли отвечает совсем иначе, без всяких обиняков.

“— Вот моё мнение, — сказал он. — С теоретической точки зрения дуэль — нелепость; ну, а с практической точки зрения — это дело другое”. Другое, потому что в противном случае Евгению грозят удары кирсановской палки.

Сугубый комизм происходящему придаёт фигура “свидетеля”, камердинера Петра. Правда, Онегин тоже привёз с собой слугу. Но то с умыслом, верно, чтобы расстроить поединок. Слуга ведь секундантом являться не может. Будь Зарецкий более педантичен в исполнении дуэльных правил и менее кровожаден, женился б Ленский на Ольге Лариной, носил бы стёганый халат и писал гениальные стихи…

А у Тургенева — странная, в самом деле, нелепая дуэль: один из соперников, вопреки дуэльному кодексу, не равен другому. Базаров хоть и дворянин (его отец должен был выслужить потомственное дворянство, о чём обычно забывают комментаторы тургеневского романа), но самоощущение, самосознание у него отнюдь не дворянское. А ведь отстаивание чести на дуэли свойственно именно дворянину. Кирсанов презирает “плебея” Базарова, но вызывает его на поединок, словно равного себе. Нигилист Базаров видит в дуэли нелепость, а участвует в этом идиотском ритуале. Никто не гибнет, и один из двух соперников оказывается в роли пациента, а другой — врача.

Прошло ваше время, господа аристократы, превратилась дуэль в фарс! А какие были раньше поединки: Онегин против Ленского, Печорин против Грушницкого!.. И фамилии такие звучные, литературные. А имя Онегина — “Евгений” — по-гречески “благородный”, дворянство его подчёркивает…

В «Отцах и детях» же — дуэльный фарс на сцене, а задник — пародийно представленные литературные декорации из пушкинского романа в стихах и из лермонтовского романа в прозе.