Готовимся к сочинению
Тема 25-34

Геннадий КРАСУХИН

---

Пожалуй, нет более известного пушкинского произведения в школе, чем его роман в стихах «Евгений Онегин». Учителя не раз готовили школьников к сочинению по нему. Поэтому постараемся в наших консультациях обращать внимание на то, мимо чего, быть может, проходили и учителя, и учащиеся.

Тема 25.

“Нет, рано чувства в нём остыли”. (Образ разочарованного героя в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин».)

Здесь следует подчеркнуть, что разочарованным представлен в пушкинском романе не только его заглавный герой, но поначалу и сам автор. Ведь недаром автор рассказывает нам о том, как “с ним подружился я”, объясняет в первой главе, на чём основана была их с Онегиным дружба: “Страстей игру мы знали оба; // Томила жизнь обоих нас; // В обоих сердца жар угас…” А что такое угасший жар сердца, как не остывшие чувства? Другое дело, что, рассказывая о себе, об изнурявшей его безнадёжной любви, автор уже к концу первой главы свидетельствует, что смог возвратиться к жизни, оценить её радости. Что и понятно. Потому что, даже вспоминая о периоде дружбы с Онегиным, автор подчёркивает их принципиальную разницу: “Я был озлоблен, он угрюм…” Озлобленность чаще всего бывает временным помрачением ума, преходящим затмением души (и в романе это именно так — автор уже в конце первой главы отзывается о себе: “И прояснился тёмный ум”, фиксирует заполняющее душу спокойствие: “И скоро, скоро бури след // В моей душе совсем утихнет…”), тогда как угрюмство есть глубинное свойство человеческой натуры, избавиться от которого — всё равно что духовно переродиться, а это редко кому удаётся, и если это удалось Онегину, то в результате постоянной тяжелейшей работы души и на протяжении длительного времени — в данном случае на протяжении всего романа.

Недаром, путешествуя по Кавказу и наблюдая настоящих больных в Кисловодске, он сетует: “Я молод, жизнь во мне крепка; // Чего мне ждать? Тоска, тоска!..”

Пушкин очень точен в своём диагнозе: Онегин душевно болен. И болезнь эта — хандра.

Любопытно, что, уже окончив роман, он пишет П.А. Плетнёву: “Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу”. А в самом романе, исследуя характер заглавного героя, он показывает, насколько опасно состояние человека, охваченного хандрою.

Однако было бы неверно безоговорочно относить Онегина к так называемым “лишним людям”. В отличие от других русских писателей (Грибоедова, Лермонтова, Тургенева, Герцена) Пушкин провидел возможность духовного возрождения блуждающей в потёмках человеческой души.

Ведь совсем недаром самый конец седьмой главы оказывается эпическим “вступленьем” (авторское словцо) в главу восьмую, “вступленьем”, воспевающим заглавного героя, который в восьмой главе выступает преображённым: он полюбил, он захвачен чувством. Пусть это чувство безответно, но под натиском любви отступила хандра, в Онегине проснулась жажда жить!

Тема 26.

“Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы” (Ф.М. Достоевский).

Показательно это недовольство Достоевского. Отвлекаться на то, что «Онегин», конечно, не поэма, а роман в стихах, не станем: юбилейная речь Достоевского — не исследование творчества Пушкина, а весьма вольная интерпретация некоторых пушкинских сюжетов, мотивов и образов. Но на пристрастное отношение Достоевского к пушкинским героям внимание обратим — на то, что он готов назвать роман Пушкина именем своего любимого героя, решив, как ясно из его слов, что заглавный герой главнее главного.

А ведь никто, кажется, и до сих пор так и не объяснил, чем отличается заглавный герой от всех других персонажей произведения. Между тем его отличие не в том, что он наиглавнейший. Возьмите повесть И.С. Тургенева «Муму». Странно было бы решить, что собака немого Герасима не только её наиглавнейшая, но и просто главная героиня. Почему же Тургенев назвал своё произведение её именем? И лучше бы он сделал, если бы назвал повесть именем её бесспорно главного героя Герасима?

Нет, он не сделал бы лучше, потому что не этот герой являет собой в повести центр притяжения всех её коллизий. Подобный центр в ней — не могучий немой дворник Герасим и не бывшая его возлюбленная Татьяна, на которой он хотел жениться, но которая, по прихоти барыни, была выдана за другого. В центре повествования находится именно Муму, подобранная Герасимом и ставшая частью его души (профессиональный охотник, Тургенев знал, конечно, с какой благодатной силой человек привязывается к собаке, а собака к человеку). Муму имела несчастье разбудить своим лаем барыню, капризную, эгоистическую, деспотическую старуху. По существу, все герои повести втянуты в события, связанные с приказом барыни избавиться от собаки немого, который, как и другие крепостные, до сих пор беспрекословно подчинялся своей хозяйке. Он и в этом ей подчинился, утопив Муму. Но недаром не вернулся после этого к барыне, недаром ушёл от неё из города в деревню: несчастная Муму перевернула его представления о жизни, о порядке её мироустройства.

Иными словами, заглавный герой произведения отличается от всех остальных тем, что повествование ведётся во имя его, что так или иначе он оказывается в центре событий, даже если не принимает в них непосредственного участия.

Называя роман именем Онегина, Пушкин не умалял этим фигуры Татьяны. Герой и героиня — Онегин и Татьяна очень много значат в жизни друг друга. И всё же если Онегину суждено, пробудив её душу к любви, как бы испытать душу влюблённой в него Татьяны на прочность, дать возможность её душе явить свою богатырскую нравственную мощь, то Татьяне по отношению к нему предстоит нечто несоизмеримо большее: ей выпало доказать Онегину, что его душа не умерщвлена хандрой, но как бы усыплена ею. Иными словами: не столько Онегин существует в романе ради Татьяны, сколько Татьяна ради Онегина. Поэтому он, а не она — тот герой, во имя которого затеяно повествование.

Тема 27.

Образ Онегина в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин».

К уже предложенным мною выше характеристикам Онегина я бы советовал обратить внимание школьников ещё и на разумную рачительность Онегина. Авторское сообщение о нём: “…Читал Адама Смита” вовсе не иронично. Что, в частности, показывает его незаурядное умение вести хозяйство в деревне, где Онегин именно в соответствии с учением Адама Смита “порядок новый” учредил: “Ярём он барщины старинной // Оброком лёгким заменил”. “И раб судьбу благословил”, — комментирует эти действия нового помещика автор. Но не только в интересах крестьян действует барин, он преследует собственную выгоду. Стоит сравнить двух помещиков — Онегина и его дядю, чьё поместье унаследовал Евгений. Дядя “лет сорок с ключницей бранился, // В окно смотрел и мух давил” (то есть пьянствовал: “убить муху” — “напиться допьяна”; В.И. Даль). Онегин же, как объясняет Татьяне старая ключница, вводя девушку в его кабинет: “Здесь <…> // Приказчика доклады слушал…” — вникал, стало быть, в управление хозяйством.

Следует, разумеется, довериться автору, назвавшему основные черты характера Онегина:

Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлаждённый ум.

И в то же время не нужно упускать из виду, что таким Онегин предстал перед автором только в начале романа, в его первой главе, в то время, когда автор “с ним подружился”. Ибо та же “неподражательная странность”, то есть абсолютно ни на кого непохожесть, вступает в некое противоречие с писанным по-французски, поскольку он якобы “из частного письма” (“Доныне гордый наш язык // К почтовой прозе не привык”, — сказано об этом в романе) эпиграфом к «Онегину», несомненно характеризующим его героя: “Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того ещё той особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием как в своих добрых, так и дурных поступках, — вследствие чувства превосходства, быть может, мнимого”. “Особенная гордость” здесь — это особого рода гордыня. Поэтому далеко не случайно, что автор берёт под сомнение “чувство превосходства”, которое испытывает Онегин, знающий, по слову автора, людей.

Стоит в связи с этим обратить внимание школьников на то, что убеждённый в своём превосходстве над светом, порвавший со светской жизнью, Онегин окажется полностью зависимым от неё, когда, не желая этого, выйдет на дуэль с Ленским и убьёт человека.

Так что, по всей очевидности, права Татьяна, загадывая о Евгении: “Уж не пародия ли он?” Онегин действительно — не подражанье, не ничтожество, не из тех, кто чужой, модной личиной прикрывает отсутствие своего, — не тот, кто может дать Татьяне исчерпывающее представление о “шуме блистательных сует”. Онегин — пародия на всё это. Ведь, осмеивая явление, показывая этим, что сознаёт ему цену, пародия и зависит от того же явления, потому что, отталкиваясь от него, выставляя его в смешном или сатирическом свете, из него исходит, находится в связи с ним.

Пушкин, повторимся, дал возможность своему заглавному герою претерпеть эволюцию, пробудиться душою. Но верный жизни автор оставил Онегина “в тоске безумных сожалений”. Увы, соединиться с Татьяной Онегину не дано. Правда, и дано немало — дано любить!

Тема 28.

Изображение поместного дворянства в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин».

Это изображение далеко не однозначно. И уж, во всяком случае, московское и петербургское дворянство обрисовано в романе более сатирическими красками. Недаром Татьяна, очень давно не выезжавшая из деревни в Москву, так характеризует своих московских родственников, когда наконец с ними встретилась: “Но в них не видно перемены; // Всё в них на старый образец…”. Конечно, и деревенские помещики вызывают не только улыбку автора. На Татьяниных именинах перед нами предстают и “Гвоздин, хозяин превосходный, // Владелец нищих мужиков”, и “Скотинины, чета седая”, не случайно, разумеется, своей фамилией отсылающая нас к помещикам фонвизинского «Недоросля», “И отставной советник Флянов, // Тяжёлый сплетник, старый плут, // Обжора, взяточник и шут”.

А с другой стороны, как не обратить внимание на мазурку, которую отплясывают гости на тех же Татьяниных именинах? Как не обратить внимания на звуковой рисунок автора, на его аллитерации в описании танца: “Мазурка раздалась” — “зур-разд” и дальше:

Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромной зале всё дрожало,
Паркет трещал под каблуком,
Тряслися, дребезжали рамы…

Кстати, автор не просто описывает, как танцуют деревенские гости Татьяны. Он сравнивает эту мазурку с тем, как исполняют её в столице:

Теперь не то: и мы, как дамы,
Скользим по лаковым доскам —

и снова возвращается к деревенской, где

Ещё мазурка сохранила
Первоначальные красы:
Припрыжки, каблуки, усы
Всё те же…

Даже усы — те же, что и понятно: не “как дамы, скользим”!

Стало быть, в поместном дворянстве куда меньше изломанности, куда больше естественности, чем в столичном!

Разумеется, и в поместном дворянстве немало пошлости, которую, в частности, олицетворяют мать и сестра Татьяны, не самые худшие представители помещиков в романе. Не зря возненавидевший свет Онегин не смог ужиться и со своими деревенскими соседями, которые так его характеризуют: “Он дамам к ручке не подходит; // Всё да да нет; не скажет да-с // Иль нет-с…”, свидетельствуя о собственной жеманности — то есть о ненатуральном поведении. И всё-таки, наверное, не случайно для второй — деревенской главы «Онегина» автор взял два эпиграфа. Один по латыни из Горация: “O rus”, а другой — рифмующееся с Горацием восклицание: “О Русь!” Смысл переклички в том, что “rus” Горация означает “деревня”. Перекликаясь со старым былинным названием России, она как бы указывает на нравственные истоки героев пушкинского романа. Недаром ведь блестящая княгиня Татьяна, которая родом “из глуши степных селений”, смогла покорить, подчинить себе “цвет столицы”!

Вообще, если судить именно по Татьяне, её тяготит не деревенская жизнь, но именно, как говорит она Онегину, столичная “пышность эта, // Постылой жизни мишура”.

Тема 29.

Духовная эволюция Онегина. (По роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин».)

Духовное становление Онегина. (По роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин».)

Обе формулировки, по существу, не просто взаимосвязаны, но вытекают одна из другой. Мы уже говорили и о духовной эволюции героя, и о его духовном становлении. Поэтому, чтобы не повторяться, обратим внимание на несколько моментов в биографии Онегина.

Первая глава романа описывает его быт, который поначалу мало чем отличается от времяпровождения тогдашнего молодого светского человека: вино, театр, женщины. Причём жизнь Онегина в этот период больше похожа на простое убивание времени. Для чего, к примеру, герою нужно спешить на балет, который он не любит и не понимает? Только подчиняясь вынужденным обстоятельствам: как же, дескать, не присутствовать в театре, если там будут все сливки общества! Иначе говоря: поначалу и речи не может быть о какой-либо оригинальности Онегина.

Однако таков его характер, что зависеть от пошлости ему оказалось очень болезненно. В конечном счёте “ему наскучил света шум”. Послушаем автора:

Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время…

Потому и смог подружиться с героем автор, что тот отстал от суеты, скинул с себя тяжёлое бремя светских обязательств. Не во всём, как мы увидим (поведение Онегина на Татьяниных именинах), отстал, не до конца, как мы убедимся (дуэль с Ленским), выскользнул из-под бремени. Но правда и то, что дружба с автором, а потом жизнь в деревне (“святая”, — называет её автор) много способствует духовному перерождению Онегина, который, как пишет автор, вполне мог явить “души прямое благородство”.

Уже приходилось говорить, что из борьбы с “условиями света” Онегин вышел, поражённый тяжелейшим недугом — хандрой, которая словно застила его духовное зрение, не давала видеть жизнь в её естественном свете.

Убийство Ленского заставило героя остро запрезирать себя, сняться с места, заметаться:

Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест), —

пишет об этом автор, который в лирической концовке романа — в «Отрывках из путешествия Онегина» покажет, насколько крест, который в этот момент взвалил на себя Евгений, был мучителен для него.

И кто знает, чем бы всё это закончилось, не встреть Онегин замужнюю Татьяну, блестящую княгиню, абсолютно лишённую пошлости. Именно это её свойство заставило Онегина потянуться к ней, увлечься ею, полюбить её. А любовь — лучшее (единственное) лекарство от хандры. Даже любовь безответная. Оставив Онегина “в тоске безумных сожалений”, Татьяна оживила его казавшуюся мёртвой душу.

Тема 30.

“…Онегин — добрый малой, но при этом недюжинный человек…” (В.Г. Белинский).

Цитата явно вырвана из контекста, и, наложенная на наше время, звучит чуть ли не бессмысленно: добрый малой, но при этом недюжинный человек! Казалось бы, какое здесь может быть противопоставление? Белинский дальше так разъясняет свою характеристику Онегина: “Он не годится в гении, не лезет в великие люди, но бездеятельность и пошлость жизни душат его; он даже не знает, чего ему надо, чего ему хочется; но он знает и очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность”. Из этого разъяснения понятно, что определение “добрый малой” взято Белинским непосредственно из пушкинского романа, но, с другой стороны, до конца соглашаться с Белинским не стоит: во-первых, критик не совсем здесь идёт за автором «Евгения Онегина», а во-вторых, Онегин дан Пушкиным в духовном развитии.

Бедный школьник, разумеется, может и не помнить разъяснений Белинского и, взяв эту тему, будет исходить из буквального смысла цитаты. Что ж, расскажем ему о феномене «Евгения Онегина». Этот феномен заключается ещё и в том, что роман печатался по мере его написания, в течение семи лет — по главам, которые становились достоянием тогдашней критики. В последующих главах Пушкин успевал отвечать на появившиеся критические замечания. Вот и слова о “добром малом” произносит в «Онегине» один из читателей предыдущих глав, надеющийся, что герой наконец “будет добрый малой, // Как вы да я, как целый свет…” Это “как я” не укрылось от автора, который в ответ осыпает самодовольного читателя градом язвительных насмешек: “самолюбивая ничтожность”, ветреная и злая глупость, какой по плечу “посредственность одна”. “Добрый малой” в контексте романа — синоним пошлости, а Онегин неоригинален только в самом начале первой главы. Так что Белинский в данном случае идёт против пушкинской мысли.

Можно, конечно, так об этом и писать, подчёркивая, что Белинский прав, говоря о недюжинности Евгения. А можно, учитывая неопределённость и расплывчатость цитаты, которая станет заглавием сочинения, сосредоточиться и на доброте Онегина, и на его недюжинности.

И то и другое легко обнаружить в тексте.

К примеру, пылкий Ленский бесконечно рассказывает Онегину о своей любви, о любимой. И Онегин готов его постоянно слушать. Не спешит разочаровывать: “…глупо мне мешать // Его минутному блаженству”. Что как не доброе, заботливое отношение к приятелю проявлено в размышлениях Онегина: “И без меня пора придёт; // Пускай покамест он живёт // Да верит мира совершенству…”? Отметим, что так думает человек, поражённый хандрой, то есть не верящий совершенству мира. Разочаровывать младшего своего приятеля он, однако, не хочет.

Как не воспользуется Онегин и безоглядной влюблённостью в него Татьяны. Не откажет, правда, себе в удовольствии прочитать ей проповедь. Но закончит её предупреждением, показывающим, что он заинтересован в судьбе деревенской девушки: “Не всякий вас, как я, поймёт; // К беде неопытность ведёт”.

Одним словом, Онегин не раз в романе являл “души прямое благородство”, и автор запечатлел это в своём тексте.

Что же до недюжинности натуры Онегина, то её свойствами, несомненно, являются высвобождение из-под бремени “условий света”, неприятие пошлости во всех её проявлениях и, наконец, главное: Евгений оказался способен излечиться от хандры, воспрянуть для жизни, вернуть себе человеческое.

Тема 31.

“В чём же причина того, что отношения между Онегиным и Татьяной сложились так нелепо трагически?” (Г.А. Гуковский). (По роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин».)

Прав ли Гуковский, говоря о нелепом трагизме? По-моему, всё-таки нет. Школьнику, который захочет взять эту тему, нужно посоветовать не обращать внимания на слово “нелепо”, а просто исследовать сущность отношений Татьяны и Онегина, как они даны в романе Пушкина.

Ознакомившись с пьесой Грибоедова «Горе от ума», Пушкин написал А.А. Бестужеву о Чацком: “Всё, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он всё это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловым и тому под.”. Запомним, по какому признаку определяет умного человека Пушкин.

А теперь подумаем над чувством, которое овладело Татьяной, едва она увидела Онегина. Она и сама довольно точно выражает его в письме Евгению:

Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно… нет, это был не сон!
Ты чуть вошёл, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!

Татьяна ошиблась? Но она очень тонко почувствовала противостояние Онегина её деревенским знакомым. “С первого взгляду” она отметила незаурядность гостя, хотя, как явствует из разговора Онегина с Ленским, едущим от Лариных, Татьяна не перекинулась с Евгением ни единым словом.

Впрочем, судя по этому разговору, Онегин отличается не меньшей наблюдательностью.

“Скажи, которая Татьяна?” — спрашивает Онегин Ленского. “Да та, которая грустна, // И молчалива, как Светлана, // Вошла и села у окна”. “Неужто ты влюблён в меньшую?” — искренне удивлён Онегин. “А что?” — удивлён, в свою очередь, Ленский. “Я выбрал бы другую, // Когда б я был, как ты, поэт. // В чертах у Ольги жизни нет”.

Жизнью светятся черты Татьяны, и Онегин “с первого взгляду” различил это. Вот почему не только “посланье Тани” живо тронуло Онегина, но и воспоминание о ней: “И вспомнил он Татьяны милой // И бледный цвет, и вид унылый; // И в сладостный, безгрешный сон // Душою погрузился он”. “Милая” — это ведь онегинский эпитет, объясняющий сладостный, безгрешный сон его души. Ясно, что мысленно Евгений представляет себе вовсе не красавицу (“и бледный цвет, и вид унылый”). Но дело не во внешнем облике. Татьянино письмо совпало с первым впечатлением Онегина от девушки, которую он выбрал бы, если б был поэтом, которую назвал бы невестой, “когда бы жизнь домашним кругом // Я ограничить захотел”. Но он не был поэтом и не собирался жениться, о чём по возможности мягко и сказал девушке.

Правда, похвалив её за искренность тона: “Она в волненье привела // Давно умолкнувшие чувства”, он не удержался от интересничания: “Но я не создан для блаженства; // Ему чужда душа моя; // Напрасны ваши совершенства: // Их вовсе недостоин я”. И хотя дальше говорит о том, что “супружество нам будет мукой”, и о том, “что может быть на свете хуже // Семьи, где бедная жена // Грустит о недостойном муже…”, в этой убеждённости, что “я не создан для блаженства”, отчётливо слышны отзвуки той “особенной гордости” и того “чувства превосходства”, о которых говорил эпиграф к роману.

Что с самого начала отличает Онегина, чем противостоит он посредственности? Онегин знает людей.

Что знает Онегин о людях? Он знает, что они пошлы, мелочны, завистливы, корыстолюбивы, изменчивы в любви, непостоянны в дружбе. “Кто жил и мыслил, тот не может // В душе не презирать людей…” — вот итог такого знания.

Он презирает не всех. “Иных он очень отличал // И вчуже чувство уважал”. Но как раз это “иных” и это “вчуже” свидетельствуют о его характерной избирательности, допускающей только, что есть люди не хуже его, равные ему.

Разочаровавшись в светской суете, он, так сказать, умом возвысился над нею, умом постиг её неравенство ему. Но, изощрив его ум, она же опустошила его душу, что в совокупности привело к “чувству превосходства”, содержательность которого и раскрывает, следуя своему эпиграфу, пушкинский роман.

“Меняю милый, тихий свет // На шум блистательных сует…” — говорит Татьяна, прощаясь со всем, что ей дорого, вынужденная уступить матери, которая собирается везти её “в Москву, на ярманку невест!”

Что Онегин называет светскую жизнь “суетой”, понятно: он уже в конце первой главы предстал перед читателем, “отстав от суеты”. Но Татьяна, которая ещё не соприкасалась с этим, — откуда у неё на устах более подходящее разочарованному Онегину “шум блистательных сует”?

Из книг, которые она читает “в молчаливом кабинете” Онегина? Не столько сами по себе эти книги, сколько показавшийся Татьяне “странным” выбор именно их Онегиным способствует тому, что “ей открылся мир иной”.

К тому же Татьяна не просто читает книги из библиотеки Евгения, она читает по ним его душу, следит за тем, как невольно выражает себя его душа “то кратким словом, то крестом, // То вопросительным крючком”.

Поэтому она и сумела разгадать Онегина. Поэтому ей открылся мир “блистательных сует”. Но обратим внимание: не доктринёром, не обличителем явилась в свет Татьяна. Попав туда, она “вслушаться желает // В беседы, в общий разговор”. Другое дело, что ей невыносимо тоскливо, “душно” на московском балу. И всё же, несмотря на эту духоту, несмотря на свою тоску, она пытается понять чуждый ей мир и понимает его, как показывает последняя глава романа, где “цвет столицы” как бы сворачивает хвост, тушуется перед естественностью Татьяны.

Такое понимание человека не просто оттеняет онегинское знание людей, но обнаруживает неполноту, ущербность такого знания.

Скорее всего именно в этом истоки того, что отношения Татьяны и Евгения не сложились.

Они сложились трагически? Определённо на этот вопрос не ответишь. Бывшему светскому льву, постигшему “науку страсти нежной” и разочаровавшемуся в ней, несомненно, оказалось бы скучно с деревенской барышней, так сказать, пришельцем из другого для него мира. Не зря же он так оглушён появлением Татьяны в свете: “Как изменилася Татьяна! Как твёрдо в роль свою вошла!” В эту Татьяну он влюбляется, заваливает её письмами, мечтает “поминутно видеть вас, // Повсюду следовать за вами…”, чем, как показывает их последнее объяснение, оскорбляет её: “Как с вашим сердцем и умом // Быть чувства мелкого рабом?” Это “мелкое чувство” она назовёт ещё и “обидной страстью” не потому, что не верит в его любовь (“ей внятно всё”, — сказал по этому поводу автор), а потому что его любовь действительно оскорбительна ей, замужней женщине.

Ибо что он может предложить ей, кроме пикантной для света пошлятины, в которую неизбежно выльется их роман, случись ему возникнуть?

А что до её “я вас люблю (к чему лукавить?)”, то фраза эта разительно отличается от тональности её девичьего письма к нему, где она самозабвенно писала: “Я твоя”. Отличается тем, что означает только, что он — её первая любовь, а первую любовь, как сказал Ф.И. Тютчев, “сердце не забудет”.

Она ведь не случайно начала объяснение с напоминания о том времени, когда “я любила вас”, то есть была влюблена в него. Не случайно употребляет это перфектное “любила”.

Не случайно, потому что теперешнее её “люблю” полностью исключает влюблённость. А без этого какой же может быть союз между любящими?

Тема 32.

Каковы причины и последствия “хандры” Онегина? (По роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин».)

Автор не зря сердился на “самолюбивую ничтожность”, которая в последней главе романа попыталась уравнять Онегина с собою. С другой стороны, первая глава представляет собой абсолютно вымороченный день Евгения, который как раз и старается поначалу ничем не отличаться от других.

Вот автор пишет:

Бывало он ещё в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут…

Но оказывается, что “ещё в постеле” в данном случае — не утро, и “на вечер” не значит вечер. “Утро в полночь обратя… // Проснётся за полдень”, — устанавливает автор цикличность светского времени.

В такой цикличности привычный человеку обеденный час не совпадает с “обедом”, который прозвонит герою его “недремлющий брегет”. К тому же “обед” и не просто еда, призванная удовлетворить естественное чувство голода. Определяемый брегетом, он — ритуал, заканчивающийся с началом нового ритуала независимо от того, насытился ли человек:

Ещё бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.

Всесильный в установленной им цикличности брегет властвует над человеком, превращая его в свою марионетку, в марионетку условностей.

Заурядный человек, несомненно, смирился бы с таким существованием, но Онегин незауряден: ему опротивела такая жизнь, или, как написал об этом автор, “наскучил света шум”.

И даже не просто “наскучил”: “Он застрелиться, слава богу, // Попробовать не захотел, // Но к жизни вовсе охладел”. А вот это и есть главный симптом хандры, о которой мы достаточно много говорили выше. Добавим к этому, что хандра, по авторскому указанию, следует за Евгением повсюду, “как тень или верная жена”, отравляя его существование разъедающим душу неверием в ценностный смысл жизни.

Разумеется, всё не так просто. Евгений, к примеру, получил возможность применить на собственной практике экономические рецепты Адама Смита, о выгоде которых пытался некогда втолковать своему отцу. “Отец понять его не мог, // И земли отдавал в залог” — в результате чего окончательно промотался. А Евгений извлёк из управления хозяйством и собственную пользу, и пользу своих крепостных.

Но таково уж следствие поражённых хандрою людей, что она не даёт им постичь собственное предназначение, понять, для чего они существуют, для чего существует мир.

Поэтому из Евгения не то что не получился исправный помещик, ему попросту надоело им быть, как надоело в будущем вести “святую” жизнь в деревне, и он грубо прервал её “святость”, зло подшучивая над Ленским на Татьяниных именинах и тем самым нарываясь на вызов на дуэль, который незамедлительно последовал.

Ах, как хочется Евгению в данном случае проявить свою независимость. Он оскорбит “старого дуэлиста” Зарецкого тем, что возьмёт себе в секунданты собственного слугу, которого к тому же отрекомендует “честным малым”, что заставит враля Зарецкого “закусить губу”. Но этим удовлетворит лишь собственное тщеславие. Ибо нет в этом внутренней свободы, нет независимости духа, а есть неосуществимое, в сущности, желание притупить в душе острейшее недовольство собой, обусловленное зависимостью от того же Зарецкого:

Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шёпот, хохотня глупцов…

Конечно, как сказал автор, Онегин с Ленским были “от делать нечего друзья”. Но и убийство Ленского, по существу, оказалось “от делать нечего”, ибо случилось в угоду общественному мнению, в угоду его инерции, которую Онегин преодолеть не смог.

Любопытно, как вспоминает Онегин об этом убийстве в письме Татьяне:

Ещё одно нас разлучило…
Несчастной жертвой Ленский пал…

Показательны эти многоточия, свидетельствующие, как тяжело Онегину вспоминать об этом, но вряд ли правы те, кто считает, что Евгений здесь как бы снимает с себя ответственность за убийство: дескать, что значит “жертвой”? Чьей “жертвой”?

Но, пробуждённый к жизни любовью к Татьяне, победивший свою хандру, Онегин точен в воспоминаниях о былой болезни: дуэль — “ещё одно” её свидетельство, её “жертва”.

В том-то и дело, что избавленному от хандры Онегину открылся смысл жизни. И, наверное, было бы неплохо, если б пишущий сочинение на эту тему закончил его, указав на лирическую концовку романа — «Отрывки из путешествия Онегина», где по контрасту с первой главой, описывавшей один петербургский день Онегина, дано описание одного одесского дня автора, упивающегося жизнью, вдохновенно её воспевающего.

Тема 33.

Объяснение Онегина с Татьяной в саду. (Анализ эпизода 4-й главы романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин».)

Любой эпизод художественного произведения — это всего лишь часть целого. Поэтому анализ эпизода должен быть направлен на постижение общего замысла автора.

Объяснению Онегина с Татьяной предшествует полученное им от неё письмо, которое его растрогало, о чём он и говорит ей: “Мне ваша искренность мила; // Она в волненье привела // Давно умолкнувшие чувства…” Стоит обратить внимание на то, какие же умолкнувшие чувства заговорили в Евгении, когда он получил “посланье Тани”.

Собственно, с выражения этих чувств и начинается глава четвёртая:

Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей,
И тем её вернее губим
Средь обольстительных сетей.

И дальше свод правил “науки страсти нежной”, которой, как мы знаем, Евгений овладел в совершенстве, на которую, как тут же сказано, “убил он восемь лет, // Утратя жизни лучший цвет”.

Изумлять нас это обстоятельство не должно: Татьяна пишет о своей любви, а иной любви, кроме той, на которую убил он восемь лет жизни, Евгений не знает.

Другое дело, что, мысленно пробежав по параграфам освоенной им науки, Онегин вспомнил однажды им виденную Татьяну, которую некогда оценил Ленскому, попутно удивляясь: как можно поэту влюбиться не в неё, а в её сестру, у которой нет в чертах жизни?

Разумеется, удивление это говорит об опытности, которой не может быть у восемнадцатилетнего Ленского: он, как многие, ослеплён красивой оболочкой женщины и не различает в своём ослеплении пустоты её души. Но характерна и оговорка Онегина: “Я выбрал бы другую, // Когда б я был, как ты, поэт”. Она означает, что Ольга похожа на тех, с кем он сам не раз имел дело, а Татьяна — на тех, о ком он читал. Вот и сейчас, вспоминая Татьяну, “в сладостный, безгрешный сон // Душою погрузился он”.

Стоит вспомнить, что в третьей главе автор горячо отстаивал право Татьяны на выражение своего чувства. Отстаивал перед теми, кого шокировал невиданный доселе поступок: девушка первая признаётся мужчине в любви! В начале девятнадцатого века подобные вещи были неслыханной смелостью. И автор не только отводит сравнение своей героини с кокеткой, но разводит их по самому главному признаку: “Кокетка любит хладнокровно” (то есть — расчётливо и холодно), Татьяна “любит без искусства, // Послушная влеченью чувства”, она “доверчива”. Что ж, сладостный, безгрешный сон души Онегина, прочитавшего письмо Татьяны, полностью подтверждает авторскую оценку героини.

Но их объяснение в саду свидетельствует, что Татьяна ошиблась, принимая Онегина за своего суженого.

Да, его умилила её искренность настолько, что он обещает ей: “Я за неё вам отплачу // Признаньем также без искусства; // Примите исповедь мою…” Но едва смолкнет, как автор немедленно уточнит жанр, в котором выступил перед Татьяной Онегин: “Так проповедовал Евгений”. И Татьяна при последнем их объяснении тоже отказалась считать обращённую к ней речь Онегина исповедью: “…стынет кровь, // Как только вспомню взгляд холодный // И эту проповедь…”

А как иначе относиться к таким онегинским словам:

Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.

Любопытно сравнить их с письмом влюблённого в Татьяну Онегина, где опорные, зарифмованные в его речи слова “блаженства — совершенства” оказались перевёрнутыми:

Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюблёнными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой всё ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

То есть речь идёт не о том “блаженстве” любви, которая поддаётся рассудочному взвешиванию на тяжесть, физическому измерению на силу: “Я вас люблю любовью брата // И, может быть, ещё нежней” (онегинские слова из того эпизода в четвёртой главе, который мы разбираем), так что оказывается вполне возможным обсуждать достоинства, “совершенства” нравящейся тебе женщины. Не о “совершенствах” пишет влюблённый, но о “совершенстве”, проникающем в душу, наполняющем её “блаженством” (потому и поменялись местами эти слова), о “блаженстве”, нисходящем от “совершенства”, сознаваемом как высочайшее счастье.

Поздно, конечно, но здесь Евгений исповедуется! А в четвёртой главе он именно проповедовал: рассказывал о своём нежелании связывать себя семейными узами, о том, что, если бы и связал себя такими узами, то его жене это не принесло бы счастья, и урезонивал влюблённую в него девушку: “Учитесь властвовать собою…” Воистину ледяной душ проливался на неё: “Сквозь слёз не видя ничего, // Едва дыша, без возражений, // Татьяна слушала его”. Её состояние, как показывает автор, было очень близко к обморочному, сомнамбулическому: “Он подал руку ей. Печально // (Как говорится, машинально) // Татьяна молча оперлась…” Обратите внимание на слово “машинально”. Ведь и автор очень хочет, чтобы читатель обратил внимание именно на это слово. Потому и написал его курсивом.

А как же тогда отнестись к авторским словам в последующей строфе: “Вы согласитесь, мой читатель, // Что очень мило поступил // С печальной Таней наш приятель”? Не забудем о знаменитой пушкинской иронии в «Онегине», которая особенно даёт себя знать в обращении к “моему читателю”. Но и согласимся с автором: Онегин не стал морочить голову Татьяне, которая при последнем их объяснении так и говорит ему, вспоминая “эту проповедь”: “Но вас я не виню”, то есть — я поняла, что насильно мила не будешь!

Другое дело, что проповедь эта не остановила Татьяниной влюблённости, о чём свидетельствует, в частности, та же четвёртая глава: “Любви безумные страданья // Не перестали волновать // Младой души, печали жадной; // Нет, пуще страстью безотрадной // Татьяна бедная горит…” Татьяна и после речи Онегина остаётся в сильнейшей от него зависимости, и избавится от неё не прежде, чем разгадает его. Но когда разгадает, оценит, насколько он был оригинален в своём поведении с ней в саду, поймёт, кого он пародировал в своём благородстве, и потому до самого последнего их объяснения перестанет обращать на него внимания.

Тема 34.

Сон Татьяны. (Анализ эпизода из 5-й главы романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин».)

Прежде всего отошлём учителя к комментариям пушкинского романа Н.Л. Бродского и Ю.М. Лотмана. Там довольно подробно исследована мифологическая основа сна. Понять её важно, потому что слово “чудный” у Пушкина всегда означает: “связанный с чудом”. “Чудный сон” Татьяны пронизан свадебной и похоронной символикой. Видеть медведя во сне — к женитьбе или к замужеству. Переправа через реку — символ женитьбы в народной поэзии. А поскольку Онегин сидит за столом во главе дьявольской нечисти, то речь, таким образом, идёт о вывернутой наизнанку женитьбе, которая в этом случае означает ещё и похороны.

Впрочем, наша задача не пересказывать Бродского или Лотмана, а показать, как связан очередной эпизод романа с основной идеей «Евгения Онегина».

Не следует вырывать “чудный сон” влюблённой в Онегина Татьяны из контекста Святок, ибо снится сон героине как раз после её святочных гаданий, смысл которых объяснён автором в своих примечаниях к роману. Первый встречный Татьяне в святочную ночь, которого она окликает: “Как ваше имя?” (“Таким образом узнают имя будущего жениха”, — разъясняет автор), отзывается Агафоном. И в этом не только романное подшучивание над суеверной героиней, но и знак того, что не Евгений — Татьяне суженый, и того ещё, что в переводе с греческого Агафон — “добрый”: Татьяне не нужно опасаться будущего своего жениха. Подблюдная песенка, под которую “вынулось колечко” Татьяне, как снова разъясняет автор, “предрекает смерть”. Это сложный символ, прежде всего связанный с чувством Татьяны к Евгению. Но школьнику будет достаточно указать на смерть Ленского, тем более что её предрекает и “чудный” Татьянин сон.

Нелюдью, нечистью окружён Онегин в этом сне, тем, от чего, как сказал по другому поводу в этом романе автор, ему “тёмно” и что рассыплется, развеется, сгинет, когда он поймёт, где, в чём и откуда свет. А что он поймёт это, что ему дано это понять, как раз и пророчит сон: “Онегин за столом сидит // И в дверь украдкою глядит”, — потому что за дверью, в сенях, на пороге также украдкою — “тихонько в щёлку” рассматривает бесовский шабаш Татьяна.

“Он там хозяин, это ясно…” — сказано об Онегине, сидящем за столом с адскими посланниками. Но, с другой стороны, что может означать “хозяин” бесов? Только одно из двух: либо сатану, либо того, кого бесы завлекли к себе как раз тем, что разыгрывают покорность ему.

В контексте романа правдоподобней второе: Онегин поражён хандрой, которая, обессмысливая для него существование, в то же время побуждает его презирать людей, возноситься над ними, ощущать своё чувство превосходства над всеми.

Что ж, спасительный для Онегина объект обозначен. Онегин подходит к двери, распахивает её, “и взорам адских привидений // Явилась дева”. Каждый бес считает её своей добычей: “всё указует на неё, // И все кричат: моё! моё!”

И всё это тотчас же исчезает при признании Онегиным Татьяны “своей”: “Моё! — сказал Евгений грозно, // И шайка вся сокрылась вдруг…” Стало быть, сон пророчит, что Татьяна действительно очистит душу Евгения. И она очистит её. Но сон пророчит не только это.

Татьяна видит во сне, как в хижину-шалаш, где остались они с Евгением, входят Ольга и Ленский. Вспыхивает и разгорается ссора. “…Вдруг Евгений // хватает длинный нож, и вмиг // Повержен Ленский…”

Поражает абсолютная неадекватность убийства возникшей ссоре. А с другой стороны, можно ли считать дуэль Ленского с Онегиным и гибель Ленского в романе адекватными той ситуации, которая возникла на Татьяниных именинах? Снова мы сталкиваемся с пророчеством, усиленным тем, что Ленский зарезан длинным ножом: Евгений, как тать, сгубил человеческую душу.

Вот почему Татьянин сон обрывается на таком видении:

                        …страшно тени
Сгустились; нестерпимый крик
Раздался… хижина шатнулась…

Он обрывается именно здесь потому, что, как написал известный учёный В.М. Маркович, раскрывший мифологический контекст этой концовки: “В семантике мифологического сюжета это ясные признаки катастрофически обращённого вспять космогонического процесса. И столь же ясна в этой системе значений таинственная связь между убийством близкого человека и последовавшим за тем потрясением основ бытия”. А в романной семантике убийство Ленского потрясло основы онегинского бытия: сознание Онегиным собственной душевной низости начинает процесс его духовной эволюции, которая является одним из самых важных мотивов пушкинского произведения.