ПЕРЕЧИТАЕМ ЗАНОВО

Ирина МАШЕВСКАЯ,
Санкт-Петербург

---

«ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ», или КАК СТАТЬ СВЯТЫМ

Есть в русской литературе произведение, о котором так любят писать “древники”. Нет, не «Слово о полку Игореве» — «Повесть о Петре и Февронии» Ермолая-Еразма.

Впрочем, повесть ли? С жанром специалисты так и не определились: повесть? житие? а может быть, сказка? Сошлись на своеобразном компромиссе — вначале почти сказка, и Феврония с Петром вполне обыкновенные, а где-то с середины герои начинают “обрастать” ореолом святости.

Известно, что форма художественного произведения прочно срастается с содержанием, а следовательно, жанровая определённость многое могла бы уточнить в глубинной проблематике «Повести». Что же это всё-таки такое? Ну, во всяком случае не каноническое житие, которое всегда озабоченно, так сказать, “чистокровностью” святого. Рождение Божьего избранника возможно только от благочестивых родителей-христиан. В детстве такой ребёнок воистину убогий, часто не способный к учению, едва ли не худший среди сверстников; а в отрочестве — как бы вдруг вымаливает дар благодати, святости. Далее — обязательный период испытаний, включающий пустынь, акриды, одиночество и искушение всяческой мерзостью. Одновременно с этим приходит известность, популярность, и подвижник постепенно обрастает учениками-фанатами. Вслед за ними тянутся к скиту немощные, вероятно, затем, чтобы святой подтвердил свою святость чудесами исцеления. Сам избранник постоянно занят обузданием плоти тяжёлым физическим трудом, а гордыни — сознательным уничижением и смирением, ежечасным молитвенным подвигом. В награду за труды праведник обретает дар предвидения, в том числе собственной кончины. Вот жизненный путь идеального святого. Причём, так сказать, в лучшие времена, когда уже не нужно было обязательно принимать мученическую смерть, как в эпоху раннего христианства. Судьбы Февронии и Петра явно не укладываются в данную схему.

Может быть, «Повесть», как полагает ряд исследователей, — особый древнерусский двойник знаменитой западноевропейской «Легенды о Тристане и Изольде»? Сюжетные совпадения очевидны, но... “разогрев” не тот. Что нам известно о взаимной страсти героев? Да полноте, любят ли они друг друга земной и грешной любовью, или только одухотворённое светится в их очах? Жизнь сердца героев «Повести» едва намечена. Бури если кипят, то вокруг, а не внутри. Там, в душевной глубине, — ничем не нарушаемый покой.

Значит, просто бытовая сказка, приспособленная под нужды средневековой христианской морали? Есть такая — в русском фольклоре: о мудрой деве-простолюдинке, оженившей на себе богатого и знатного. Вот и Феврония прознала, вероятно, что несчастный Пётр Муромский нуждается в её знахарских услугах, и тотчас сообразила свою выгоду. “Излечу, — говорит. — Пусть только обещает жениться”. И план в деталях продумала. Знала, что князь увильнуть постарается (ну не связывать же, в самом деле, свою судьбу с мужичкой!), и схитрила. Дала чудодейственную мазь. Мол, мажь все струпья, а один обязательно оставь. А Пётр — простофиля! — послушался и снова весь опаршивел. Тут уж ему деваться стало некуда. Измучился.

Да, в общем, так оно и было бы, если б бытовую сказку читали. А «Повесть» между тем совсем не сказка. Что же? Житие. Но особое. Не об избранных. Оно о том, как каждый может, а точнее, будет вынужден стать святым. Бог принуждает. Принуждает тех, кто Его любит (или способен полюбить) и не сопротивляется ответной Любви.

Феврония действительно мудрая дева. Только это не земная премудрость, всегда ищущая свою выгоду и больше смахивающая на обман и хитрость, но евангельское видение Истины. Как и почему дочь простого древолаза запечатлела её в своём сердце, нам не известно. Однако уже при первой встрече с Петром Феврония заботится только об одном — о спасении его души. Девушка ни секунды князя не обманывает. Прямо говорит, что нужно ему для исцеления: “Если будет он чистосердечным и смиренным в словах своих, то будет здоров!” Действительно, никакое исцеление физическое невозможно без исцеления духовного. Последнее же всегда достигается универсальным средством — смирением. И вот тут-то и начинается самое главное и трудное. Никакое смирение не может быть абстрактным. Только искренний отказ от чего-то конкретного и очень для человека важного, того, что вошло в его плоть и кровь, способен обуздать гордыню. Для Петра Муромского женитьба на простолюдинке — лучший и, может быть, единственный способ справиться с княжеской спесью (престола брата и богатства он никогда не желал). А потому мудрая дева и велит передать князю: “Я хочу его вылечить, но награды никакой от него не требую. Вот к нему слово моё: если я не стану супругой ему, то не подобает мне и лечить его”. Врач и пациент должны находиться на некоем общем духовном уровне — взаимного доверия, а точнее — веры. Иначе и не подобает лечить — бесполезно. Таким образом, путь исцеления главного героя «Повести» может быть представлен следующей парадоксальной, казалось бы, схемой: жениться = смириться = исцелиться душой = исцелиться телом.

При первой попытке, как мы помним, чистосердечие Петру не даётся. Он смущён: “Ну как это можно — князю дочь древолаза взять в жёны!” И отвечает что-то невразумительное. Пусть, мол, лечит, как знает, а потом — женится. Феврония, конечно, ложь его сразу почувствует, но ничего не скажет. Начнёт лечить и исцеление пообещает. Как так? Ведь струп-то велит оставить, значит, заведомо знает, что болезнь вернётся? Сама обманывает. Ничуть. Намазавшись снадобьем, князь действительно тотчас очистился. Струп же нужен для того, чтобы исцеление было полным, чтобы душа исцелилась, чтобы вернулся и уже “со стыдом послал к ней”. Со стыдом, потому что всё понял и раскаялся. Без гнева встречает его Феврония, радуясь, что Пётр преодолел гордыню и предал себя в руки Божии. Князь исполнит на этот раз обещание (ибо уже не Февронии одной, а Отцу Небесному клялся в сердце своём). Но и девушка сдержит слово. Она идёт замуж, потому что знает: Пётр — это её судьба. От судьбы — воли Божьей не уйти ни ей, ни князю. “Таким-то вот образом, — пишет Ермолай-Еразм, — стала Феврония княгиней. И прибыли они в вотчину свою, город Муром, и начали жить благочестиво, ни в чём не преступая Божьей заповеди”. Всё. На этом, как мы помним, сказки всегда заканчиваются. А как герои “будут жить-поживать и добра наживать”, никогда не сообщается. Во-первых, потому что у сказки должен быть по закону жанра счастливый конец; а во-вторых... Потом столько всего всплывает на поверхность, что от ореола сказочного удальца да красоты и мудрости его избранницы мало что остаётся.

Между тем житие Петра и Февронии ещё только начинается. Главные испытания их святости впереди. Вот если бы они могли оставаться в безвестности, жить уединённо, так сказать, “взращивать свой сад”! Но, увы, “жить в обществе и быть свободным от общества нельзя”. А социум навязывает свои неписаные правила. Умирает благоверный князь Павел. Наследником престола должен стать старший в роду. Это Пётр. Отказаться нельзя — предназначен от рождения. Так начинается его княжение, точнее служение. И тихой благочестивой жизни как ни бывало. Ведь с людьми надо иметь дело — с боярами, их жёнами. У последних сразу же появляется почва для переживаний. Им (их спеси) обидно, что над ними — мужичка. Жалуются мужьям, а те и рады воспользоваться поводом и урезонить князя, сделать послушным их боярским сиюминутным интересам. А при случае — смуту затеять, чтобы потом кому-нибудь в мутной воде всплыть и самим княжить, ведь все из какого-нибудь Рюрикова или Синеусова колена.

Заметили, что княгиня, “окончив трапезу, не по чину из-за стола выходит: перед тем как встать, собирает в руку крошки, будто голодная!” — и к князю. Проверь, мол. Что Петру делать? С волей подданных приходится считаться — буквально хватать жену за руку. “Разжав её, увидел ладан благоухающий и фимиам”, — сообщит нам о чуде великом Ермолай-Еразм и добавит, что с того дня князь Пётр больше её не испытывал. Стыдно стало. Бог его в недоверии–неверии уличил. А если бы крошки всё-таки в кулаке княгини обнаружились? Что тогда? Ведь Феврония по своей давней, крестьянской привычке действительно их со стола собирала, не могла не собирать, помня, как тяжело хлебушек достаётся — кстати, это лучшее доказательство того, что осталась она прежней, не заразившись княжеской спесью и презрением. Согласно законам житийного жанра (и логике средневекового сознания), такое упущение со стороны Господа просто невозможно. Не оставляет Он заботой верных рабов, являя чудеса, или же во сне шепнёт, что сделать нужно. Вот и Февронию, верно, научил, как поступить, чтоб устыдить тщеславных бояр и мягкотелого супруга. Да у неё и простой житейской мудрости хватило бы, чтобы приметить козни, угадать решающий момент и блистательно сыграть свою роль. В любом случае мы опять оказываемся зрителями самоотверженной борьбы Февронии за душу своего избранника. Княжеский престол, как скоро станет ясным, её давно тяготит (да и никогда не был желанным), а вот оставить Петра она не может.

И если уж искать параллели с «Легендой о Тристане и Изольде», то именно в этой нерасторжимой, непостижимой связи дочери древолаза и муромского князя. Им, как героям древней саги, идти по жизни рука об руку до конца. Как Тристан и Изольда не могут преодолеть внезапно вспыхнувшую в их сердце страсть, несмотря на все горести, которые она им приносит, и бесконечную череду разлук, так и Пётр с Февронией соединены некой духовной незримой нитью, прерываемой только их единовременной смертью. Причём в этом союзе деятельную роль играет именно Феврония, являясь двойником скорее Тристана, чем его возлюбленной.

“Неистовые же бояре, потеряв стыд”, начинают требовать, чтобы князь прогнал свою жену. Все дальнейшие поступки Петра Ермолай-Еразм будет объяснять желанием неотступно следовать Божиим заповедям: он и на бояр не разгневается, ибо кроток, и жену не оставит, помня слова Евангелия, и в итоге предпочтёт лучше пренебречь княжением, чем волю Божию нарушить. Это идеальный портрет святого — Пётр канонического жития, не знающий человеческой слабости, как магнит, всегда разворачивающийся в одну сторону — к Богу. Но тем и прелестна «Повесть о Петре и Февронии Муромских», что земной и грешный, слабый и жалкий в своей непоследовательности человек всегда разрушает схему. Святость дорого даётся: периоды внутреннего умиротворения сменяются тоской и утратой веры. И когда покинет город, отплывая на стругах в неизвестность, и остановится на ночлег, задумается вдруг блаженный князь: “Что теперь будет, коль скоро я по своей воле от княжения отказался?” Итак, Пётр Муромский задумается, то есть выйдет из Божьей воли. Любая рефлексия губительна для веры. Но без этих всплесков задумчивости, самоанализа сама вера становится фанатизмом. Главное, не убояться собственной рефлексии, сиюминутного страха и вновь в этом душевном мраке, так сказать, нащупать прежнее состояние умиротворённости и доверия — вернуться во взгляд Бога, в Свет. Ибо только пока наш дух удерживается в поле этого взгляда, мы живём, отражая и поглощая. Иначе — тьма ничтожества. И Петра начинает затягивать пустота уныния. Он — князь. Всегда им был, предполагал им умереть и вдруг оказался вне зримых социальных ориентиров, задающих определённость форм существования. Для средневекового сознания это выпадение из общественной иерархии особенно мучительно, так как для него земное устройство есть отражение небесного, поэтому потерялся на земле — потерялся в небе. Что делать?

На помощь приходит мудрая, непоколебимая в вере Феврония. Творит чудо с обрубками, которые к утру превращаются в большие деревья с густолиственными кронами. Вот, мол, Пётр, смотри — по вере твоей будет. И точно: являются бояре и коленопреклонённо умоляют обоих вернуться — город погряз в кровавых раздорах. Христианская мораль очевидна: изгнание князя и княгини нужно было для того, чтобы пристыдить бояр, то есть направить на путь истинный всех, кто способен. Пётр и Феврония — избранники, а следовательно, “ловцы человеков”, и не должно им заниматься только личным спасением. И возвратились они в город свой, “и правили они в городе том, соблюдая все заповеди и наставления Господние безупречно”. У жития, так же как у сказки, свой особый, счастливый конец.

Однако куда более любопытным представляется то, что как бы осталось за кадром житийного повествования, — истоки всепобеждающей веры и дивной мудрости Февронии. Она постоянно видит Истину, и та не выжигает ей глаза. Ей заранее ведомы все боярские хитрости, она предупреждает нечестивое поведение некоего человека, плывшего вместе с ними на струге и соблазнившегося её женскими прелестями; и тем более ей открыта душа недостаточно стойкого в вере супруга. Её же вера незыблема, и сама Феврония, её облик, кажется, вот-вот застынет нерукотворным образом на иконе. Да полно, живой ли это человек? Очень живой. Только вся её боль, всё отчаяние и тоска упрятаны в глубинах сдержанной, мужественной и самоотверженной натуры. Вера её в Господа держится на весьма конкретном основании — её привязанности к князю Петру. Вначале — по воле Божьей (Пётр — суженый, то есть посланный судьбой), а затем — горячей и личной. Ибо, как ни парадоксально, нет более надёжной и страстной связи, чем та, которая рождается по чувству долга. Таким образом, любовь Февронии к Богу отнюдь не абстрактна. Это любовь к одному из рабов Его, которого Господь поручил ей наставлять и поддерживать на жизненном пути. Вот её предназначение, угаданное ещё в юности. А потому она и вложится в свою привязанность вся и до конца, отчего жизнь её приобретёт удивительную целостность и монументальность. В душе её всегда будут пребывать покой и умиротворённость. Словом, как окажется, стать святым не так уж сложно, надо только определиться и вложиться, не сопротивляясь, исполняя волю Божию, а не потакая своей издёрганной гордыне. Правда, обуздание последней — всегда чудо. Супружеский союз главных героев «Повести» в этом смысле весьма показателен. В средневековом соборном обществе, как мы помним, судьба каждого его члена определена уже самим рождением. Не нужно ни искать, ни выбирать. Не требуется и особого внутреннего обоснования, чтобы сыну сапожника стать сапожником, а князя — князем (по крайней мере, вотчинником). Совсем другое — простолюдинке уверовать в то, что ей суждено Богом стать княгиней. А князю — смириться с женитьбой на мужичке. Здесь уже действует не социальный автоматизм, а личный выбор. Выбор твой, но не твоего; что, на самом деле, только твоё, предназначено для тебя Богом. А дальше остаётся совсем немного — решиться и не пожалеть, не дёрнуться как-нибудь в сторону и не потерять всё. Ведь доказательств никаких, и всегда возможно задуматься и спросить: “А правда ли? А так ли?” И любимый, легковерно проверяя, разожмёт твою ладонь; а ты до конца не будешь знать, окажется там ладан или нет. Ибо святой всегда знает и никогда не знает, что он святой. Бог оставляет и избранников. Чаще всего их и оставляет, не лишая, как всех остальных, свободы выбора. И вот если достанет мужества выбирать всякий раз то единственное, что есть самое лучшее для тебя, — спасёшься, станешь святым, как Пётр и Феврония, избравшие друг друга раз и навсегда и умолившие Бога, “чтобы в одно время умереть им. И завещали, чтобы их обоих положили в одну гробницу, и велели сделать из камня два гроба, имеющих между собой тонкую перегородку”. Вот так неслиянно и нераздельно стали единой плотью, познав через супружескую привязанность великую любовь к Творцу.

“Неразумные люди” этого, конечно, не поймут и попробуют похоронить отдельно, ибо незадолго до смерти Пётр и Феврония приняли монашество, а следовательно, дали обет безбрачия. Но Бог судил иначе, разрушая склонность человека поступать по правилам, а не по личному выбору, соответствующему каждому конкретному случаю и предполагающему обязательную личную ответственность за совершаемое. “И снова утром оказались святые в едином гробе”, — торжествуя, повторит Ермолай-Еразм. А нам, конечно, вспомнятся переплетённые кроны деревьев, выросшие над могилами Тристана и Изольды, которых тоже связало что-то большее, чем страсть и любовный напиток, хотя и не пытались понять, какая именно сила удерживает их в едином поле Любви.