Готовимся к сочинению
Тема 70

Сергей ШАПОШНИКОВ

---

Хлестаков и хлестаковщина в комедии Н.В. Гоголя «Ревизор»

“На зеркало неча пенять, коли рожа крива” — таков эпиграф «Ревизора». В этой пословице Гоголем дан ключ к пониманию пьесы: принцип зеркальности, особенно ярко проявляющийся в системе персонажей.

По точному наблюдению Ю.Манна, в «Ревизоре» ничего нет, кроме характеров, которые и придают движение действию.

Прежде всего именно поэтому автор считал Хлестакова центральным персонажем комедии и сетовал на то, что без достойного актёра на эту роль “пиэса теряет смысл и скорее должна называться «Городничий», чем «Ревизор»” (С.Т. Аксаков).

А ведь наиболее полно, универсально мотив зеркальных отражений звучит в образе Хлестакова, и это вполне закономерно, так как Иван Александрович воистину “пустое гладкое место”, в котором отражается тот, кто в него смотрит. “…Всякий хоть на минуту, если не на несколько минут, делался или делается Хлестаковым” (Н.В. Гоголь). Последовательно мнимый ревизор проявляет и “хватательный рефлекс” Городничего, и здравомыслие Осипа, и болезненное любопытство вместе со стремлением услужить Добчинского и Бобчинского, и простодушие почтмейстера, и “вольнодумство” Ляпкина-Тяпкина… Хлестаков буквально создан чиновниками и обывателями уездного города в атмосфере страха перед “инкогнито проклятым”.

Термин “хлестаковщина” можно употреблять в узком и широком значениях. Во-первых, это совокупность черт характера (вернее, его отсутствия) Хлестакова: презрение к себе, “полная умственная и духовная пустота”, “микроскопическая мелкость и гигантская пошлость” (В.Г. Белинский), стремление порисоваться, пустить пыль в глаза, непрерывное враньё… Во-вторых, это атмосфера самого строя жизни Города, изображённого в пьесе. В этой атмосфере давно уже стёрлись границы между правдой и ложью, добром и злом, грехом и добродетелью, преступлением и служебным долгом. Законы жизни предстают абсурдными, необъяснимыми. “Таков уж неизъяснимый закон судеб, — рассуждает Городничий, — умный человек — или пьяница, или рожу такую состроит, что хоть святых выноси”. Это постижение основ существования поражает какой-то ненормальностью: “…мамка в детстве ушибла, и с тех пор от него отдаёт немного водкою”, “чем больше ломки, тем больше означает деятельности градоправителя”.

Исходя из сказанного, можно утверждать: хлестаковщина захлёстывает сцену ещё до появления Хлестакова.

И нет ничего удивительного в том, что в кульминационной сцене вранья ни один из чиновников не насторожился, не засомневался, благоговейно внимая россказням о супе, который “в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа”, о висте, составленном из пяти играющих вместо четырёх, о “тридцати пяти тысячах одних курьеров”, носящихся в поисках рассказчика по столице…

Бюрократическая утопия, в пьяном вдохновении сотворённая Хлестаковым, настолько совпадает с тайными грёзами “слуг государевых”, что они готовы верить любому абсурду. Здесь торжествует не только Иван Александрович, вознёсшийся в воображении на самую вершину государственной иерархической лестницы (министры, фельдмаршал, дворец…), но и провинциальные чиновники, мечтающие об иной жизни, в которой каждый из них — значительное лицо, имеющее возможность “срывать цветы удовольствия”. “Темы для разговоров ему дают выведывающие. Они сами как бы кладут ему всё в рот и создают разговор”, — замечает Н.В. Гоголь. А поскольку главным для всех действующих лиц является еда, то и разговор вращается вокруг неё, и чем она дороже, тем желанней: 700 рублей стоит арбуз, 100 рублей — бутылка рома, столичные “рыбицы ряпушка и корюшка”, о которых мечтает Городничий, — “только слюнка потечёт, как начнёшь есть”. Добчинский, как Хлестаков, создаёт “иной мир”, полный чудес: “Вы будете в большом, большом счастии, в золотом платье ходить и деликатные разные супы кушать…”

Даже Городничий как бы подхватывает мечту “фитюльки”, “тряпки”: “…Почему хочется быть генералом? — потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперёд: «Лошадей!» И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! Хе-хе-хе! (Заливается и помирает со смеху.) Вот что, канальство, заманчиво!”

И Антону Антоновичу хочется перестать быть собой, возвыситься над другими и, таким образом, вырваться из собственного ничтожества, подобно Ивану Александровичу: “Я только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: это вот так, это вот так, а там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только: тр, тр… пошёл писать”. И Городничий, и Хлестаков стремятся избавиться от самих себя, возвыситься над собственным ничтожеством, вознестись над теми, от кого в реальной жизни зависят, порадоваться, хотя бы в воображении, собственному величию: “А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я ещё не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж...ж...ж...”.

Сон Городничего становится реальностью: действительно две “канцелярские крысы” — Хлестаков и Тряпичкин — “пришли, понюхали — и пошли прочь”, но и сам градоначальник подобен крысе по отношению к вышестоящим.

Весь мир Города приходит в движение: у всех появляются особые надежды. Тем страшнее поражает героев весть о невольном самозванстве. “Вот смотрите, смотрите, весь мир, всё христианство, как одурачен городничий!” — эти слова как бы выводят действие за пределы комедии. По очереди читая письмо Хлестакова, герои впервые в жизни произносят правду о самих себе. Они возмущаются, протестуют, не соглашаются с ней, то есть ни о каком покаянии, исправлении речь не идёт, но восстанавливается система нравственных ценностей: правда и ложь, добро и зло разделяются, занимают своё настоящее место. Главный герой разоблачает и себя, и других.

Хлестаков не просто фантазёр. Он сам не знает, что говорит и что скажет в следующее мгновение. Словно за него говорит кто-то сидящий в нём. Может быть, это дьявол? И тогда Иван Александрович — бес?

“Всё это… дело общего нашего приятеля, всем известного, именно — чорта. Но вы не упускайте из виду, что он щелкопёр и весь состоит из надуванья. <…> Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он — точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечёт, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад — тут-то он и пойдёт храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмёт. Мы сами делаем из него великана” (Н.В. Гоголь — С.Т. Аксакову, 16 мая 1844 года). В этом описании так и видится Иван Александрович Хлестаков.

“Какими бы установившимися понятиями ни мерить характер Хлестакова, всё время сталкиваешься с их недостаточностью, неточностью. Поневоле приходишь к выводу, что самым точным и всеобъемлющим будет определение, производное от имени самого персонажа, — хлестаковщина” (Ю.Манн).

Открытый Н.В. Гоголем тип оказался настолько универсальным, узнаваемым и повторяющимся на разных этапах нашей национальной истории, что, вероятно, можно утверждать, что хлестаковщина является существенной частью русского характера. И до тех пор, пока рабство не будет “выдавлено по каплям”, гоголевская комедия останется современной, животрепещущей, словно сегодня созданной.

Литература

Лотман Ю.М. О Хлестакове // В школе поэтического слова. М., 1988.

Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996.

Валагин А.П. Прочитаем вместе. М., 1991.

Воропаев В.А. Н.В. Гоголь: жизнь и творчество. М., 2002.

Шведова С.О. Комедия Н.В. Гоголя «Ревизор» // Русская литература. ХIХ век. От Крылова до Чехова. СПб., 2001.