Готовимся к сочинению
Темы 39-49

Екатерина ДЕМИДЕНКО

---

I

Первый блок тем связан с анализом конкретных стихотворений. Стихотворения М.Ю. Лермонтова, предложенные выпускникам для анализа на сочинении, безусловно, являются программными и важнейшими для понимания и обобщения основных поэтических представлений и достижений Лермонтова. Конечно, вызывает некоторое недоумение “жанр”, в котором предлагается работать одиннадцатиклассникам: восприятие, истолкование, оценка. Всё это, понятное дело, сугубо индивидуально и весьма относительно. Поэтому в данном комментарии речь пойдёт о тех мотивах, особенностях поэтической манеры, художественных принципах, которые характерны для творчества Лермонтова в целом и, с другой стороны, создают неповторимую индивидуальность именно данного стихотворения. В силу жанра этот комментарий будет довольно кратким и лишь укажет направления, по которым следует “действовать”, комментируя стихотворения. Исходя из того, что любое восприятие связано с культурным уровнем, а истолкование должно опираться на некоторые “положительные” знания, видится небесполезным разговор о литературоведческом аспекте в освещении этой темы. В качестве литературоведческих источников предлагается использовать, безусловно, хорошо известные, но от этого не потерявшие своей значимости и полноты исследовательские работы, например:

• Гинзбург Л.Я.  Творческий путь М.Ю. Лермонтова. Л., 1940; О лирике. Изд. 2-е. Л., 1974.
• Максимов Д. Поэзия Лермонтова. М.–Л., 1964.
• Эйхенбаум Б.М. Статьи о Лермонтове. М.–Л., 1961.

Необходимо выделить несколько аспектов анализа: историко-литературный контекст появления данного стихотворения; выявление тем и мотивов, характерных для лермонтовского творчества, а также особенности их воплощения в данном тексте; композиционные особенности стихотворения; языковой анализ — выделение ключевых слов, синтаксических форм; стиховые особенности. Какой из этих аспектов будет взят за основу — это неважно; важно, чтобы так или иначе был освещён каждый из них.

Так, анализ стихотворения «Как часто, пёстрою толпою окружён...» может быть основан на рассуждении об особенностях романтизма Лермонтова; анализ «Думы» — на оценке и восприятии Лермонтовым особенностей духовно-нравственного развития общества в современную ему историческую эпоху; стихотворение «Выхожу один я на дорогу…» может быть освещено как своеобразный “конденсатор” важнейших мотивов и тем лермонтовского творчества; в основу анализа «Молитвы» могут быть положены стиховые особенности стихотворения. Однако, повторюсь, творческое исследование одного из аспектов ни в коем случае не отменяет все остальные. Только тогда истолкование будет оставлять впечатление осознанности, а восприятие — целостности. Безусловно, такой подход не исключает личностного восприятия стихотворения, его вневременной оценки. Вполне уместны будут параллели с другими произведениями русской и зарубежной поэзии.

Вот несколько возможных подходов (на примере данных в темах стихотворений).

№ 41

«Пророк» (1841)

“С тех пор как Вечный Судия…” — синтаксис первой строчки, наличие в ней указательного местоимения делает его уже при первом восприятии неким продолжением, а если обратить внимание на название стихотворения — частью диалога двух поэтов, почти современников и всё же живших в “совершенно разные эпохи”. Компаративный анализ в данном случае будет весьма продуктивен для “истолкования”. “Мрачная пустыня”, по которой “влачится” томимый “духовной жаждою” герой пушкинского стихотворения, превращается для лермонтовского пророка в единственно возможное жизненное пространство. “Глагол”, предназначенный для того, чтобы “жечь” сердца людей, превращается в “любви и правды чистые ученья”. Ощущение в себе всей Вселенной (“и внял я неба содроганье, и горний ангелов полёт, и гад морских подводный ход, и дольней розы прозябанье…”) сменяется гармонией с ней только вдали от людской толпы. “Всеведенье пророка” оборачивается уверенностью в порочности и злобе человека. “Глас Бога”, взывающий к лирическому герою Пушкина, подвергается людскому сомнению: “Глупец, хотел уверить нас, что Бог гласит его устами”.

С чем это связано? Рассуждение об этом приведёт к важнейшим выводам:

— об исторической реальности 1826 и 1841 годов;

— о роли поэта и поэзии в пушкинском и лермонтовском понимании, теме поэта и толпы: здесь важно вспомнить «Смерть поэта» (1837); лермонтовские стихотворения «Поэт» (1838), «Журналист, читатель и писатель», «Не верь себе...»;

— о мотиве одиночества (см. соответствующую тему);

— о Боге в стихотворениях Лермонтова («Я не хочу, чтоб свет узнал…», «Молитва» («В минуту жизни трудную...»), «Благодарность» («За всё, за всё тебя благодарю я…»);

— о смысле отдельных слов у Пушкина и Лермонтова, превращающихся в значимые, но не совпадающие по смыслу понятия (пустыня).

Отношения “Бог — пророк” сменяются у Лермонтова оппозицией “пророк — люди”.

Необходимо обратить внимание на стилистику обоих стихотворений. От высокого (книжного) стиля, наполненного церковнославянизмами, в лермонтовском «Пророке», конечно, остаётся несколько слов: “Вечный Судия”, “завет Предвечного”… Однако употребление подобных слов подчас весьма показательно и своеобразно: в “очах” людей читаются порок и злоба (стилистический контраст тесно связан со смысловым), “каменьями” бросают в пророка “ближние”; “старцы” не верят в божественное предназначение героя стихотворения и самолюбиво поучают детей презирать его.

Романтические мотивы тесно переплетаются в этом стихотворении с библейскими: традиционная противопоставленность романтического героя и толпы перерастает в философское осмысление темы пророка, его обречённости на непонимание, его “вневременности”.

Прошедшее время в пушкинском «Пророке» лишь в финале сменяется императивом — призывом Бога к пророку. У Лермонтова финальный императив — суждение толпы. Кроме того, лермонтовское стихотворение имеет оригинальное композиционное членение: оно начинается с прошедшего времени. Первая, вторая и половина третьей строфы — отношения между пророком и людьми установлены, и время не способно ничего в них изменить. Об этом свидетельствуют две следующие строфы, а также финальный призыв “старцев” к детям — обращение к будущему. Нельзя не обратить внимания на образ природы, влекущий за собой разговор о лермонтовских романтических пейзажах ранней лирики, и картины умиротворяющей природы, связанной в поэтическом мире Лермонтова с важнейшими понятиями “покоя” и “свободы” («Желание», «Узник», «Ветка Палестины», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Из Гёте», «Выхожу один я на дорогу…»).

Тема поэта, которая в лирике Лермонтова завершается как раз «Пророком», будет продолжена поэтами 60-х годов. Отзвуки «Пророка» слышатся в «Думе» А.Н. Плещеева, в стихотворениях Н.А. Некрасова («Блажен незлобивый поэт…»).

№ 39

«Родина» (1841)

Композиционное деление стихотворения, его двухчастность обусловлена своеобразием темы патриотизма. При анализе этого далёкого от романтического максимализма стихотворения очень важно не сбиться на однозначные и ходульные суждения типа “Лермонтову не нравится историческое прошлое России” или “Лермонтова восхищает крестьянская жизнь”. Комментирование «Родины» требует большой осторожности в суждениях. Прежде всего необходимо обратить внимание на некоторую диалектичность, свойственную как всему стихотворению в целом, так и отдельным его частям. Так, в первой строчке лирический герой утверждает: “Люблю отчизну я…” — и тут же оговаривается — “но странною любовью”; “слава” в третьей строчке — как бы довод со стороны рассудка — тут же снижается “кровью”, да ещё весьма показательным эпитетом — “купленная”; с другой стороны, “тёмная старина” становится источником “заветных преданий”. Уже эмоциональная и ассоциативная окрашенность лексики в первой части стихотворения приоткрывает завесу рассудочной “необъяснимости” чувства лирического героя к Родине — невозможности однозначного отношения к ней.

Договорённость и однозначность вообще чужды лирическому герою зрелого Лермонтова. Всё, что является плодом рассудка, часто оказывается ложным. И здесь уместно вспомнить стихотворения, в которых лирический герой соприкасается с загадочной, до конца не понятой природой: «Когда волнуется желтеющая нива…», «Памяти А.И. Одоевского», «Выхожу один я на дорогу…», «Для чего я не родился…», «Люблю я цепи синих гор…», «Синие горы Кавказа, приветствую вас…», «Как часто, пёстрою толпою окружён…».

Необходимо отметить, что все “составляющие” традиционного понимания патриотизма затронуты Лермонтовым в других произведениях: “тёмной старины заветные преданья” — в «Песне про царя Ивана Васильевича…», “слава, купленная кровью” — в «Бородино». Характерно и само название «Родина» вместо первоначального «Отчизна».

Вторая часть стихотворения начинается с противительного союза “но”. А далее следует отказ от попытки оценить чувство с помощью рассудка. Абстрактная лексика первой части заменяется на весьма конкретную, почти “этнографическую”. Но неоднозначность оценки остаётся: “холодное молчание степей” соседствует с “дымком спалённой жнивы”, “полное гумно”, вызывающее отрадное чувство лирического героя, с “дрожащими огнями печальных деревень”.

Важно обратить внимание и на пространство второй части стихотворения: от широкомасштабных картин (“безбрежное колыханье” лесов, “подобные морям” разливы рек) к как будто на ходу выхваченному фото- или кинообъективом крупному плану конкретных, частных деталей: “чета белеющих берёз”, “изба, покрытая соломой”, окно “с резными ставнями”. И в финале — синтез природного и народного мира, в который, хотя и косвенно, но всё же включён лирический герой.

С изменением “угла зрения” изменяется и метрическая структура: разностопный ямб (с преобладанием шестистопного) со свободно меняющейся рифмовкой сменяется разговорно-непринуждёнными интонациями привычного четырёхстопного ямба.

При разборе важно отметить, что стихотворение на патриотическую тему совершенно лишено у Лермонтова привычной патетичности и декларативности. Образ Родины далёк от романтического. Стоит обратить внимание и на своеобразную “экономию художественных средств” — большинство эпитетов во второй части чрезвычайно точны и конкретны, лишены метафоричности: “просёлочный” путь, “спалённая жнива”, “жёлтая” нива, “белеющие” берёзы, “росистый” вечер. И в этом случае “люблю” лирического героя, с одной стороны, подчёркивает необъяснимость, истинность этой любви — она не преображает действительность, не приукрашивает её, а с другой стороны, эта неприукрашенная действительность — единственно достойна любви, она и есть то, что в понимании лирического героя составляет суть Родины.

Иной взгляд на Россию — в стихотворении «Прощай, немытая Россия…» (1841). И здесь уместно будет говорить об исторической ситуации 30–40-х годов XIX века, о восприятии её поэтом, о биографических фактах, повлиявших на это восприятие.

Безусловно, нелишними при разборе данного стихотворения будут параллели с «Евгением Онегиным» и со славянофилами (можно упомянуть стихотворение «Отчизна» А.С. Хомякова, с которым, по-видимому, связано создание и лермонтовского стихотворения). Полезно поразмышлять и об оценке этого стихотворения в критике (В.Г. Белинский, Н.А. Добролюбов), о том, что «Родина» была очень высоко оценена Львом Николаевичем Толстым. Нити от лермонтовской «Родины» тянутся к стихотворениям Есенина, Некрасова, Рубцова.

№ 43

«Как часто, пёстрою толпою окружён…» (1840)

Двоемирие — отличительная черта романтизма. И в этом смысле перед нами хрестоматийный пример оппозиции реального мира — лицемерного, бездушного, чуждого лирическому герою — и мира прекрасной мечты, где он свободен и счастлив.

В качестве вступления можно порассуждать о романтических произведениях Жуковского и раннего Пушкина, о близости лермонтовского романтизма (особенно раннего) к Байрону; об историко-литературной ситуации 40-х годов.

Каковы же эти миры? Как создаются в стихотворении их образы? Этому может быть посвящена основная часть сочинения. Говоря о реальном мире, чуждом лирическому герою и созданном в первых строфах, важно вспомнить об образе маскарада — лживости, лицемерия “света”.

В нём невозможны истинные чувства: руки “бестрепетны”, а значит, любовь ложна.

“Звуки” превращаются в “шум музыки и пляски”, “дикий шёпот затверженных речей”.

Этот мир создаёт ощущение пестроты.

Блеск — единственное цветовое обозначение реального мира. Вспоминаются глаза Печорина: “То был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный”. Реальный мир наполнен “бездушными” людьми.

В противоположность ему идеальный мир — сугубо мир “души” лирического героя. Его прекрасная мечта.

Поэтому звуки здесь становятся “святыми”.

Этот мир светел, наполнен ощущением любви: “лазурный огонь” в глазах, “розовая улыбка”, как “молодого дня за рощей первое сиянье”. Свет вечернего луча, как и часто у Лермонтова, приносит покой и умиротворение.

Мир мечты обретает цвет. Опять, как и в «Родине», при описании природы эпитеты точны, и мир сам по себе (без романтических “затей”) приобретает истинную красоту: “зелёная сеть трав”, “тёмная аллея”, “жёлтые листы”.

Идеальный мир не статичен, он живёт своей таинственной и прекрасной жизнью — “вечерний луч глядит сквозь кусты”, пруд — “спящий”. Этот умиротворяющий покой напоминает «Выхожу один я на дорогу…».

Чувства находят своё выражение: плачу, люблю. Важность слёз. “Дивное царство” идеальной мечты запечатлевается в памяти и становится единственным местом, где душа лирического героя получает возможность жить, испытывать эмоции.

“Дивное царство” мечты неподвластно времени.

Могучая роль воспоминания, его эмоциональная нагруженность (“погибших лет” святые звуки). Память — носитель идеального прошлого. “Забыться памятью” — кажущийся оксюморон. Для Лермонтова он имеет значимость: забыться — уйти от действительности (настоящего). Возвращение к былому не только уводит лирического героя от реальности, но и делает свободным — не столько от жизненных условностей, сколько во времени и пространстве. Не случайно использование настоящего время при рассказе о прошлом. Потому так горько возвращение к реальной жизни.

Следует обратить внимание и на то, что воспоминание в романтическом мире Лермонтова приобретает не только временную, но и мировоззренческую характеристику. Это и воспоминание души о другом, идеальном мире, из которого она “родом”: «Ангел», «1831-го июня 11 дня».

Причастность к миру “иному”, миру мечты, как и отказ от лжи и лицемерия действительности — причина одиночества лирического героя. В этой связи наиболее актуальными становятся мотив изгнанничества и мотив одиночества в людской толпе, не способной понять и оценить лирического героя («1831-го января»).

Обращаясь к художественным особенностям, наряду с эпитетами (типологически разными в разных частях стихотворения) необходимо подчеркнуть развёрнутое сравнение как весьма характерный лермонтовский приём. Ранняя лирика Лермонтова наполнена сравнениями такого типа, в поздней они перерастают или преображаются в символические стихотворения — такие, как «Утёс» или «На севере диком…». На уровне лексики нельзя не обратить внимания на уже упоминавшееся слово “пустыня”, на этот раз входящее в оксюморон “пустыня морей”. Прекрасный комментарий к употреблению этого слова даётся в замечательной книге Ефима Эткинда «Разговор о стихах», к которой я и советую обратиться юным авторам сочинений.

Следует обратить особое внимание на финал стихотворения, где важнейшим становится мотив обмана. Обман реального мира и невозможность уйти от него — это мировой, жизненный обман. Обман становится характеристикой мира, человеческой жизни.

Безусловную значимость приобретает и “отклик” поэта на реальную действительность, вторгающуюся в его мир. Не случайным в этой ситуации становится эпитет “железный” по отношению к стиху. Размышление над смыслом этого эпитета было бы весьма уместным.

Можно добавить ещё, что, как у истинного романтика, у Лермонтова сюжеты многих стихотворений имеют биографическую основу. Так и в связи со стихотворением «Как часто, пёстрою толпою окружён…» связано некоторое полулегендарное происшествие на балу-маскараде в Дворянском собрании 1 января 1840 года. О нём в своей книге о Лермонтове рассказывает П.Висковатов. Однако, как и в других случаях, при анализе стихотворения не стоит уж очень увлекаться биографией — ни авторской, ни уж тем более своей собственной.

№ 44

«Молитва» («В минуту жизни трудную…») (1839)

Одно из самых загадочных стихотворений Лермонтова. Действительно рассчитанное на “восприятие”… О чём оно? О Боге? О молитве? О звуке?

Оно наполнено словами “отвлечённой” семантики и совершенно противоречит “заявленному” жанру молитвы. Четырёхстопный ямб, чередующийся с трёхстопным, перекрёстная рифмовка, чёткая композиция создают ощущение движения, стремительности и гармонии. Что-то светлое и по-детски доверчивое, не очень-то свойственное тому образу поэта, который знаком и привычен.

Показателен сам набор стихотворений, написанных Лермонтовым в этом же 1839 году: «Ребёнка милого рожденье...» — хоть и по случаю написано, но подход к теме показателен: “Да будет дух его спокоен // И в правде твёрд, как Божий херувим” или “Пускай глядит он без упрёка // На ложный блеск и ложный мира шум”. Пожелание сохранить душу “белой”, а сердце “невредимым” — стремление к первозданности, искреннему и оптимистическому приятию мира. О человеке, способном “среди волнений трудных” сохранить и “звонкий детский смех, и речь живую, // И веру гордую в людей и в жизнь иную” — в стихотворении «Памяти Одоевского», тоже написанном в 1839 году и тоже не без причины. Диалог с небом, ропот на Бога трагически заканчиваются в «Трёх пальмах», опять же 1839 года. Конечно, наряду с перечисленными написано и «Не верь, не верь себе…», и «Дары Терека», но в этом же году — удивительное и весьма близкое анализируемой «Молитве» стихотворение «Есть речи — значенье…».

И тем не менее в нём, как и в разобранных ранее, отразились важнейшие черты поэтического мира Лермонтова.

Власть звука, его “благодатная сила”, способная воскресить душу.

Связь звука с некими “иными” мирами, принадлежность к небесному, “святому”.

Гармония словесных созвучий, их тайна. Эта тайна лишь усиливает восприятие. Невозможность разумно оценить действие этих слов — огромное достоинство их. Звук как будто “гасит” губительную рефлексию, сомнение, лирический герой “открывается” миру: “И верится, и плачется, // И так легко, легко”.

Власть звука над душой лирического героя связывает это стихотворение с другим маленьким поэтическим шедевром — «Есть речи — значенье…».

Тема святости и искренности — со стихотворениями «Памяти А.И. Одоевского», «М.А. Щербатовой» («На светские цепи»), «М.П. Соломирской» («Над бездной адскою блуждая…»).

Наверное, уместно будет в связи с этим стихотворением поговорить о религиозных мотивах лермонтовского творчества, отразившихся в «Ангеле», «Ветке Палестины», «Молитве» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»), в стихотворениях «Всевышний произнёс свой приговор», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Пророк»).

№ 40

«Дума» (1838)

Об эпохе бездействия, порождающей “лишних” людей, сказано и написано, безусловно, много, и потому работу над этой темой было бы, как мне кажется, логично начать с историко-литературного комментария. Имеет смысл говорить о политической реакции, о поре нерассуждающего повиновения, о падении нравственного уровня; о том, что молодое поколение было обречено на бездействие и, как следствие, на рефлексию. Уже в названии стихотворения — позиция автора; неясно! Форма — разностопный ямб и произвольная строфика — создаёт впечатление “потока мыслей”: “Мы иссушили ум наукою бесплодной...” Однако ум в философии Лермонтова — во многом губительная сила, то, что лишает человека свободы выбора, воли. Действительность, трагизм эпохи заставляет Лермонтова скептически относиться к возможностям разума: он способен лишь заглушить “жизнь чувств” и породить равнодушие. “Равнодушие”, ощущение пустоты и бессмысленности существования пронизывает все сферы интеллектуальной и духовной жизни, становится всеобъемлющим и осмысливается на разных уровнях:

— на философском (отсутствие будущего и призрачная ценность прошедшего);

— мировоззренческом (познанье и сомненье мыслятся бременем в силу своей бесполезности);

— нравственном (равнодушие к добру и злу);

— психологическом (малодушие, неспособность к борьбе).

С другой стороны, эта идея является центральной, стержневой как в плане содержания, так и в плане выражения: стоит обратить внимание на особенности сравнений и метафор, особенности лексики, кольцевую композицию:

— “тощий плод, до времени созрелый” (преждевременная старость души, одиночество в толпе);

— жизнь — “как ровный путь без цели, как пир на празднике чужом” — отсутствие движения, одиночество, неприкаянность (тут можно вспомнить о Пушкине и мотиве пира и праздника в его поэзии);

— “толпой угрюмою и скоро позабытой…” — безликость, отсутствие яркой индивидуальности;

— остаток чувства — “зарытый скупостью и бесполезный клад” — невозможность и неспособность так или иначе установить связи с миром; уродливость этих связей отражается и на уровне лексики: не случайно “клад” становится “бесполезным”, а “ошибки отцов” — богатством. Единственно возможной оценкой такой действительности становится ирония, настойчиво перерастающая в сарказм.

Наука бесплодна, страсти осмеяны неверием — ни рассудок, ни чувства не способны сократить глубокий разрыв между поколением и миром, воскресить внутреннюю жизнь человека. Усиливается индивидуализм. Отсюда и случайность любви и ненависти, отсутствие логики в отношениях с миром. И потому “кипение огня” в крови (так же, как и в «Не верь себе…»), свидетельствующие о молодости и силе, подавлены “тайным холодом души” — преждевременной старостью (безнадёжностью мыслей, отсутствием желаний).

Однако то, что “унылая элегия” приобретает черты сатиры, а в синтаксисе ярко выражены ораторские, декламационные черты, свидетельствует об особенностях авторской позиции. Объединение лирического героя и поколения (“наше” поколение, богаты “мы”, жизнь уж “нас” томит…) ограничено эмоциональной, ярко выраженной позицией лирического “я”: он отрицает (так же, как и в «И скучно, и грустно…», «Не верь себе…», «Как часто, пёстрою толпою окружён…»), негодует, высмеивает, но он тем самым “утверждает некий положительный идеал”: “Обличительное слово лермонтовской гражданской лирики как бы входит в подразумеваемое смысловое сочетание, второй член которого — находящийся за пределами текста — утверждает некий идеал. Поэт говорит, что люди «позорно-малодушны», что они «презренные рабы», — эти формулировки имеют смысл, только если поэт располагает положительной идеей мужества и свободы. В то же время строка: «И перед властию — презренные рабы» вносит в стихотворение прямо политическую тему” (Гинзбург Л.Я.  Творческий путь Лермонтова. Л., 1940. С. 78).

Финал стихотворения, возвращаясь к началу тем не менее содержит важнейшую для Лермонтова тему будущего — грядущего справедливого суда (на него уповает лирический герой в «Смерти поэта»). И тогда горькая насмешка над былым и настоящим, свойственная описанному в «Думе» поколению (осмеянные страсти, “глядя насмешливо назад”), становится единственно возможным выражением отношения потомков к нему самому.

За пределами данной консультации, но не за пределами подготовки к сочинению остаются связи стихотворения с предшествующей и современной ему литературной традицией (с лирикой декабристов, «Философическим письмом» Чаадаева, дневниками и письмами Герцена, статьями Белинского), многочисленные и разнообразные отклики на него в критике.

Кроме того, весьма продуктивным видится анализ взаимосвязи стихотворения «Дума» с романом «Герой нашего времени».

№ 45

«Выхожу один я на дорогу…» (1841)

Стихотворение, “впитавшее” основные мотивы лирики Лермонтова, своеобразный итог в формировании картины мира и осознании лирическим героем своего места в нём. Поэтому одним из подходов к комментированию может стать анализ ключевых слов, выделение основных мотивов и осознание того, как тот или иной мотив отразился в данном конкретном стихотворении.

• Мотив одиночества (этот мотив будет рассмотрен в отдельной консультации).
• Мотив странничества, пути, понимаемый не только как неприкаянность романтического героя-изгнанника («Листок», «Тучи»), но поиск цели жизни, её смысла — так и не открытого, не названного лирическим героем — ни в применении к судьбе отдельной личности («И скучно, и грустно…»), ни в применении к судьбе целого поколения («Дума»). В разбираемом стихотворении образ дороги, “подкреплённый” ритмикой, тесно связан с образом вселенной: создаётся впечатление, что пространство расширяется, дорога эта уходит в бесконечность, связывается с идеей вечности.

Образ “пустыни”, явно обладающий для Лермонтова особым смыслом («Утёс», «Памяти А.И. Одоевского», «Парус», «Последнее новоселье», «Я верю: под одной звездою…») и произносится неоднозначное для лирического героя Лермонтова слово Бог («Не обвиняй меня, Всесильный...», «Молитва», «Благодарность», «Когда, надежде недоступный...», «Пророк»). В стихотворении «Выхожу один я на дорогу» “пустыня” — это картина первозданного космоса, Вселенной, послушной слову Бога.

В ранней лирике — “с небом гордая вражда”, обусловленная неудовлетворённостью законами мироздания («Молитва» — «Не обвиняй меня, Всесильный, и не карай меня, молю…»), ощущение Бога как равного («Нет, я не Байрон, я другой...»), в поздней — Бог всё чаще объединяется с природой, противопоставляясь человеческому “я” («Ветка Палестины», «Когда волнуется желтеющая нива...»).

• Мотив земли и неба, романтически противопоставленных в ранней лирике Лермонтова как высокое, идеальное, с одной стороны, и свойственное обычной человеческой жизни — с другой («Не обвиняй меня, Всесильный...», «1831-го июня 11 дня», «Я жить хочу, хочу печали…», «Ангел»). В поздней лирике небо и земля уже не противопоставлены друг другу; напротив, они объединяются в вечной гармонии, и на фоне её ещё острее ощущается одиночество лермонтовского лирического героя.

Страдание перестаёт быть критерием истинной жизни, исключительности, оно не декларируется лирическим героем позднего творчества, лишается героического ореола и тем самым усиливается («Завещание», «Валерик»).

• Мотив прошлого и настоящего («Моё грядущее в тумане…»). Ощущение психологического “несоответствия” своему времени дополнится в зрелой лирике чувством исторической несвоевременности — «Дума»). Сознание бесполезности существования, вынужденного бездействия и “неприкаянности” в мире, расширяющемся до космических границ, не может не поставить под вопрос сам факт существования — в той форме, которая ему присуща.
• Мотив свободы — центральный в философии романтизма, весьма значимый для Лермонтова («Желание», «Узник», «Сосед», «Соседка», «Пленный рыцарь»). Воля и покой в ранней лирике исключают друг друга («Я видел тень блаженства...», «Челнок»), в зрелой лирике ситуация изменяется: ищет покоя уставший от странствий листок, не отвергает близкий к смерти покой лирический герой «Горных вершин» («Из Гёте»). Однако “покой” в «Выхожу один я на дорогу…» вовсе не эквивалентен смерти, это не холодное и мрачное небытие, а, напротив, существование, “ощущение себя живым”, и признаки этого покоя — не загробные и фантастические, а земные и понятные — дыхание, песня любви, шум зелёного дуба… Это не смерть, а сон: забыться — уйти от внешней суеты, освободиться от рефлексии, отдать себя во власть чувств и ощущений. Сон в анализируемом стихотворении — это уход от действительности в идеальный мир мечты, вечного блаженства, таков же сон Мцыри под песню рыбки. Характерно, что умиротворение и покой связаны здесь с теми же “элементами” блаженства, что и в «Выхожу один я на дорогу…»: любовь, чудные звуки, вечное существование, не жизнь, но и не смерть… Без помощи рассудка вызывает сон образы, духовно близкие лирическому герою («На севере диком…», «Сон»), в нём заложена возможность таинственного ясновидения. “Но не тем холодным сном могилы…”

Любовная тема в поэзии Лермонтова (материал отдельной консультации).

— Вечность — освобождение от земного времени, это и бессмертие (неумирание, подобно постоянно зеленеющему дубу), и приобщение к вечной жизни вселенной. Не случайно состояние “забытья” в последних строфах напоминает “действенный покой” природы.

Такой подход к стихотворению выигрышен, ибо показывает глубину знаний учащегося, и опасен, так как охватывает слишком объёмный материал. С особенным вниманием здесь нужно относиться к логическим переходам от одной части к другой, соответствию их теме.

Безусловно, комментарий может быть основан и на чем-нибудь другом — например, на пространстве стихотворения, то вбирающем в себя космос (первая и половина второй строфы), то преображающемся в беспредельное пространство человеческой души (конец второй строфы), а далее странным образом объединяющемся со временем, переходящим в вечность.

II

Второй блок тем связан с неким обобщением представлений и знаний о важнейших мотивах лермонтовского творчества: тема Родины, тема поэта и поэзии, мотив одиночества, своеобразие любовной лирики. В данном случае имеет смысл начать работу с выявления общих для нескольких стихотворений идейно-художественных особенностей (разделяя лирику на два этапа — раннюю и зрелую), а заключить исследование имеет смысл разбором одного из стихотворений данной темы.

№ 46

Почему Лермонтов называет свою любовь к родине “странной”?

Рекомендуемые произведения: «Бородино» (1837), «Когда волнуется желтеющая нива» (1837), «Спеша на север издалёка…» (1837), «Тучи» (1840), «Родина» (1841), «Спор» (1841), «Прощай, немытая Россия» (1841), «Как часто, пёстрою толпою окружён…» (1840).

Из ранней лирики: «Кавказ» («Хотя я судьбой на заре своих дней…») (1830), «Предсказание» (1830), «Желание» («Зачем я не птица…») (1831), «Кто видел Кремль в утра час златой» (1831), «Синие горы Кавказа, приветствую вас…» (1832).

Тема Родины в раннем творчестве осмысляется романтически («Я видел тень блаженства...», «Монолог», «Настанет день — и миром осуждённый…», «1830 год. Июля 15-го», «Жалобы турка», «Я пробегал страны России…») и нередко становится неким “фоном” для разнообразных творческих исканий поэта — и в плане содержательном, и в плане жанровом: «Русская мелодия» («В уме своём я создал мир иной...») (1829); «Русская песня» (1830). Сделав творчество собственным лирическим дневником, юный поэт чрезвычайно внимательно относится к форме, в которую он облекает сокровеннейшие мысли, мечты, чувства. Он увлечён опытами в области стиховедения и стихотворчества. С.Е. Раич, А.З. Зиновьев (подготовивший Лермонтова к поступлению в пансион), А.Ф. Мерзляков (профессор красноречия и поэзии в Московском университете, переводчик, поэт, автор известного романса «Среди долины ровныя...»), чьи лекции слушал Лермонтов в Университетском пансионе, требовали от стиха музыкальности и пластичности, “благозвучия” и “живописи“, поддерживали и развивали интерес Лермонтова к поэтике народной песни, в форму которой, наряду с подражанием фольклору, нередко облекается у него романтическое содержание («Песня», «Жёлтый лист о стебель бьётся…», 1831).

Тема Родины связывается в стихах юного Лермонтова с мотивом свободы (традиция поэтов-декабристов), приобретая политический смысл («Приветствую тебя, воинственных славян…», 1832; «Новгород», 1830) или осмысливается в русле романтически воспринятой истории («Баллада» («В избушке позднею порою…», 1831); незаконченная поэма «Последний сын вольности»).

В записной книжке юный Лермонтов замечает: “У России нет прошедшего; она вся в настоящем и будущем. Сказывается сказка: Еруслан Лазаревич сидел сиднем двадцать лет и спал крепко, но на двадцать первом году проснулся от тяжкого сна, и встал, и пошёл… и встретил он тридцать семь королей и семьдесят богатырей, и побил их, и сел над ними царствовать. Такова Россия”.

Война 1812 года становится предметом художественного исследования в ранних стихотворениях «Поле Бородина» (1831) и «Два великана» (1832), получает своё развитие в стихотворении «Бородино». Важно обратить внимание на синтез фольклорных и романтических мотивов в «Двух великанах», на “чужой голос” в освещении исторического события в «Бородино» (симптоматично и изменение стиля от «Поля Бородина» к «Бородино»), на противопоставление в нём прошлого и нынешнего поколений.

Размышления о России в зрелой лирике, сопровождаясь самоанализом, приведут к разговору о “странной” любви к Родине, о непохожести этого чувства на официальный патриотизм.

Безусловно, разбор стихотворения «Родина» должен войти в сочинение либо как заключительная часть (с обобщением всего предыдущего), либо стать канвой рассуждений о Родине (как это отчасти показано в консультации, посвящённой разбору стихотворения). И здесь, чтобы не повторяться, я предлагаю ознакомиться с этой консультацией.

Любимый город, воплощение Родины для лирического героя Лермонтова — Москва (здесь вполне уместно сказать о биографических фактах, связавших поэта с Москвой): “Покуда я живу, клянусь, друзья, не разлюбить Москву! Москва, Москва, люблю тебя как сын, как русский — сильно, пламенно и нежно!” (поэма «Сашка»). Это город, в котором “жива” история: “Москва не есть обыкновенный город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, расставленных в симметрическом порядке… нет! у неё есть своя душа, своя жизнь” («Панорама Москвы»). В «Двух великанах» она (со своей знаменитой колокольней Ивана Великого) — воплощение богатырской России, в «Бородино» — мерило доблести и патриотизма. Именно в средневековой Москве, верной традициям и сильной “миром”, происходит действие «Песни про… купца Калашникова».

В очевидной связи с этой темой — особенности пейзажа в лирике Лермонтова, и об этом подробно говорилось выше (материалом для разбора послужат «Когда волнуется желтеющая нива...», «Памяти А.И. Одоевского», «Выхожу один я на дорогу…», «Для чего я не родился…», «Люблю я цепи синих гор…», «Синие горы Кавказа, приветствую вас…», «Как часто, пёстрою толпою окружён…», «Из Гёте»); мотив изгнанничества («Тучи», «Спеша на север издалёка…»), а особенно — «Прощай, немытая Россия…». Можно говорить в этой связи и о проблеме Востока и Запада (отсылаю к замечательной статье Ю.М. Лотмана), о стихотворении «Спор», где вновь за Россией будущее. Актуальна и тема памяти как возвращения к Родине — месту, связанному с детством («Кавказу», «Синие горы Кавказа, приветствую вас…», «Как часто, пёстрою толпою окружён…»), духовной Родине, и — шире — месту, откуда “родом” душа («Желание» — «Зачем я не птица…»; «Ангел»). Особый смысл и значение приобретает понятие родины в «Мцыри», где она одновременно и страна детства, и край свободы, и недостижимая мечта.

№ 47

М.Ю. Лермонтов о назначении поэта и поэзии

Рекомендуемые произведения: «Смерть поэта» (1837); «Я не хочу, чтоб свет узнал…» (1837); «Поэт» («Отделкой золотой блистает мой кинжал») (1838); «Не верь себе…» (1839); «Журналист, читатель и писатель» (1840); «Любил и я в былые годы…» («Из альбома С.Н. Карамзиной») (1841); «Пророк» (1841).

Из ранней лирики: «Поэт» («Когда Рафаэль вдохновенный...») (1828); «К гению» (1829); «Арфа» (1830); «Эпитафия» («Простосердечный сын свободы»…) (1830); «Посвящение» («Прими, прими мой грустный труд…») (1830); «Посвящение» («Тебе я некогда вверял..») (1830); «К***» («Не думай, чтоб я был достоин сожаленья…» (1830), «К***» («Когда твой друг с пророческой тоскою…») (1830); «Пускай поэта обвиняет…» (1831); «Слава» (1831); «1831-го июня 11 дня»; «Нет, я не Байрон…» (1832); «Я жить хочу, хочу печали» (1832); «К*» («Печаль в моих песнях…») (1832).

О Лермонтове часто говорят как о романтике, идеально воплотившем единство жизненного и творческого пути. Действительно, трагедия детства; наполненная событиями короткая жизнь; дуэли; ссылки; дерзкое поведение; стихи, распространявшиеся в списках; недовольство властей; ранняя смерть, окутанная тайной — всё это создавало вокруг Лермонтова романтический ореол, способствовало тому, что его личность и его лирический герой стали отождествляться в глазах публики. Они действительно очень близки; близки — но не тождественны.

Безусловно, в ранней лирике юный поэт, испытывающий влияние господствующей литературной традиции, всеми силами старается создать некий романтический образ: его лирический герой, его поэт — избранник небес, он вдохновлён свыше и окружён тайной, и потому противопоставлен толпе, не способной понять его, осуждён на изгнанничество и одиночество, нередко осуждён на смерть, которая нередко окрашена патетически, торжественна: это героическая смерть, это вызов “равнодушному” миру: “Я рождён, чтоб целый мир был зритель торжества и гибели моей”. Герой ранней лирики требует безграничной и безоговорочной свободы и сознает несбыточность желаний. Его “мятежность”, бурная жизнь ума и сердца (на этом этапе юный Лермонтов редко разделяет их) — единственно возможное состояние для поэта, цена его дарования: “Он хочет жить ценою муки, ценой томительных забот, // Он покупает неба звуки, он даром славы не берёт”. Да и само это дарование — “пламенная страсть”, “жажда песнопенья” — часто не божественная сила, подчиняющая поэта себе, но демоническая власть. Лирический герой склонен к рефлексии, к самопознанию. Главный жанр — исповедь.

В это время ему важно подчеркнуть единство судьбы и творчества, поэтому так значимо для него имя Байрона. Интересным в этой связи может стать сравнение двух стихотворений, написанных в Москве, временной промежуток между которыми — почти два года: «Не думай, чтоб я был достоин сожаленья...» и «Нет, я не Байрон…».

“Переломный” 1837 год проходит для Лермонтова под знаком гибели Пушкина: стихотворение «Смерть поэта» открывает новый этап в осознании и развитии темы поэта в творчестве Лермонтова. Гибель Поэта — приговор судьбы. А сам поэт показан как бы с разных сторон, но всегда чуждым обществу, погубившему его: в первой части это “невольник чести”, готовый “восстать против мнений света”, обладающий “свободным, смелым даром”, объятый “жаждой мести”, но не способный противостоять “мелочным обидам”, мучениям, навязанным глупой безжалостной толпой, символом которой становится “хладнокровный убийца” с пустым сердцем. С другой стороны, поэт, “с юных лет постигнувший людей”, остаётся тем не менее искренним, верящим в людей и непосредственно воспринимающим мир (отсюда — параллель с Ленским), и в этом он тоже уязвим: “Зачем он руку дал клеветникам ничтожным, // Зачем поверил он словам и ласкам ложным…” Противостояние поэта и толпы не снимается, а лишь усиливается смертью поэта — Лермонтов уверен в справедливости “высшего суда” — суда Божьего, суда потомства. «Смерть поэта» — пример удивительной гармонии мысли, идеи Лермонтова и её поэтического воплощения. Говоря о поэтике стихотворения, важно обратить внимание на разнородность и единство фрагментов, интонационно-стилистический строй, жанровые особенности отдельных частей, смену ритмического рисунка, многочисленные реминисценции из произведений Пушкина.

Предмет размышлений “позднего” Лермонтова — место поэзии в обществе. Ощущая приближение “века прозы”, лермонтовский поэт болезненно и напряжённо ищет и не находит применения своему поэтическому самовыражению — результату интенсивной и мучительной внутренней жизни. На антитезе прошлого и настоящего построен «Поэт» (1838); предметом обсуждения (взгляд с разных сторон) тема поэтического творчества становится в стихотворении «Журналист, читатель и писатель» (1840); об изменении поэтической манеры речь идёт в, казалось бы, шутливом, но весьма значимом стихотворении «Любил и я в былые годы...» («Из альбома С.Н. Карамзиной»); особое завершение тема поэта получает в «Пророке» 1841 года, и об этом уже шла речь в консультации. Поздняя лирика — тема статьи В.Г. Белинского «Стихотворения М.Лермонтова» (1840), которую, конечно, имеет смысл прочитать и с точки зрения восприятия стихов Лермонтова в его время, и с точки зрения возможного критического разбора.

Попытка “объективного” взгляда на поэта и поэзию обусловливает своеобразие стихотворения «Не верь себе…». Хотелось бы порекомендовать коллегам и старшеклассниками замечательный разбор этого стихотворения в книге Ю.В. Манна «Русская литература XIX века» (М., 2001. С. 372).

№ 49

“Одинок я — нет отрады…” (Мотив одиночества в лирике Лермонтова)

“Одиночество” — привычное состояние романтического лирического героя. “Посвящённый” в тайны идеального мира, непонятый толпой, изгнанный или странствующий, ищущий и жаждущий свободы, он, как правило, предстаёт перед читателем одиноким. Это один из самых устойчивых и постоянных мотивов лермонтовского творчества, отразившийся в большинстве его произведений. Поэтому список рекомендуемых стихотворений (особенно ранних) весьма условен: «Ветка Палестины» (1837); «Узник» (1837); «Я не хочу, чтоб свет узнал…» (1837); «Как часто, пёстрою толпою окружён…» (1840); «И скучно, и грустно..» (1840); «Пленный рыцарь» (1840); «Завещание» (1840); «Утёс» (1841); «Листок» (1841); «Выхожу один я на дорогу...» (1841). Из ранней лирики: «Один среди людского шума...» (1830); «Одиночество» (1830); «Н.Ф.И…вой» (1830); «К***» («Не думай, чтоб я был достоин сожаленья…») (1830); «Нередко люди и бранили…» (1830); «1831-го июня 11 дня», «Ужасная судьба отца и сына» (1831); «Как в ночь звезды падучей пламень…» (1832); «Нет, я не Байрон…» (1832); «Желанье» («Отворите мне темницу…»), 1832; «Парус» (1832).

В качестве вступления к сочинению (обоснования темы) можно сравнить стихотворения «Узник» Пушкина и Лермонтова, подчеркнув мотив безотрадности одиночества, безнадёжности стремления к свободе у последнего. Безусловно, делать это нужно, опираясь на текст, обращая внимание не только на разницу в композиции стихотворений, но и на цвет, свет, звуки поэтических миров, синтаксическое построение фраз, значимость эпитетов. “Сырая темница” (почти фольклорный образ) и решётка противопоставлены у Пушкина образу свободного мира (со всеми атрибутами свободы — “горы”, “море”, “ветер”), воплощение которого — орёл — птица, обладающая инстинктом свободы. Некоторое сомнение в осуществлении надежды вызывает лишь то, что орёл, как и лирический герой, “привязан” к тюрьме — “вскормлен” в ней. Однако открытость финала стихотворения позволяет неоднозначность толкования. Лермонтовский мир свободы (символы которого меняются в разных редакциях этого стихотворения, но всегда сохраняют некоторые черты “земного” счастья и наслаждения), наполненный красками, светом (“сиянье” дня, “черноглазая” девица, “черногривый” конь, “пышный” терем, “зелёное” поле), движением, сменяется картиной мира тюрьмы, где свет — тусклый, “умирающий”, часовой — “безответен” и шаги его наполняют мир однообразным звуком.

При работе над основной частью сочинения необходимо помнить, что мотив одиночества у Лермонтова становится центральным и всеобъемлющим (“Никто не дорожит мной на земле, // И сам себе я в тягость, как другим” — «1831-го июня 11 дня»), приобретает не только биографический (“Ужасная судьба отца и сына // Жить розно и в разлуке умереть”, “Мой отец // Не знал покоя по конец, // В слезах угасла мать моя, // От них остался только я — // Ненужный член в пиру людском, // Младая ветвь на пне сухом”); психологический, но и философский смысл: это бесплодный поиск цели и смысла бытия. “Ледяной” ли это и “беспощадный“ “свет” («На светские цепи...», «Как часто, пёстрою толпою окружён..»), “отчизна” ли — “страна рабов, страна господ” или целый мир, вселенная («Благодарность»)...

Печатью одиночества отмечены даже самые близкие, интимные человеческие отношения — дружба и любовь («Отчего»).

Но если в юношеской лирике одиночество — одновременно источник страдания (“Как страшно жизни сей оковы // Нам в одиночестве влачить”) и предмет устремлений, подчёркивающий избранность и исключительность (“Кто может, океан угрюмый, // Твои изведать тайны? кто // Толпе мои раскажет думы? // Я — или Бог — или никто” — «Нет, я не Байрон»), то в поздних стихах одиночество уже не сулит какого бы то ни было удовлетворения лирическому герою, оно “предстаёт как естественный неизбежный общий итог бытия” («Лермонтовская энциклопедия»). Показательно в этом смысле стихотворение «И скучно, и грустно...», где нет ощущения высокого, торжественного трагизма, скорее усталость и безысходность. Стихотворение это, построенное на антитезе, отражает взгляд на важнейшие мировоззренческие понятия: желание, любовь, страсть — скоротечны и жалки на фоне вечности, рассудок — “бремя познанья и сомненья” всего поколения («Дума»).

Невоплощённость замыслов, неприменимость “могучих сил”, растраченный “в пустыне” поэтический дар устанавливают особые отношения лирического героя не только с миром («Я не хочу, чтоб свет узнал...»), но и с Богом («Благодарность»).

Лирический герой оторван от пространства “мира и отрады”, связанного с верой («Ветка Палестины»), его стремление обрести гармонию с природой («Когда волнуется желтеющая нива…», «Выхожу один я на дорогу…», «Из Гёте») в большинстве случаев не воплощено (исключением является лишь стихотворение «Пророк», где природа, воплощающая божественную волю, тем не менее не может стать для лирического героя единственно возможным миром, ибо по воле Бога он должен выполнять пророческую миссию именно в людском обществе). Одиночество в «Выхожу один я на дорогу…» приобретает вселенский масштаб.

Завершить сочинение можно разбором стихотворения «Завещание» (1841), где тема одиночества, лишённая романтического ореола, звучит, тем не менее, очень “по-лермонтовски”: “…Последние стихи этой пьесы насквозь проникнуты леденящим душу неверием в жизнь и во всевозможные отношения, связи и чувства человеческие” (В.Г. Белинский). Причина и следствие (предчувствие смерти и одиночество лирического героя) теряют чёткую логическую связь, становятся взаимозависимыми. Обращение “брат” в первой строке становится весьма условным обращением к боевому товарищу. При разборе мне кажется весьма полезным руководствоваться тезисами Л.Гинзбург (Творческий путь Лермонтова. Л., 1940. Гл. 6. С. 192–194): наличие двух тем (тема одинокой смерти и тема любви к оставленной на родине женщине); прерывистость, разговорность интонации; “рядоположение” обоих тем, внутреннее сопоставление их; стремление героя скрыть своё чувство за обыденной речью, отмена всякой образности, “нагнетание” слов служебного значения. Лирическое произведение превращается в “сложную психологическую повесть” об одиночестве.

№ 48

В чём своеобразие любовной темы в лирике Лермонтова?

Вновь мы имеем дело с темой, обладающей для Лермонтова особой значимостью. Большинство лирических произведений Лермонтова — о любви: слова этого корня (как указано в «Лермонтовской энциклопедии») имеют очень высокую частотность употребления. Поэтому особое внимание при работе над этой темой нужно обратить именно на “своеобразие” любовной темы. Прежде всего, хотелось бы порекомендовать образец разбора стихотворения «Расстались мы; но твой портрет…» из книги Ю.М. Лотмана «Анализ поэтического текста» (Л., 1972. С. 169–180).

Безусловно, в ранней лирике особенности подхода к данной теме будут во многом определяться романтической традицией: безответность, обман, измена той, которая — единственная в мире — могла бы понять лирического героя, — всё это устойчивые мотивы любовной лирики. Измена возлюбленной, разрыв с ней тем не менее не уничтожают чувства лирического героя, напротив — делают его ещё глубже, непобедимей в его душе: “Я не могу любовь определить, // Но это страсть сильнейшая! — любить. // Необходимо мне, и я любил // Всем напряжением душевных сил. // И отучить не мог меня обман; // Пустое сердце ныло без страстей, // И в глубине моих сердечных ран // Жила любовь, богиня юных дней…” («1831-го июня 11 дня»). Пережитые страдания (а без них герой не мыслит любви) становятся воспоминанием, имеющим “неограниченную власть” над душой. Сердце, “испытавшее муки”, становится хладным и бесчувственным по отношению к чужим эмоциям, былые страдания не дают возможности и его собственной душе вновь отдаться любви. В тех редких случаях, когда речь идёт о взаимном чувстве, оно показано либо как безнадёжно потерянное прошлое, либо видится в ореоле трагического пророчества.

Несбыточность любви связана для лирического героя и с его собственным внутренним миром (“Мне любить до могилы Творцом суждено, // И по воле того же Творца // Всё, что любит меня, то погибнуть должно // Иль, как я же, страдать до конца”).

В рассуждении о любви Лермонтов верен себе. “Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим” — невозможная для него фраза. Лишь раз в его ранней лирике возникает подобная мысль («К***» — «О, не скрывай! Ты плакала о нём», 1831). Гораздо чаще расплата возлюбленной за неоценённое чувство — раскаяние в будущем («К Н.И….» — «Я недостоин, может быть…”, 1831). Измена женщины видится как перст судьбы («Не ты, но судьба виновата была…», 1831; «Всевышний произнёс свой приговор», 1831), она — проявление всеобщего обмана — отличительной черты мира вообще («Стансы», 1831).

Центральной частью сочинения на эту тему может быть разбор стихотворения «Я не унижусь пред тобою…» (предложенного в списке тем для восприятия, истолкования, оценки). Комментируя это стихотворение, важно обратить внимание на особенности синтаксиса — отрывистость, категоричность фраз. Эта категоричность отражена и в лексике: свобода — раб, ненависть к целому миру — любовь к одной женщине, была — стала, смеяться — плакать, обманывать — любить. Высокая цена любви (ей пожертвовано вдохновение, обеспечивающее бессмертие; лирический герой готов “целый мир на битву звать” за одно пожатие руки; он отдаёт возлюбленной “всю душу”) становится фактором, противопоставляющим лирического героя миру и бывшей возлюбленной. Важнейшие мотивы, на которые следует обратить внимание: внутренней свободы; быстротечности любви; рыцарского служения и обесценивания его изменой; романтической гордости — внутренней силы в борьбе с самим собой; неизбежности воспоминания (“слишком знаем мы друг друга, чтобы друг друга позабыть” — формула, не раз возникающая в лермонтовской лирике); стремления забыться, уйти от душевной боли путём “наслаждений” и обмана — воплощённого скорее в прозаических, чем в лирических произведениях Лермонтова. Показательна и тема “ангельской”, возвышенной, идеальной любви, которую ожидал и не нашёл герой этого стихотворения.

Максимализм Лермонтова в освещении темы любви приводит к мысли об абсолютной верности, верности за гробом, которая воплощается в стихотворениях с балладным сюжетом («Гость» и другие), в поздней лирике становится ещё одним подтверждением невозможности взаимного чувства: мешает или измена, или смерть («Любовь мертвеца»).

Любовная тема в поэзии Лермонтова нередко приобретает философскую окраску: это не столько описание переживаемого чувства, сколько рассуждение о любви. Неслучайно поэтому появление этой темы в стихах, ставящих важнейшие философские вопросы. Любовь эта всегда трагична, несчастна (как и у романтиков вообще), но в поздней лирике наряду с несбыточностью счастливой любви в настоящем («Мне грустно потому, что я тебя люблю...») и будущем («Они любили друг друга так долго и нежно...»), всё чаще возникает мотив воспоминания о любви — любви в прошлом, которая до сих пор непобедима в душе лирического героя («Нет, не тебя так пылко я люблю...», «Завещание», «Валерик»). Губительность любви, её изначальная неспособность к счастью соединения с “предметом страсти” своеобразно освещается в «Сне», «Морской царевне», «Дарах Терека», «Тамаре».

Показателен и образ идеальной мечты, воплощающей любовь, в стихотворениях «Как часто, пёстрою толпою окружён...», «Из-под таинственной, холодной полумаски...», «Морская царевна».

Безусловно, тема любви имеет прямое отношение биографии Лермонтова, и в комментарии к стихотворениям могут появляться имена и фамилии реальных возлюбленных поэта, но не стоит увлекаться: в этом вопросе М.Ю. Лермонтов и его лирический герой далеко не всегда близки.