ГАЛЕРЕЯ

Александр
РАЗУМИХИН

---

Перечитывая «Войну и мир»

Портрет счастливой женщины Наташа

Многоплановость «Войны и мира» предопределила множественность существующих концепций, трактовок, заметок о произведении в целом и отдельных мыслей о тех или иных проблемах, размышлений об идеях и споров о персонажах книги, в кругу которых помимо обобщённого образа народа в качестве главных фигурируют то Кутузов и Наполеон, то Пьер Безухов и Андрей Болконский, претендующие на роль героев своего времени…

Наташу никто и никогда не причислял к героям времени. Вот только понять характеры и объяснить поведение тех же Андрея Болконского и Пьера без Наташи никак невозможно. Если верить специалистам, именно они трое — князь Андрей, Пьер, Наташа — определяют центральную сюжетную линию книги. Но только два первых персонажа являются для литературоведов героями времени, а третий — Наташа — надо понимать, для них всего лишь “сюжетный винтик”.

Однако известно, что именно Наташа была любимицей Л.Толстого.

Сразу хочется заметить, что для русской литературы это была не самая характерная и распространённая любовь. Не мог сказать так не только Грибоедов о своей Софье («Горе от ума»), Гоголь — о Коробочке («Мёртвые души»), Островский — о Катерине («Гроза»), Лермонтов — о Вере («Герой нашего времени»), Достоевский — о Сонечке Мармеладовой («Преступление и наказание»), но даже Пушкин — о Маше («Дубровский») и он же о Маше («Капитанская дочка»), Гончаров — об Ольге («Обломов»), Тургенев — о Елене («Накануне»), Чернышевский — о Вере Павловне («Что делать?»).

Единственное исключение — пушкинская Татьяна («Евгений Онегин»), которой поэт обратил строки: “…Я так люблю Татьяну милую мою!” А Достоевский позже так даже говорил: “Может быть, Пушкин… лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо, бесспорно, она главная героиня поэмы”.

Приходится признать, что русская литература по своей сути всё же преимущественно мужская литература, как по авторам, так и по персонажам. Это литература, откровенно тяготеющая к героям, но отнюдь не к героиням.

И ещё мне хотелось бы остановиться на двух моментах.

Во-первых, Л.Толстому, когда он писал «Войну и мир», не было сорока лет. К тому времени автор женат и у него уже есть собственный опыт семейной жизни. Он мог сравнивать свои досемейные представления о том, какой должна быть жена, с реальной женой, какая у него была. А перед ним самим вставали, как известно, непростые семейные вопросы. И Л.Толстой на себе самом постигает истину, что отношения двух людей легко разрешимы только со стороны, а изнутри всё сложно, всё неразрешимо.

Во-вторых, книга писалась автором в переломную для России эпоху 60-х годов XIX века. «Войной и миром» Л.Толстой поневоле вклинился в дискуссию того времени о роли женщины в обществе, о том, какой ей надлежит быть. В мои планы не входит сравнивать Наташу с тургеневской Еленой и Верой Павловной Чернышевского, но, думаю, сам Л.Толстой не избежал таких сравнений, когда создавал Наташу. Как не могли избежать этих сравнений и читатели — современники Л.Толстого.

Считается, что все нити будущего романа завязываются на первых же страницах, описывающих вечер в салоне у Шерер. Однако Наташи-то там и нет. Правда, именно здесь становится ясно, что князь Андрей не любит свою жену (“Из всех же прискучивших ему лиц лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему надоело”). Более того, мы поймём, что настоящей любви он ещё и не знал. Она вроде бы придёт к нему позже, когда судьба дарует ему жизнь после тяжёлого ранения у Аустерлица. Но лишит жизни жену, как только они свидятся.

И лишь тогда в его жизни появится Наташа, “с её удивлением, радостью, и робостью, и даже ошибками во французском языке”. Тогда-то нам и вспомнится вечер у Шерер, и жена Андрея Болконского, маленькая княгиня, с её неестественным то ли глупым кокетством, то ли равнодушной прелестью.

Да, к слову, об “ошибках во французском языке”… Сколько раз читал я эту фразу о плохом Наташином французском и ничегошеньки интересного, даже ассоциативного в ней не обнаруживал. Пока однажды жена, недурно знающая французский, — мы с ней готовили к печати книгу о семейном воспитании, и понадобились несколько цитат из «Войны и мира» — не обратила моё внимание на ошибки во французском тексте разговоров, неточный перевод французских фраз, сделанный автором книги, и на то, что многие фразы основного русского текста похожи на “кальки с французского”, точно это подстрочный перевод.

Позже, в музее Л.Н. Толстого, что в Хамовниках, слушая запись голоса писателя, сам услышал, насколько скверным, неэлегантным было французское произношение графа Льва Николаевича — точь-в-точь смесь французского с нижегородским.

А младшая дочка, читая этим летом на даче «Войну и мир», закончив первый том, со свойственной молодости категоричностью отозвалась по тому же поводу: “Пишет, как хочет и переводит, как хочет. Кто только учил его французскому?”

Тогда-то я вновь вспомнил о плохом Наташином французском, и потом, вернувшись домой, открыл страницу первого тома, где начинается эпизод приезда поздравителей именинниц в дом графини Ростовой, и перечитал строки о том, как граф встречает гостей, как он с видом человека, любящего и умеющего пожить, “предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке”. Вспомнил, и в воображении возник граф Ростов, своим говорком почему-то удивительным образом напоминающий… самого Льва Николаевича.

Так, по прошествии лет, с учётом собственного небольшого писательского опыта, мне стало ясно, почему автор книги примешал к радости и робости Наташи ошибки во французском языке. Любимица всё стерпит.

К тому же Л.Толстой, великий любитель проводить параллели, тут же не преминул заметить в адрес жены князя Андрея, маленькой княгини Лизы (которую автор постарался очень быстро убрать со страниц книги), что та, наоборот, никогда не делала ошибок во французском языке. Надо ли говорить, что в литературе не один только Флобер имеет право произнести слова, подобные его знаменитой фразе: “Мадам Бовари — это я”.

Что такое Наташа Ростова? Если попытаться, как говорится, “с ходу” дать ей характеристику, окажешься в положении Пьера Безухова, которого Марья Болконская просит рассказать о Наташе. “Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, — говорит Пьер. — Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать её. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про неё сказать”.

Впервые с Наташей читатель встречается спустя два месяца после вечера у Шерер. В другом городе, в другом доме — в московском доме Ростовых. Здесь с утра гости, визиты, подготовка к званому обеду по случаю именин двух Наталий — матери и дочери.

Молодое поколение гостей и родственников ростовского дома, возглавляемое тринадцатилетней Наташей, “нечаянно, с нерассчитанного бега”, залетает в гостиную, где сидят скучные гости. Считается, что “нечаянно, с нерассчитанного бега” она будет поступать если не всю жизнь, то во всяком случае часто.

Однако свой расчёт, пусть не такой, как у других, у неё есть и в пору пребывания в том милом возрасте, когда девочка уже не ребёнок, а ребёнок ещё не девушка, и через шестнадцать лет после замужества, когда у неё были уже три дочери и один сын, которого она страстно желала и сама кормила.

Не стану уверять, как это делает большинство исследователей «Войны и мира», что черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка живёт не рассудком, а чувством. Опять же он у неё, как и расчёт, свой, не такой, как у стоящих в дверях в ту минуту Бориса, Николая и Сони.

Эти две пары — Соня и Николай, Наташа и Борис — возникли не в этот день именин, по той уже причине, что все четверо живут в доме Ростовых. Соня, миниатюрненькая брюнетка с мягким, оттенённым длинными ресницами взглядом, густою чёрною косою, плавностью движений, мягкостью и гибкостью напоминает красивого котёнка, который будет прелестною кошечкой. Против воли её глаза из-под длинных густых ресниц смотрели на уезжающего в армию Николая с таким девическим страстным обожанием, что улыбка её не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб ещё энергичнее прыгнуть и заиграть с ним, как только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной. Ей пятнадцать, Николай чуть старше — студент. Тут всё ясно.

Как ясно и то, что Наташа в глазах и этой пары, а главное перед Борисом, который уже офицер, как все девочки хочет казаться взрослой. В свои тринадцать лет она боится упустить что-то из манящей жизни взрослых.

Потому ей так не нравится тон снисхождения до детского разговора, в котором княгиня Анна Михайловна, мать Бориса, обратилась к ней. И за обедом она спорит с Петей, что при всех взрослых спросит, какое будет пирожное, — и спросила, и пререкалась через стол с самой Марьей Дмитриевной, которую все боятся, а Наташа не боится. И потом, когда “Пьер сел с своей маленькой дамой, Наташа была совершенно счастлива: она танцевала с большим, с приехавшим из-за границы. Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У неё в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила со своим кавалером”. Она ведь не маленький Петруша, который бегает с ними и за ними.

Она-то бегает по дому не просто так, она флиртует, ну, если не совсем флиртует, то учится флиртовать, испытывая одновременно наслаждение, торжественность и страх. И кукла Мими лишь хороший повод. “А меня хотите поцеловать?” — шепчет она чуть слышно, исподлобья глядя на Бориса, улыбаясь и чуть не плача от волненья.

Тут, казалось бы, ничего необычного, если вспомнить, что тогда девушек было принято отдавать замуж рано, в 12–15 лет, и общественное мнение только-только в силу европеизации жизни начинало склоняться к увеличению возраста невесты до 17–19 лет. Разумеется, сердечная жизнь, время первых увлечений, обучение “и танцам! и пенью! и нежностям! и вздохам!” начинались значительно раньше. Так что любовным играм Наташи самая пора.

По этому поводу Юрий Лотман справедливо заметил: “И окружающие мужчины смотрели на молодую дворянку как на женщину уже в том возрасте, в котором последующие поколения увидали бы в ней лишь ребёнка”. Но, смею полагать, и юные дворянки, начиная лет с двенадцати, считали себя достаточно созревшими для занятий наукой страсти нежной.

Когда Николай и Соня выйдут из гостиной и Наташа, встав на кадку с цветами, сама поцелует Бориса, она услышит благопристойные слова: “Пожалуйста, не будем делать того, что сейчас... ещё четыре года... Тогда я буду просить вашей руки”.

Комментаторам этого эпизода обычно отвратительным кажется Борис, который уже в юности слишком хорошо знает цену благоразумию. Традиционно они ограничиваются непосредственным продолжением сцены, способным вызвать умиление Наташей:

“— Навсегда? — сказала девочка. — До самой смерти?

И, взяв его под руку, она со счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную”.

Так уж принято, когда речь заходит об отрицательных персонажах книги, с гневным пафосом говорить о театральности, искусственности, игре, характерных для них. Но, как видим, первая же сцена появления Наташи в «Войне и мире» — это сцена её любовной игры. Игры отнюдь не случайной и, как позже окажется, вовсе не безобидной.

Не случайной — ибо в тот же день, во время обеда, “Наташа… глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены”. И тут же, обратит наше внимание Л.Толстой, “этот самый взгляд её иногда обращался на Пьера”. Игры даже милой, но опять не случайной, когда потом мы будем читать, как Денисов внезапно сделал Наташе предложение.

Не безобидной — потому как милой любовная игра бывает только до поры до времени. Встретится на жизненном пути Наташи и тот, кому цена благоразумия будет не ведома. Но об этом позже.

Много раз Л.Толстой подчеркнёт, что Наташа далеко не всегда красива; она не Элен; она бывает просто дурна, почти уродлива, а бывает прекрасна, потому что её красота — от внутреннего огня. И этот огонь просыпается в ней, делая её прекрасной, когда её девичий облик озарялся внутренним светом любви.

Писатель, создавая образ своей любимицы, прекрасно сознавал, что, лишив её броской внешней красоты, можно и нужно заменить отсутствующую красоту другим очаровывающим внутренним качеством, как говорят французы, неким шармом, от которого все мужчины, с кем впоследствии судьба столкнёт Наташу, будут от неё без ума.

Оттого стремление всё видеть, во всём участвовать, всё делать самой, чувствовать за всех, всюду поспевать руководит Наташей. За один только день своих именин она успевает пережить и перечувствовать столько, что другой хватило бы на полгода. Так уж она устроена, что для неё важней всего, чтобы вокруг неё обязательно что-то происходило, чтобы всё двигалось и требовало её, Наташиных, усилий. Она переполнена жаждой жизни — вот в чём секрет её очарования. Всеми любимая, “волшебница”, по выражению Денисова, Наташа покоряет мужчин своим душевным складом.

Оттого она так удивительно чутка: угадывает по интонациям и выражениям лиц то, чего не видят даже взрослые люди. Вот после обеда выяснилось, что куда-то пропала Соня, и Наташа нашла её, плачущую, на сундуке в коридоре, и сама, “распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребёнок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала”. Однако не пройдёт нескольких минут, и она будет целовать Соню, смеясь. Сколько “волшебных изменений милого лица” подметит любующийся Наташей Л.Толстой. И сочувствие, и жалость к Соне свойственны ей — и злится она на Веру, сразу догадалась, что наверняка та сказала что-то неприятное... И желание утешить: “Соня, ты не верь ей, душенька, не верь...”

Оттого она так искренна и непосредственна. Буквально в каких-то несколько минут эта милая непоседа поёт с братом «Ключ», потом танцует с Пьером, сидит на виду у всех с веером, как большая. И тут же, забыв, что она большая, дёргает “за рукава и платье всех присутствовавших”, чтобы смотрели на танцующего папеньку...

Всё, что она делает, может показаться ужасно неприличным. Но ей, “именинно сиявшей”, “разрумянившейся”, “оживлённой”, с таким “звонким смехом”, всё сходит с рук. Она потому и смела, и капризно-весела, что вперёд уверена, что любая её выходка будет принята хорошо. По словам матери, Наташа делает “Бог знает что”, но вы не почувствуете и толики неудовольствия автора книги, какое он проявляет по отношению к Соне, Вере, молодой княгине Болконской, Жюли Карагиной, не говоря уже об Элен.

И всё бы ничего, но есть какая-то сиюминутность в чувствах и поступках Наташи. И вообще жизнь для неё — это цепь событий, в которых можно участвовать: важно, чтобы они происходили.

Когда позже придёт письмо от Николая, Наташа сразу догадается об этом и вырвет у Анны Михайловны всю правду “с условием не говорить никому.

— Честное, благородное слово, — крестясь, говорила Наташа, — никому не скажу, — и тотчас же побежала к Соне”.

Для Сони известие несло горестный смысл: Николай ранен. Для Наташи горестная сторона открылась лишь на минуту, и она тут же перевернула полученную весть приятной для себя стороной: “Немножко ранен, но произведён в офицеры…”

В письме с известием о ранении она вычитывает прежде всего новость о производстве в офицеры. Конечно, ранение — это событие, но при её жизнелюбии в цепи событий не самое примечательное. Для неё важнее другое: он теперь здоров, он сам пишет.

Трудно сказать, от рождения или благоприобретённое это её качество: даже в плохом отыскивать нечто хорошее, тем самым перекрывая пути, как сказали бы сегодня, к возможному стрессу. Возможно, я не прав, но не могу припомнить в русской литературе другого такого характера с подобной саморегулирующейся, самосохраняющейся психологической системой, какой наделил юную Наташу Л.Толстой.

Впрочем, говорить о её восприятии жизни как цепи событий было бы не совсем верно. Цепь — всё же нечто связанное, зависимое. А у Наташи это далеко не всегда так.

“— Ты его помнишь? — после минутного молчания вдруг спросила Наташа... — И я помню Николеньку, я помню, — сказала она. — А Бориса не помню. Совсем не помню...”

Как же так? Ведь после слов: “Навсегда... До самой смерти...” прошло совсем немного времени. Вот Соня, почти ровесница Наташи, говорит схожие слова: “Что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его — во всю жизнь” — и это будет правдой. А Наташа так не умеет; у неё не любовь, а склонность быстро влюбляться. И ей ещё предстоит научиться любить.

С такой мы знакомимся Наташей Ростовой. И впереди неудавшаяся любовь с Андреем Болконским, и война, и несостоявшаяся измена князю Андрею с Анатолем, и ночь в Мытищах, и замужество с Пьером Безуховым, и дети... Всё, всё в её жизни будет не так, как представлялось ей в тринадцать лет и нам, когда мы только встретили её.

Но на протяжении всей книги неизменным сохранится одно: Наташа как воплощение толстовского идеала жизни без мук и исканий холодного разума, какими он наградил Андрея Болконского и тем самым обрёк его на страдания и смерть. С детства и до замужества непосредственность переживаний Наташи, её ликующая радость восприятия жизни как бы не оставляют героине места для размышлений над этой самой жизнью. Позже Пьер без тени осуждения — с автором не поспоришь — скажет о ней, беседуя с княжной Марьей: “Она не удостаивает быть умной”. Действительно, про неё не скажешь, что она глупа, не умна. Просто у неё другой ум.

Вот Наташа чуть постарше. Пятнадцатилетняя, она встречает приехавшего в отпуск брата. Не случайно Л.Толстой, описывая встречу Николая, сначала даже не называет того, кто раньше других выбежал к нему. “Что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его”. Конечно, это Наташа. В порыве чувств она, не помня себя от восторга, “держась за полу его венгерки, прыгала, как коза”, “пронзительно визжала”; тут же “подскочила к Денисову, обняла и поцеловала его”.

Конечно, Наташа уже не та девочка с “маленькими ножками в кружевных панталончиках”. Но писатель заставляет её совершать все эти не светские, не очень приличные поступки: визжать, целовать Денисова и непрестанно смеяться, потому что “она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом”. И это детское поведение уже повзрослевшей Наташи окажется более сильным женским магнитом, нежели так и не пришедшая к ней красота.

Среди секретов её очарования, какое даровал Наташе Л.Толстой, повторю, — её умение чутьём понимать людей. То, что недоступно старшему брату, прошедшему войну, ясно ей, пятнадцатилетней девочке. “За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен”.

Из чего сделала свой вывод любимица автора, практически ничего не зная о сути происшедшего? Женская логика — попробую выстроить Наташину неосознанную мотивацию — подсказала ей, что Пьер, симпатичный ей человек, никак не может быть виноват, тогда как неприятный Долохов может. Наверняка припомнила, что “рот его… всегда имел на себе подобие улыбки”. И ей эта нелепая улыбка наверняка позволила сделать тот вывод о виновном, какой она сделала. После чего она и вынесла свой приговор, созвучный, как мне кажется, с мнением автора: “…У него всё назначено, а я этого не люблю”.

Объяснить, логически доказать Наташа не умеет, да и не берётся, считается, потому, что понимает людей не умом, а сердцем.

Когда Николай вернулся домой после проигрыша, Наташа “мгновенно заметила состояние своего брата...”, но вернулась к пению. Зачастую исследователи, рассматривая эту сцену, считают, что Наташа поёт для брата и этим, сама того не ведая, помогает ему. Так пишут не только об этом эпизоде, но и о целом ряде других эпизодов, где она поступает вроде бы неосознанно. Но в том-то и дело, что у Л.Толстого она делает это совершенно осознанно. Достаточно обратиться
к тексту.

Первая её мысль: “Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить своё веселье сочувствием чужому горю”. И следом другая: “Нет, я, верно, ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я”.

Сам писатель сопроводит движение души Наташи строками: “…ей самой было так весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упрёков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя”. Вот-вот, скажете вы, автор прямо говорит, что вторая фраза — обманная: она себя убеждала, будто брата надо развеселить, а на самом деле ей не хотелось горя, грусти.

Я тоже соглашусь, что вторая фраза — обманная, только смысл она несёт, на мой взгляд, совсем иной. Обманывает в этот момент она ведь не брата. Обманывает саму себя тем, что не хочет в очередной раз быть для брата этакой палочкой-выручалочкой. Она будет петь, убеждает она себя, вовсе не для него, а для себя. В этом (как это часто бывает с молодыми людьми,
с младшими из детей в семье) и заключён её обман. Ей в глазах старшего брата не хочется быть хорошей, не хочется вдруг услышать что-то вроде “не лезь не в свои дела”, мол, маленькая ещё. И весь строй дальнейших размышлений Николая идёт именно в этом русле.

“Что ж это такое? — подумал Николай, услыхав её голос... — Что с ней сделалось? Как она поёт нынче? — подумал он... — Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь — всё это вздор... а вот оно настоящее... Ну, Наташа, ну, голубчик! ну, матушка! Как она это si возьмёт... Взяла? Слава Богу!”

Может быть, подобный самообман единичен? Ничуть. Первое, что приходит на память, — ночной разговор Наташи и Николая после поездки к дядюшке, когда они друг другу рассказывают, о чём сейчас они думают. Николай вспоминает про красного кобеля Ругая, а Наташа придумывает, будто ей представилось, что они в волшебном царстве.

“— Знаю, верно, про него думала, — сказал Николай, улыбаясь…

— Нет, — отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея… И Николай услыхал её звонкий, беспричинный, счастливый смех.

— А знаешь, — вдруг сказала она, — я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь”.

Опять ведь она не брата обманывает, будто не думала об Андрее Болконском. Только, как говорится, это горюшко не горе, и обман сей не велик. Она вновь обманывает саму себя: не надо быть великим психологом, чтобы понять, что в этот момент ей, как никогда, плохо, неспокойно. Но именно поэтому она внушает себе, что “счастлива, спокойна”, пытаясь саму себя убедить беспричинным, счастливым смехом.

Когда Денисов внезапно сделал Наташе предложение, она и его поняла. “Ведь я знаю, что он не хотел сказать, да уж нечаянно сказал”, — говорит она матери. В то, почему он это сделал, она особо не вдаётся, ей льстит сам факт, её любвеобильную натуру вдохновляет, что она может увлечь этого взрослого мужчину. Л.Толстому приходится самому объяснять происшедшее: это пение Наташи перевернуло душу Денисова, и, соприкоснувшись с её радостным, исполненным жизни миром, он уже не мог покинуть его. Другими словами, мы оказываемся свидетелями своеобразного эффекта гомеровских сирен.

Опять, как с красотой и шармом, писатель не наделяет героиню сильным и красивым артистическим голосом. Нет, льющиеся из неё звуки, читаем у Л.Толстого, “может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодными…” Однако “…в тысячу первый раз заставляют вас содрогнуться и плакать”.

Тысячу раз холодными — потому что звучит “необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов”.

В тысячу первый раз (как раз случай с Николаем) — вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и в прекрасном голосе он услышал, почувствовал ту “девственность, нетронутость, то незнание своих сил и ту необработанную ещё бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пения, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его”.

Конечно, автор вправе наделить героиню поистине божественным голосом, но когда мы видим эффект от пения и раз (в эпизоде с Николаем), и другой (в эпизоде с Денисовым), и третий (в эпизоде с Андреем Болконским), художественная достоверность как-то сама собой снижается. Но тут, собственно, все претензии непосредственно к Льву Николаевичу.

И ещё. Читая о чарующем голосе Наташи, нельзя не вспомнить звуки “чистого, сильного девического голоса” гончаровской Ольги, от которого “билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаясь от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни…”

Вольная или невольная случилась тут перекличка в текстах двух больших писателей, но она случилась. И когда мы восторгаемся толстовским гением, в том числе по поводу сцен, где его любимица завораживает мужчин своим неподражаемым пением, самое время вспомнить, что, по крайней мере здесь, он не первый. Помнится, Обломов тоже “вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слёзы, и ещё труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг”.

При каждом новом появлении Наташи в книге показывается, как постепенно эта непосредственная, эмоциональная девочка вырастает во взрослую девушку, способную своим умом понять, ясно заметить за собой переход от детской влюбчивости к настоящей любви. Об этом она скажет, полюбив Андрея Болконского: “Я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твёрдо. Я знаю, что лучше его не бывает людей и так мне спокойно, хорошо теперь, совсем не так, как прежде”.

Да и раньше, собственно, она не придавала большого значения своим привязанностям, даже признавалась — впрочем, без особого упрёка самой себе — в собственной ветрености. По признанию пятнадцатилетней Наташи, она тогда ни за кого не имела намерения идти замуж и даже собиралась об этом сказать Борису. Тем не менее продолжала называть его своим женихом.

Можно ли говорить, что смена привязанностей характеризует Наташу как натуру непостоянную и неверную? В какой-то степени да, но Л.Толстой предпочитает всё объяснять её исключительной жизнерадостностью, придающей молодой героине милую обаятельность. И с ним хочется согласиться.

И в то же время пятнадцатилетняя Наташа задаёт себе вопросы, которые никогда не придут в голову ни её сестре Вере, ни Жюли, ни Элен: что благородно, что неблагородно, как можно и как нельзя поступать.

Да, она чужда интеллектуальной жизни и общественных интересов, присущих князю Андрею и Пьеру. Но удивительным образом именно она всегда оказывает могущественное влияние на нравственную и умственную жизнь князя Андрея и Пьера.

Вопроса, который мучает этих людей, тяжкого вопроса о смысле жизни для неё как бы и нет; она не из тех, кто берётся решать непосильные для себя вопросы. Но, однако, всем существованием своим, каждым поступком, реакцией, словом, она этот самый глубокий, значительный, сложный вопрос разрешает — просто тем, что живёт, и тем, как живёт. И, глядя на неё, всякий понимает, что она и есть олицетворённый ответ на всяческие вопросы, живое их разрешение.

Очаровательная, завораживающая, притягательная, чувственная, страстная — эти слова ничего не говорят о Наташиной прелести. Не способны они и объяснить эффект от общения с “переполненной жизнью” девочкой. Ведь она не просто мила, приятна, радует, развлекает — одним лишь впечатлением, своим воздействием она обновляет, освобождает, заставляет по-новому видеть те или иные вещи, отрывает людей от того ложного, с чем они связаны, часто не подозревая о том, определяет их общественное поведение: такова её роль по воле автора в судьбах князя Андрея и Пьера.

Наташа обладает каким-то секретом нравственного влияния на людей, наподобие того, какое мы позже встретим у Каратаева. Живое воспоминание, образ Наташи — считают современные толкователи Л.Толстого, и надо согласиться с ними, — оказываются в книге убедительнее логических доводов.

Именно так, к примеру, свершилась мгновенная и полная перемена мировосприятия в Андрее Болконском. С головой ушедший в общественную деятельность, занятый подготовкой гражданских реформ, увлечённый Сперанским, он полон иллюзий; устремлён “туда, где готовилось будущее”. Но случится встреча с Наташей на бале в Петербурге, и уже на следующий день князь Андрей странным образом резко и неожиданно меняет отношение к тому, что до сих пор серьёзно занимало его. Как-то сразу и вдруг совершенно перестаёт интересовать вся ещё вчера так живо его занимавшая законодательная деятельность. Ему рассказывают новости, которых он с нетерпением ждал, — он равнодушен к ним и даже не понимает, как могут быть интересны подобные пустяки. Всё, что казалось “таинственно и привлекательно” в Сперанском, сегодня “вдруг стало ему ясно и непривлекательно”.

Князь Андрей не сознаёт связи своего нового настроения с прошедшим вечером. Он только чувствует это настроение и ему удивлён. Неосознанное впечатление, оставшееся от встречи с Наташей, одно ощущение ауры жизни, исходящей от Наташи, вдруг меняет характер суждений и чувств Болконского.

Так же и Пьеру “страшный вопрос: зачем? к чему? — который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением её”. Достаточно было ему вспомнить Наташу такою, какою видел в последний раз, и мучившие его сомнения исчезали.

Даже Борис Друбецкой, встретив Наташу после продолжительной разлуки, чувствует, что его расчёты смешались в один момент притягательной силой шестнадцатилетней Наташи. Твёрдо вначале намеренный дать Ростовым понять, что их детские отношения с Наташей не могут возобновиться, Борис перестаёт бывать у Элен, проводит целые дни у Ростовых, откуда уезжает словно в тумане, не зная, чем всё это кончится, и запутываясь больше и больше.

А Наташа? Та “казалась по-старому влюблённой в Бориса”. Но с матерью она говорит о нём так: “Скажите, мама. Он мил?.. Очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моём вкусе — он узкий такой, как часы столовые... Вы не понимаете?.. Узкий, знаете, серый, светлый...

— Что ты врёшь! — сказала графиня”.

Она не врёт, а своим несколько странным умом очень точно понимает Бориса: узкий, серый, светлый. Она его, как говорят художники, таким образом видит — часами в столовой. Как по-своему, тоже образно, видит Пьера: “Безухов — тот синий, тёмно-синий с красным, и он четвероугольный”, но — “он славный”.

И так как она ещё не умеет любить, только ждёт любви, Борис нужен ей. По одной простой причине — потому что восхищается ею. Быть одной, без почитателя, поклонника, возлюбленного, её женская натура не может: “Мама, а он очень влюблён? Как, на ваши глаза? В вас были так влюблены?”

Графиня Ростова, кажется, впервые в жизни (хотя дочери уже шестнадцать лет!) спохватывается и пробует объяснить Наташе некоторые житейские истины. Мать говорит, что Борису не надо ездить, раз это ничем не кончится. И слышит в ответ: “Отчего же не надо, коли ему хочется?” Вопрос, хоть и звучит с детской наивностью, по духу вполне мог бы исходить от какой-нибудь эмансипированной курсистки из окружения Веры Павловны Чернышевского. “Ну, не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело”. Наташа повторяет: “Не замуж, а так”.

Строить свои отношения с людьми не paди чего-то, не чтобы замуж, а так, — разве нельзя? В памяти сразу всплывает фраза, многократно облетевшая страну в пору уже прапрапраправнуков Наташи: “Если нельзя, но очень хочется, то можно”. Отчего нельзя, если хочется? Графиня снисходительно смеётся. Но разве это только Наташин вопрос, разве в его содержании философии меньше, нежели в вопросах, какими озабочены князь Андрей и Пьер? Так что я не лукавлю, когда говорю, что ума и интеллекта у неё не меньше, чем у героев-мужчин, просто они у Наташи на самом деле другие, но от этого ничуть не менее светлые и не менее ярко выраженные.

Наташа не хочет быть скованной, связанной, хотите, назовите это условностями, устоявшимся мнением, даже обязательствами, она вообще не приемлет, когда отношениями с другими свобода ограничена. Она знает одно и следует ему безоговорочно: всё должно быть так, как в её обещании плачущей Соне по поводу препятствий для союза её с Николаем: “Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но помнишь, как было всё хорошо и всё можно”. Всё можно — вот её философия.

Следуя ей, выслушав материны советы, Наташа, вернувшись к себе, думает вовсе не о Борисе, а даже не совсем о себе. Её богатое (или, наоборот, очень небогатое) воображение рисует полную надежд картину, что ею восхищается “какой-то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина”. Как говорится, чем богаты, тем и рады — на большее фантазии не хватило. Можно сказать и по-другому: ещё не пришло время, не настал час.

Пройдя через сочувствие к Денисову и тщеславное удовольствие от встречи с потерявшим от неё голову Борисом, — испытав чувство, обращённое к ней, Наташа ждёт того, кого полюбит она. И он приходит — на бале, где присутствует царь, где “Элен имела большой успех”, а Наташа стояла среди других, “замиравших от желания быть приглашёнными”, и чуть не плакала. Ещё бы, первый светский бал гадкого утёнка.

Сам неравнодушный к Наташе, Пьер просит своего друга пригласить её на танец. Князь Андрей (какая сложная гамма переживаний и мыслей!), во-первых, любил танцевать (иначе и быть не может, потому как раньше Л.Толстой обронил в адрес Пьера, что тот танцевать не умел); во-вторых, “угадал её чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил её разговор на окне и с весёлым выражением лица подошёл к графине Ростовой” и предложил её дочери тур вальса; в-третьих, будучи человеком опытным и сознавая, что стал для девушки причиной “высшей ступени счастья, когда человек делается вполне добр и хорош и не верит в возможность зла, несчастия и горя”, глядя на неё, сказал сам себе: “Ежели она подойдёт прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой”.

Так начались эти странные отношения двух очень, очень разных людей, в которые не счел нужным вникнуть старый князь Болконский, да и сам Андрей Болконский. Но так хорошо понял Пьер.

“«Давно я ждала тебя», — как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка своей просиявшей из-за готовых слёз улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея”. В ней сразу загорается “внутренний огонь”, который превозносится всеми пишущими о «Войне и мире», огонь любви. “Давно я ждала тебя” — почти признание в любви, совершенно очевидно, услышанное опытным князем Андреем много раньше счастливого “да, да”, прозвучавшего в ответ на его вопрос: “Могу ли я надеяться?”

Здесь, на балу, звучит поэзия Наташиного чувства и “сердечного воображения”, случается то, что у Пушкина мы читаем в письме Татьяны к Онегину:

Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой...
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... нет, это был не сон!
Ты чуть вошёл, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!

Эта параллель Наташи и Татьяны тем более уместна, что в обоих случаях девушки в сущности первыми дают знать о своих чувствах, ничуть не скрывают их. Насколько подобный разворот событий характерен для той эпохи, для реальных женщин вообще, и литературных персонажей в частности, не берусь утверждать. Но вот что для Наташи эта чёрточка не случайна, должно признать несомненно.

В тринадцать лет именно она проявит любовную инициативу, сначала, кокетничая, спросит: “А меня хотите поцеловать?”, а затем, встав на кадку с цветами, сама поцелует Бориса.

В пятнадцать лет “волшебница”, взволнованная только что сделанным признанием Денисова, радостная от того, что ей, ещё не так давно впервые танцевавшей с большим, с приехавшим из-за границы, сидевшей на виду у всех и разговаривавшей с ним, как большая, теперь, после очередного вокала, делают предложение, как большой (значит не зря в ту зиму она “начала серьёзно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался её пением”), отвергает предложение матери переговорить с тем, кто осмелился “смотреть, как на большую, на её маленькую Наташу” (хотя именно этого и добивалась последнее время Наташа): “Нет, ни за что, я сама, а вы идите слушайте у двери”. Лёгкими, как всегда, шагами она бежит к сидящему, закрыв лицо руками Денисову: “Василий Дмитрич, мне вас так жалко!.. Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить”.

В шестнадцать лет Наташа поёт уже “по просьбе князя Андрея”. А после пения подходит к нему и спрашивает, как ему нравится её голос, чтобы услышать, что ему нравится её пение так же, как и всё, что она делает.

Обычный флирт, соответствующий нормам обычного воспитания юной дворянки? Наверное. Скорее всего.

Меня смущает разве что первая реакция князя Андрея, для которого, как вы понимаете, флирт — тоже не новость. Обычно здесь литературоведы приводят слова Л.Толстого о том, что Андрей Болконский, взволнованный встречей с Наташей, после её очаровывающего пения, не может уснуть: “Он лёг спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажёгши свечу, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет божий. Ему и в голову не приходило, чтоб он был влюблён в Ростову; он не думал о ней; он только воображал её себе…”

Какою же он воображал её себе? Собственно, в книге всего одна фраза на сей счёт, и фраза довольно недвусмысленная, которую литературоведы не приводят. “Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, — говорил он сам себе”. По большому счёту, мысль эта не далеко ушла от мыслей, какие Наташа чуть позже пробудила в Анатоле Курагине. Тот ведь тоже не случайно обратил внимание на Наташу — было в ней что-то такое, и опытный ловелас сразу разглядел это, что позволяло ему рассчитывать на успех очередного любовного предприятия.

Как любил говорить Л.Толстой: где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка… — этот дух, откуда взяла она эти приёмы?.. Откуда? Понятно, откуда, из любовного воздуха, атмосферы влюблённости дома Ростовых.

С каким упоением исследователи пишут о праздниках, праздничном духе, пронизывающем этот дом, не обращая внимания на то, что именно в праздники (какие граф Ростов любил устраивать частенько) атмосфера влюблённости давала себя чувствовать с особенной силой. А дальше пусть говорит толстовский текст: “«Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете — остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», — говорила эта атмосфера”.

Надо ли удивляться, что эта атмосфера приведёт потом Наташу в любовные сети Анатоля!

Но вернёмся к князю Андрею. Он, выросший в свете, “любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка”. И такова, скажет Л.Толстой, была Наташа — “девочка, которая хотела улететь в небо”. Вспомним, его жена, маленькая княгиня Лиза, в ком не было ни робости, ни удивления: она вся была отсюда — из света. Но теперь, кажется ему, он — другой, и ему нужна другая, какой он ещё не знал никогда.

А что происходит с Наташей? “Всё равно я не буду спать. Что за глупости спать! — говорит она матери — <...> такого со мной никогда не бывало!” На вечере у Бергов Пьер заметил, что Наташа “не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида”. Стоило войти князю Андрею — и “она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале”.

Наташа не умеет всё это определить, назвать словами. Хотя, справедливости ради, можно сказать, что она никогда не была мастерица говорить, не только по-французски.

Между тем встреча с князем Андреем для Наташи оказывается не продолжением домашней игры в любовь, не следующим эпизодом жизни юной кокетки, не флиртом с очередным поклонником. Мы видим, как в не знающей сомнений, всегда излучающей счастье, брызжущей весельем Наташе просыпается страх. “Мне страшно при нём, мне всегда страшно при нём”. Возникает до того не свойственное ей беспокойство (когда князь Андрей, не предупредив Наташу, на три недели уедет к отцу). Андрей Болконский, хотя, думаю, не он один, не мог себе и представить, что из-за его отсутствия Наташа, “как тень, праздная и унылая”, будет бродить по комнатам и втихомолку плакать по ночам, и горевать, и мечтать лишь об одном, чтобы её оставили в покое, но при этом знать: “сколько бы ни оставляли её в покое, она уже не могла быть покойна...” В ней прорисовывается даже отчаяние — она думает, что Андрей Болконский не вернётся. У неё пропадает вера в себя, ей кажется, что над ней “смеются и жалеют о ней”, и “…это тщеславное горе усиливало её несчастие”.

В эти три недели ожидания она сознаёт, что ожиданием была вся её жизнь до встречи с князем Андреем, что весь свой лучезарный свет, всю безудержную радость, всю нежность и чуткость она копила именно для него. Такого с ней ещё не было — “она постоянно угадывала” все его чувства, поэтому спрашивала себя: “Что он ищет во мне?.. Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?”

Та самая радость жизни, с её интересами “поэзии… любви… страстей”, к которой потянулся князь Андрей и без которой мы и представить не можем Наташу, заставляет её горько страдать. “Я не хочу... мучиться!” — кричит она матери. И это чистая правда: её характер не приспособлен к этому. Как верно заметит Н.Долинина, ей нужно счастье сейчас же, немедленно — и полное, безоблачное счастье: чтобы ОН был всё время с ней, здесь, рядом...

Но князь Андрей не понимает этого; спокойно-рассудочный, считающий себя знатоком людей, он принимает условие отца: отложить свадьбу на год, съездить за границу, полечиться.

Возникает ужасная ситуация. Одномоментно она слышит взаимоисключающие по смыслу слова: “Я полюбил вас…” и “…это не может быть раньше года”.

Бывает друг-враг. Случается красота-безобразие. У Наташи счастье-трагедия. Это совсем не то чувство, о каком князь Андрей рассказывает Пьеру: “Весь мир разделён для меня на две половины: одна — она… другая половина — всё, где её нет…” Для неё разорванность не умозрительное чувство, а реальное, почти физическое состояние.

Её одна половина живёт тем, что важно для неё, что так ожидаемо ею, что так желанно: неужели это правда, он любит её, они будут муж и жена... Её другая половина никак не хочет не то что понять, даже услышать то, что Андрей Болконский спрашивает, и эта половина плачет и повторяет: “Зачем вы это говорите?.. Целый год!.. Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно!.. Я умру, дожидаясь год; это нельзя...”

Она пытается, как некогда с Николаем, обмануть саму себя: “Нет, нет, я всё сделаю, — сказала она, вдруг остановив слёзы, — я так счастлива”. Но на этот раз обмануть себя не удаётся.

Прощалась с князем Андреем она без слёз, какие раньше так легко появлялись в её глазах. “Не уезжайте! — только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться, и который он долго помнил после этого”.

Кто виноват в том, что произойдёт через несколько месяцев? Никто не виноват — оба жили, согласно своим характерам, за каждым из них свой мир, и влюбиться — одно, а понять — другое. Один напоминал о себе редкими письмами. Другая пребывала в грусти, “против которой она не могла бороться. Ей жалко было самоё себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой”.

Когда через полгода после его отъезда Наташа, как бесприютная, вошла в гостиную и в сухой истерике сказала матери: “Его мне надо... сейчас, сию минуту мне его надо” — это была сущая правда.

Казалось бы, именно в это время она ездила с Николаем на серьёзную охоту за волками, где мы видели её “оживлённое, с блестящими глазами лицо”. Гостила у дядюшки, выглядела весёлой, счастливой, кричала, совсем как в детстве: “Прелесть, прелесть, дядюшка! ещё, ещё!” после его гитарной “По у-ли-и-ице мостовой”. Сбросив с себя платок, с торжественной улыбкой, гордо и хитро-весело и в то же время грациозно плясала. Задавала тон святочному веселью с ряжеными, играми, хороводами, гаданиями, проказами и катанием в санях по снежной равнине, облитой месячным сиянием, на фоне волшебного леса с переливающимися чёрными тенями и блёстками алмазов.

А в душе каждую минуту незаметный другим, но от того не менее пакостный, не дающий ей полного счастья червячок: “Где он теперь?” Где бы он ни был, он не с ней, а значит, так же далёк, как “остров Мадагаскар. Ма-да-гас-кар”. Это слово, ничего для неё не значащее, повторяет она, не находя себе места.

Без него и радость — не в радость, сколько ни натягивай улыбку на лицо и ни приказывай себе: “Не думать, не сметь думать об этом”.

Там, в Отрадном, на святках, Наташа мучилась мыслью, что уходят её лучшие дни, он уехал — и жизнь прервалась, и в душе опустело. Только, как известно, свято место пусто не бывает. От себя добавлю, что пустое место не бывает и свято — такова жизнь. Святки — время преображения мира, время смещения привычных ценностей — сыграют с Наташей горькую шутку.

Удивительная концентрация счастья, достигнутая Л.Толстым на этих страницах, одних из самых поэтических в русской литературе: в сценах охоты в Отрадном, гостевания у дядюшки, святочных празднеств, исполненных полнокровной и яркой радости жизни, правдивой и одновременно сказочной, в каждой из которых Наташа играет особую роль, неумолимо рождает предчувствие надвигающейся на неё беды. Энергия этого ощущения сравнима с наэлектризованным воздухом при приближении грозы.

“Боже мой! ежели бы он был тут, тогда бы я не так, как прежде, с какой-то глупой робостью перед чем-то, а по-новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня...” — так думает она, глядя на себя в зеркало перед поездкой в театр, где ей суждено встретить Анатоля и где эту мысль сменит другая: “Ей приятно было видеть, что он (Анатоль. — А.Р.) так пленён ею”.

Наташе семнадцать лет. Домашняя девочка, она не знакома с людской подлостью, низостью... До сих пор в любовь играла она, но с ней-то никто не играл. Поэтому она не понимает не только истинный смысл слов Курагина, произнесённых “пониженным голосом”: “Vous serez la plus jolie” (“Вы будете самая хорошенькая”. — Л.Толстой.), но прежде всего то, что стала очередным объектом в многочисленных донжуанских похождениях Анатоля, забавой для ничтожного человека.

Князь Андрей столько раз повторял ей, что она свободна... До его приезда остаётся совсем немного, но здоровая молодая плоть, настоянная на любовном воздухе, каким она дышала всю свою жизнь в доме Ростовых, породившем привычку к ежеминутному восхищению, словам любви, вдруг бунтует, не желая ждать даже этой малости. Наташе уже мало знать, что она любима, она хочет любить сама, а князя Андрея нет.

Тут-то и появляется, как чёрт из табакерки, Анатоль, который как раз это и может ей дать: восхищённые взгляды и слова любви (придуманные за него Долоховым). При этом, заметим, она нисколько не сомневается в благородстве Анатоля (откуда взяться этим сомнениям?). Всё будет так, как всегда было до этого — других мыслей у неё нет.

Но, оказывается, всё будет совсем не так. Потому что детство кончилось, а вместе с ним кончились детские заботы и проблемы. Только она этого не заметила. Она опять будет вести себя, как большая, в обстоятельствах, когда необходимо уже отбросить это самое как.

Первое же столкновение с проблемами взрослыми рождает незнакомое до того ощущение: в присутствии Анатоля она испытывает удовольствие и волнение, ей “приятно, но почему-то тесно и тяжело”. Если её что и пугает, так это то, что между нею и Анатолем “совсем нет той преграды стыдливости, которую всегда она чувствовала между собой и другими мужчинами”.

Однако она чрезмерно доверяет (напрасно передоверяет, судим мы, глядя на происходящее со стороны, откуда, известно, всегда легко говорить верно и единственно правильно) чистоте своих чувств: “Разве бы всё это могло быть?.. Ежели я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила его. Значит, он добр, благороден и прекрасен…”

Так и хочется сказать про Наташу, что она, подобно Татьяне Лариной,

С каким живым очарованьем
Пьёт обольстительный обман!

Только, увы, не из книг, как пушкинская героиня, а в реальной жизни.

И в реальной жизни, смею напомнить, княжна Марья думала об Анатоле то же самое. Надо ли в подобном увидеть отсутствие логики или признать странную особенность женской логики, но факт остаётся фактом. Впрочем, может быть, всё куда проще, и прав один из комментаторов «Войны и мира», сказавший, что “это вообще особенность любви, как правило, неопытных, чистых людей: создавать идеал подчас из ничтожества”?

Ещё ничего непоправимого не произошло, но, приехав домой, Наташа “при всех, за чаем... громко ахнула и, раскрасневшись, выбежала из комнаты”. Присущее Наташе внутреннее чутьё подсказывает ей, что происходит что-то непонятное, а может быть, и неправильное. Но в театре ей тоже многое показалось откровенно лживым, диким и ненатуральным: “она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин”, а “все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене…”

Да, это было не то, что с Болконским, а неизвестно что. Впервые она не знала, хорошо это или плохо, стыдно или нет. Но она знала, чувствовала: это есть. И доверилась, как раньше, своим чувствам. “Должно быть, это так надобно”, — думает она, распространяя свой вывод не только на увиденное сценическое действо, а на всю взрослую жизнь, в какую вошла.

Как объяснить Наташино увлечение Анатолем, её “измену” князю Андрею? Как вообще такое могло произойти? Как Наташа, с её чуткостью и пониманием людей, с её ощущением добра и зла, благородного и неблагородного, не разглядела Анатоля! Переполненная, как нам не без оснований казалось, своей любовью к князю Андрею, почувствовавшая даже ответственность за него, Наташа — после мыслей о том, что уж теперь ей нельзя играть жизнью, — в какие-то несколько дней разрушила своё счастье! Зачем?

Ответ нахожу у Н.Долининой. Затем, что у Л.Толстого безгрешен не тот, кто без греха, и чист не тот, кто не ошибается. Важна чистота души, а она рождается в преодолении ошибок и заблуждений. Потому Л.Толстой и любит Наташу.

Исходя из своего понимания жизни, Л.Толстой, можно прочитать у литературоведа С.Бочарова, не без умысла сводит Наташу и Анатоля: чувство свободы Наташи и безудержный эгоизм свободного от каких бы то ни было ограничений Анатоля чем-то сродни. И именно это сходство между ними притягивает Наташу к Анатолю. Лёгкая, беззаботная и бездумная манера жить Анатоля Наташе чем-то близка и может стать для неё обаятельна. Поэтому Наташин самообман совсем не случаен; он необходим, чтобы открылась — через катастрофу — вся пропасть различия. Наташа должна узнать оборотную сторону так желанной ею личной свободы.

Л.Толстой чрезвычайно дорожил страницами «Войны и мира», представлявшими историю Наташи и Анатоля, беспокоился, будут ли они поняты. О том, насколько значительными для книги они ему представлялись, свидетельствуют его собственные слова, что здесь “узел всего романа”. Замечу, “узел” книги вовсе не в описании Бородинской битвы, которое занимает двадцать глав третьего тома «Войны и мира», а в нескольких страницах, раскрывающих суть толстовского видения человеческой свободы, её роли и значения в жизни отдельной личности, всего сообщества людей и человеческой истории в целом. Страницах, позволяющих Наташе, а вместе с ней Л.Толстому, а значит, и читателям на простом, житейском примере прийти к выводам, выходящим далеко за его рамки, о том, “что хорошо, что дурно, что разумно и что безумно”.

Начавшаяся война 1812 года сломала, перевернула многие судьбы. Но всё же война, скажет Л.Толстой в третьем томе «Войны и мира», — “противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие”, и думать здесь не о чем, это не жизнь. Думать надо о жизни. История взаимоотношений Наташи и Анатоля, Наташи и Андрея Болконского, Наташи и Пьера — это единственное, что признаётся Львом Толстым настоящей жизнью. И именно это делает повествование о Наташиной драме важнейшим “узлом” четырёхтомной книги.

Что касается Анатоля Курагина, то здесь всё понятно. Ни о какой войне он думать не думает. Он из тех, про кого один умный человек очень точно выразился, что они “сами в жизни слишком много для себя «хочут», а для других делать ничего не хотят”. При вынужденном объяснении с Пьером, выслушав его гневную тираду: “Вы не можете не понять наконец, что, кроме вашего удовольствия, есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться”, Анатоль с подлой улыбкой ответит ему: “Этого я не знаю и знать не хочу”. В этом незнании и нежелании знать сокрыта философия жизни Курагина, приносящая ему счастье и покой, какой только снится героям Л.Толстого, чья жизнь, в воображении их создателя, освещена волшебным, поэтическим светом нравственности и исполнена добра, их объединяющего.

Пьер, видящий, как Наташа мучается и казнит себя, в этих сценах предстаёт перед нами более мудрым и зрелым, чем его друг Андрей Болконский. Пьер, как ни невозможно представить его в этот момент на месте князя Андрея, простил бы Наташу, потому что любовь к ней (о чём раньше он только догадывался, а теперь это стало главным в его жизни) сильнее гордости и самолюбия — разлюбить Наташу он не сможет, такое впечатление, что бы она ни сделала.

Поэтому ничего странного, что — в ответ на Наташину мольбу передать князю Андрею просьбу простить, простить, простить её за всё — у Пьера невольно вырываются слова, которых ни он, ни она никогда не забудут: “Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей”. Само собой разумеется, в таком состоянии мысли о войне его тоже не беспокоят.

Князь Андрей, живущий в прежнем, мучительном для него замкнутом круге мыслей: самую малость о сыне, немного о войне, куда больше об измене той, в ком некогда он почувствовал “присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких-то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который ещё тогда, в отрадненской аллее и на окне в лунную ночь, так дразнил его”, — не прощает. Да, уезжая, он повторял Наташе, что она свободна, что она может вернуть ему данное слово, может полюбить другого, но, говоря всё это, он и помыслить не мог, что такое может произойти.

Несколько лет назад князь Андрей в разговоре с Пьером обронил о своей жене Лизе: “Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым!” С Лизой, он полагал, счастливым ему быть не довелось; с Наташей счастье вполне могло случиться. Но, оказалось, с ней нельзя быть покойным за свою честь. И тут, коли речь зашла о таком понятии, как честь, можно ли думать о чём другом или о ком другом, например, о Наташе? Князь Андрей счёл, что нельзя, да и думать о ней, за неё он не умел — с этого, собственно, и началась их драматическая коллизия. Наташину веру в то, что, если хочешь быть счастливым, будь им, он ни понять, ни принять никак не мог.

Наташа останется сама собой. Униженная, измученная и оттого обессиленная (кажется, впервые Л.Толстой употребит здесь слово, никогда не соотносимое им с Наташей: она выходит к Пьеру, “безжизненно опустив руки”), она не ждёт уже ничего для себя, но терзается за князя Андрея. Она-то умеет думать о другом больше, чем о себе: “Меня мучает только зло, которое я ему сделала”.

Надо отдать должное Л.Толстому, даже в эту пору уже начавшегося похода Наполеона на Россию его Наташа тоже не думает о войне, хотя порой в литературе о «Войне и мире» можно встретить утверждение, что война помогает Наташе “переключиться” с мыслей о себе, о своей драме.

Понадобятся долгие месяцы отчаяния и болезни, прежде чем Наташа почувствовала, что “молодость брала своё: горе... начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим...” Долгое время Наташа боялась вернуться к жизни: “внутренний страж твёрдо воспрещал ей всякую радость” — она не пела, не смеялась, “все мужчины были для неё совершенно то же, что шут Настасья Ивановна”.

Ещё недавно она мучилась от сознания, что между нею и Анатолем нет нравственных преград, теперь нравственная преграда возникла между Наташей и радостями жизни. Один кроткий и нежный Пьер смог помочь ей преодолеть эту преграду. Помочь тем, что не ужасался её греховности, не видел в ней пропащую, какой она сама себя видела.

Сегодня, в XXI веке, многим покажется удивительной такая Наташина реакция. (Хотя для своего времени подобная самооценка не являлась чем-то исключительным.) Как считают нынешние культурологи и психологи, в наше время, “если зрелая и независимая женщина сочла бы себя «падшей», «недостойной любви со стороны порядочного человека» только потому, что ранее вступила в сексуальные отношения, окружающие сочли бы её не вполне здоровой”.

Тогда такое чувство вины считалось нормальным и единственно возможным. И не только в начале XIX века, но и много десятилетий позже. Никто в то время и предположить не мог, что всего через два столетия для ровесников Наташи сложится парадоксальная ситуация, когда они в жизни будут спокойно и повседневно следовать морали лирической героини песни, исполняемой Валерией: “Девочкой своею ты меня назови, а потом обними, а потом обмани… ни о чём не жалей и люби просто так!”, а на уроках рассказывать о нравственных мучениях героини Л.Толстого.

А ведь у Наташи с Анатолем дело даже не дошло, говоря современным языком, до сексуальных отношений.

Потом наступят дни, когда Ростовы, до сих пор не успевшие уехать, будут вынуждены заняться укладыванием своего добра. “Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты... но душа её не лежала к этому делу...” Только после того, как она увидела раненых и пригласила их остановиться в доме, она осознала, что война у ворот, а она позволяет себе предаваться своим воспоминаниям и горестям. И “с свойственной ей во всём страстностью” бросилась укладывать ковры и фарфор, закрывать ящики… так как “не могла и не умела делать что-нибудь не от всей души, не изо всех своих сил”.

И здесь случится то, что в просторечии называется скандалом в благородном семействе. И не в каком-нибудь, а в семействе Ростовых, столь любимом Л.Толстым. Началось, кажется, с того, что раненые попросили не оставлять их в Москве. Граф “по своей простоте” приказал снять с подвод некоторые вещи и раненых взять. Графиня возразила: “Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Пожалей хоть не меня, так детей...”

Обычно эту сцену комментируют следующим образом, мол, графиня помнит то, чего не помнит граф: Ростовы разорены. То, что лежит в этих ящиках, — в сущности, единственное достояние семьи. Я не был бы так категоричен. Хотя бы потому, что ковры и фарфор не идут ни в какое сравнение с имеющейся недвижимостью, землёй, усадьбой и крепостными, что, собственно, и составляет действительное состояние семьи.

Наташа принимает сторону отца, потому что не думает в эту минуту ни о своём приданом, ни об имуществе семьи, а думает о раненых, которым иначе суждено остаться на милость французов.

В самой ситуации, когда на раненых не распространялась эвакуация, в сущности, нет ничего необычного. Вспомним, что произошло после первого сражения, в котором участвовал князь Андрей. После боя “на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля”. Сам князь Андрей после Шенграбенского сражения окажется, по нашим понятиям, в плену, а в действительности подобранный французами на поле боя он будет передан местным жителям, после чего, поправившись, спокойно вернётся домой. Оставлять раненых, надо полагать, было принято и не являлось какой-то трагедией.

Тем не менее Наташа называет это гадостью и мерзостью и кричит матери: “Это не может быть, чтобы вы приказали”. Наташа впервые говорит с матерью в таком тоне. И хотя тут же просит прощенья за свою резкость, в главном всё же не уступает. Графиня сдается, и Наташа принимается руководить освобождением подвод.

Эта жанровая картина, при всем её внешне бытовом характере, была чрезвычайно важна для Л.Толстого. Чем? Во-первых, поступок Наташи позволил писателю “устроить” её будущую встречу с князем Андреем. Но есть и второй пласт понимания, восприятия эпизода с эвакуацией раненых из Москвы.

Оценивая поведение героини в этот момент, и я, и вы, уверен, исходим из вроде бы очевидной невозможности, что эпизод продиктован только сюжетной необходимостью и связан лишь с решением проблемы развития событий. Ведь бескорыстие так красит Наташу, а отношение к раненым собратьям так характеризует лучшие черты русского человека, и весь эпизод, в котором Ростовы готовы всё отдать страдающим людям, так патриотичен, в конце концов.

Особенно если знать, что в данном случае великий реалист Л.Толстой нарисовал сцену, руководствуясь исключительно собственной фантазией. Невероятно щепетильный в случаях, когда речь шла о достоверности изображения исторических реалий, Л.Толстой (думаю, хорошо представлявший реальную обстановку тех дней, заслуженно считающихся по сию пору одним из тёмных пятен нашей истории) счёл нужным написать, надо всё же признать, историческую неправду. Потому что в Москве, по разным источникам, на милость врага было оставлено от 10 до 23 тысяч раненых участников Бородинского дела. Для них подвод никто не освободил и не приготовил.

Как горько заметил один остроумный человек, “судя по всему, во всём городе нашлась только одна Наташа Ростова, пожертвовавшая частным ради общего”. В действительности раненых бросили в городе вместе с полутора сотнями пушек и 75-ю тысячами ружей. У эвакуаторов на них не хватило, наверное, не транспорта, не желания — обыкновенной человечности. Москва, хлебосольная, задушевная, приветливая и добрая — не хмурый, подлый, недружелюбный, олицетворяющий грех Петербург, — предпочла вывезти чудотворные иконы, мощи святых, церковную утварь... Ситуация, как известно, для России отнюдь не новая, потому и рассуждать тут вроде как и не о чем. Давно замечено, что на страницах литературных произведений мы всегда наделены высоким чувством справедливости, все куда человечнее и добрее к другим, нежели в жизни.

А далее одна из важнейших сцен «Войны и мира» — в Мытищах — встреча Наташи на фоне зарева оставленной горящей Москвы с раненным на Бородинском поле, умирающим князем Андреем. Автор выстраивает события так (этим была продиктована необходимость эпизода, где Ростовы берут с собой раненых), что коляска с Болконским оказывается вместе с подводами, на которых везут раненых, и Наташа и князь Андрей, какое-то время не зная о том, едут из Москвы рядом друг с другом. “Какая судьба!” — скажет позже, узнав об этом, Пьер.

В литературе, посвящённой «Войне и миру», можно встретить мнение, что в эти трагические и счастливые часы примирения Наташи и князя Андрея, когда счастье возродившейся любви было отравлено страхом за его жизнь, — в эти часы в душе Наташи собрались воедино все силы, которые она накапливала всю жизнь. Читая такое, я задаю сам себе вопросы, о чьей “возродившейся” любви здесь идёт речь? О Наташиной? Так, на мой взгляд, она у Наташи никуда и не исчезала.

И что касается сил, собранных ею воедино, думаю, сам Л.Толстой скажет, что эти силы ей понадобятся не у постели умирающего Андрея, а несколько позже, чтобы утешить мать, у которой убили сына. Именно тогда Наташа напрягала “все силы своей любви на то, чтобы как-нибудь снять с неё (матери. — А.Р.) на себя излишек давившего её горя”. Спасти князя Андрея, обречённого автором на смерть, понятное дело, у Наташи не было возможности. Не спасти мать она просто никак не могла, поэтому “любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню”.

Земная, а не божеская, дочерняя к матери, а не всеобщая любовь, какая посетила на смертном одре Андрея Болконского, спасёт графиню Ростову. И эта же энергия любви, сила жизненности, проявленные Наташей к матери, вернут саму Наташу к жизни. “Проснулась любовь, и проснулась жизнь”, — напишет Л.Толстой.

Не хочу сказать, что Наташины чувства, когда она встретила в Мытищах Андрея Болконского, недостаточно сильны. Она охвачена желанием видеть его: “Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо”. Хотите, называйте это любовью. Сам Л.Толстой скажет, что она находилась в “состоянии столбняка”.

Наверное, это нормальная женская реакция, когда, находясь рядом со смертельно раненным мужчиной, который ей, даже если избегать сильных выражений, глубоко не безразличен, она перестаёт замечать окружающее и отдаётся чувству, владеющему ею, со всей силой, на какую она способна. Угадывает его желания, ловит ему самому неясные мысли. Хочет понять, что он чувствует, “как у него болит” рана.

“Ей казалось, что-то тяжёлое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы; это билось её замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце”, — скажет Л.Толстой. Наташа не просто соприкасается с его жизнью, остатком её, отмеренным ему автором. Она живёт ею. Даже “доктор должен был признаться, что не ожидал от девицы ни такой твёрдости, ни такого искусства ходить за раненым”.

И хотя так продолжалось почти месяц, писатель мало рассказывает о том, как Наташа заботилась о князе Андрее. Лишь пару раз, между прочим, упомянет: “Наташа знала всё, что касалось нагноения и тому подобного”; “Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что-то успокоительное”. Но этого короткого времени хватило, чтобы там, в Мытищах, “уродливые морщины образовались вокруг её рта...”, а лицо её стало “более чем некрасиво, оно было страшно”.

Эти дни, когда она была сиделкой у князя Андрея, как видим, дались ей тяжело. Но чем больше я думаю об этом, тем острее понимаю, что эти же дня были для Наташи поистине счастливыми днями. Нет, не потому, что князь Андрей не видел её некрасивого лица, а “видел сияющие глаза, которые были прекрасны”. И не потому, что плачущая, некрасивая Наташа в эти дни для него прекраснее, чем она была на бале, во всём блеске своего счастья. А потому, что “видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе... не было в душе Наташи”.

Л.Толстой, назвав Наташу любимицей, если не ошибаюсь, нигде и никогда не объяснил своих симпатий к героине. Конечно, ему нравилась Наташа, когда она была тринадцатилетней егозой, когда она, графинечка в шелку и бархате, отдавалась стихии русской пляски, когда пристраивала раненых солдат на телеги вместо фамильного фарфора. Читая книгу, без труда видишь, что он никогда и не пробует скрыть своего особого отношения к Наташе во всех жизненных ситуациях, предлагаемых им, как писателем, ей, как героине произведения.

И всё же как мужчина мужчину, прошу прощения за столь не литературоведческий ход, я понимаю его. Именно это и прежде всего это ничем не приукрашенное поведение у постели умирающего Андрея Болконского, когда “ни одной мысли о себе”, хочется думать, позволило Льву Толстому не просто назвать, а ощущать своим писательским сердцем её любимицей, умеющей оставаться женственной и в горе.

Только здесь, читая главки о предсмертном свидании Наташи и князя Андрея, у нас возникает ощущение не абстрактного Наташиного жизнелюбия, а спокойной и величественной жизненной силы, присущей ей. Потом эти силы помогут Наташе спасти мать и самой вернуться к жизни.

После смерти князя Андрея Наташа тоже “думала, что жизнь её кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность её жизни — любовь — ещё жива в ней”. И автор не лишает её нового счастья, которое приходит к ней довольно случайно и в то же время не случайно. В то же время достаточно неожиданно быстро (потому как писатель сознает, что обрекать Наташу на долгий срок ожидания чревато непредсказуемыми последствиями).

Пьер, вернувшись из плена и узнав, что жена умерла и он свободен, слышит о Ростовых, что они в Костроме, но мысль о Наташе редко навещает его: “Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего”. Даже встретив её, он не сразу узнаёт Наташу в бледной и худой женщине с печальными глазами без тени улыбки, сидевшей возле княжны Марьи, к которой он приехал.

Оба они, после трагедий, утрат и с чувством вины, если и жаждут чего, то не нового счастья, а скорее забвения. Она ещё вся в своём горе, но для неё естественно именно перед Пьером выговориться без утайки о всех подробностях последних дней её любви к Андрею. Пьер “слушал её и только жалел её за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая”. Для Пьера — радость и “редкое наслаждение” поведать Наташе о своих приключениях во время плена. Для Наташи радость — слушать его, “угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера”.

И, встретившись, эти два созданных Л.Толстым друг для друга человека больше не расстанутся. Писатель пришёл к желанной цели: его Наташа и Пьер взяли с собой горький опыт прежних ошибок и страданий, прошли через соблазны, заблуждения, стыд, лишения, которые подготовили их к любви.

Тут уместно сослаться на пассаж из книги Н.Долининой: “А ведь они оба ещё молоды — вся жизнь впереди. Наташе — двадцать один год, Пьеру — двадцать восемь. С этой их встречи могла бы начинаться книга, а она идёт к концу… Пьер сейчас всего на год старше, чем был князь Андрей в начале романа. Но сегодняшний Пьер — гораздо более зрелый человек, чем тот Андрей. Князь Андрей в 1805 году твёрдо знал только одно: что он недоволен той жизнью, какую ему приходится вести. Он не знал, к чему стремиться, он не умел любить”.

Весною 1813 года Наташа вышла замуж за Пьера. Всё хорошо, что хорошо кончается. Кажется, так назывался роман, когда Л.Толстой только начинал «Войну и мир». В последний раз Наташа появляется в романе в новой роли — жены и матери.

Своё отношение к Наташе в новой для неё жизни Л.Толстой выразил мыслями старой графини, которая “материнским чутьём” понимала, что “все порывы Наташи имели началом только потребность иметь семью, иметь мужа, как она, не столько шутя, сколько взаправду, кричала в Отрадном”. Графиня Ростова “удивлялась удивлению людей, не понимавших Наташи, и повторяла, что она всегда знала, что Наташа будет примерною женою и матерью”.

Знал это и автор, создавший Наташу и наделивший её лучшими в его глазах качествами женщины. В Наташе Ростовой-Безуховой Л.Толстой, если перейти на высокопарный язык, воспел благородную женщину той эпохи, какой он себе её представлял.

Портрет Наташи — жены и матери — завершит галерею портретов Наташи от тринадцатилетней девочки до двадцативосьмилетней женщины, матери четырёх детей. Как и все предыдущие, Наташи девочки или юной девушки, Наташи в радости или в отчаянии, в горе, последний портрет тоже согрет теплотой и любовью.

“Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую подвижную Наташу”. Черты её лица “имели выражение спокойной мягкости и ясности”. Непрестанно горевший прежде “огонь оживления” зажигался в ней теперь только тогда, когда “возвращался муж, когда выздоравливал ребёнок, или когда она с графиней Марьей вспоминала о князе Андрее”, и “очень редко, когда что-нибудь случайно вовлекало её в пение”. Но когда в её “развившемся красивом теле” зажигался прежний огонь, она “бывала ещё более привлекательна, чем прежде”.

Наташа знает “всю душу Пьера”, она любит в нём то, что он сам в себе уважает, а Пьер, нашедший с помощью Наташи духовный ответ в земном, видит себя “отражённым в своей жене”. Разговаривая, они “с необыкновенной ясностью и быстротой”, что называется, на лету схватывают мысли друг друга, из чего мы делаем вывод о полном духовном их единстве.

Но, увы, этим её роль в книге не ограничивается. На последних страницах на долю героини-любимицы выпадает доля стать воплощением идеи автора о сущности и назначении брака, основах семейной жизни, назначении женщины в семье. Душевное состояние Наташи и вся её жизнь в этот период воплощают заветный идеал Л.Толстого: “цель супружества — семья”.

Наташа показана в её заботах и привязанности к детям и мужу. “Всему, что было умственным, отвлечённым делом мужа, она приписывала, не понимая его, огромную важность и постоянно находилась в страхе быть помехой в этой деятельности её мужа”.

Наташа и поэзия жизни, и проза её одновременно. И это не “красивая” фраза. Более прозаичной, чем в финале книги, читатель ни разу, ни в горе, ни в радости, её не видел.

Изобразив в эпилоге идиллию, с его точки зрения, семейного счастья Наташи, писатель превращает её “в сильную, красивую и плодовитую самку”, в которой теперь, как он сам признаёт, очень редко зажигался прежний огонь. Растрёпанная, в халате, со злосчастной пелёнкой с жёлтым пятном, идущая большими шагами из детской — такую Наташу Л.Толстой предлагает как истину книги в завершение своего четырёхтомного повествования.

Можем ли и мы вслед Л.Толстому думать так же? Вопрос, на который, как мне представляется, каждый ответит сам. Писатель же до конца дней своих оставался верен своей точке зрения, нет, не на “женский вопрос”, а на роль и место женщины в его собственной жизни. Такой и никакой иной, смею полагать, желал он видеть супругу Софью Андреевну. А та почему-то никак не вписывалась в предназначенные ей мужем рамки.

Но, главное, для Л.Толстого Наташа — та самая жизнь, в какой всё, что ни делается, всё к лучшему, и в которой никому не ведомо, что ждёт его завтра. Финалом книги становится простая, незамысловатая мысль: сама жизнь со всеми её беспокойствами и тревогами и есть смысл жизни, в ней итог всего и в ней ничего нельзя предвидеть и предсказать, она же и есть та искомая героями Льва Толстого истина.

Вот почему книгу завершает не какой-нибудь великий деятель или национальный герой, не гордый Болконский и даже не Кутузов. Именно Наташу — воплощение жизни, такой, как писатель её понимает и принимает в это время — и Пьера, мужа Наташи, встречаем мы в эпилоге.

Истина принадлежит им, а не князю Андрею. Она принадлежит жизни, а не “гордости мысли”. Отлетел гордый дух князя Андрея, кончилась эта устремлённая в небо жизнь, и осталась просто жизнь земная: Наташа, Пьер, графиня Марья, дети.

Как справедливо замечено, князя Андрея нельзя представить окружённого детьми и пелёнками. Он выше этого. И поэтому жизнь вычёркивает его из своих списков. “Он слишком хорош, чтобы жить”, — скажет о князе Андрее Наташа. Сами они, Наташа и Пьер, не так “хороши”, они люди, а не герои, и потому остаются жить.

Недаром в статье «Несколько слов по поводу книги “Война мир”», на написание которой писателя вынудили упрёки критиков, появившиеся после выхода в свет сочинения графа Толстого, он утверждал, что для художника “не может и не должно быть героев, а должны быть люди”.

Истинная история, как её видит и понимает Л.Толстой, это сама жизнь, простая, размеренная, состоящая — как золотоносная жила с россыпями драгоценных песчинок и небольших слитков — из обычных мгновений и дней, приносящих человеку счастье, вроде тех, которые вкраплены в текст «Войны и мира»: первый поцелуй Наташи; встреча ею приехавшего в отпуск брата, когда она, “держась за полу его венгерки, прыгала, как коза, всё на одном месте и пронзительно визжала”; ночь, когда Наташа не даёт спать Соне: “Ведь эдакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало”; дуэт Наташи и Николая, когда пение трогает что-то лучшее, что было в душе Ростова (“И это что-то было независимо от всего в мире и выше всего в мире”); улыбка выздоравливающего ребёнка, когда “лучистые глаза княжны Марьи, в матовом полусвете полога, блестели больше обыкновенного от счастливых слёз”; один вид преображённого старого дуба, который, “раскинувшись шатром сочной, тёмной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца”; тур вальса на первом балу Наташи, когда её лицо, “готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой”; вечер святочного веселья с ездой на тройках и гаданием девушек по зеркалам и сказочная ночь, когда Соня находилась “в несвойственном ей оживлённо-энергическом настроении”, а Николай очарован и взволнован близостью Сони; страсть и красота охоты, после которой Наташа, “не переводя дух, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело”; степенное веселье гитарных переборов дядюшки и русская пляска Наташи, “в шелку и бархате графини, которая умела понять всё то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тётке, и в матери, и во всяком русском человеке”…

Ради этих приносящих счастье минут, куда реже — часов, живёт человек.

Создавая «Войну и мир», Л.Толстой искал для себя точку опоры, позволяющую ему найти внутреннюю связь, сцепление образов, эпизодов, картин, мотивов, деталей, мыслей, идей, чувств. В те же годы, когда из-под его пера выходили памятные всем страницы, где улыбающаяся Элен, блестя чёрными глазами, демонстрирует свою власть над Пьером: “Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна?.. Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому, и вам тоже”; где Николай Ростов в момент ссоры и возможной дуэли с Андреем Болконским “думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом…”; где зачарованная Наташа слушает рассуждающего о деятельной добродетели Пьера, и одно смущает её: “Неужели такой важный и нужный человек для общества — вместе с тем мой муж? Отчего это так случилось?”, — в те самые годы он писал: “Цель художника… в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых всех её проявлениях”.

Таков фундамент, на котором стоит «Война и мир».

Я не стану, перефразировав мысль Достоевского о романе в стихах Пушкина, говорить о возможности переименования книги Л.Толстого, но что Наташа бесспорно главная героиня повествования, для меня несомненно.

Не великие исторические события, не идеи, претендующие на руководство ими, не сами руководители-наполеоны, а человек, “соответствующий всем сторонам жизни”, стоит в основании всего. Им меряются и идеи, и события, и история. Именно таким человеком Л.Толстой видит Наташу. Её, будучи автором, и выдвигает он в центр книги.

Общеизвестно, что в разные периоды своей жизни неизменно считая, что женщина должна нести в мир любовь, великий мыслитель Л.Толстой всегда исходил из глубочайшего убеждения, что этим ограничивается её жизненная задача. Надо ли, зная это, удивляться, что любимица Наташа так равнодушна к общественным и философским вопросам (пусть даже интересующим писателя) и что в финале книги перед нами предстаёт располневшая мать четырёх детей, только в них видящая цель своей жизни да во внимании, оказываемом мужу.

Можно вспомнить, как Л.Толстой, об этом пишут многие исследователи, лелеял мысль о том, что правда (какой писатель избежит устремленности к ней?) в единении людей и что лишь в отказе от своего “я” и в подчинении этого “я” общему — путь человека к счастью. Именно в высочайшей степени развитое чувство общего, можно видеть, определяет поведение Наташи во многих, нередко разнонаправленных, жизненных обстоятельствах, предлагаемых ей автором «Войны и мира».

Наслаждение жизнью — природой, охотой, играми, любовью — всегда составляло естественную потребность великого художника. В книге он подарит это мировосприятие своей любимице.

Автор «Войны и мира» был влюблён во всё самобытно-русское, несущее черты народности. И этой любовью он щедро наградил свою героиню.

Без преувеличения можно сказать, что среди основополагающих убеждений великого писателя одной из первых была его уверенность в том, что всё происходит нечаянно. Всею своею жизнью любимице Л.Толстого суждено было подтверждать это утверждение.

Она, Наташа, как мы позже сможем убедиться, так же, как и Пьер, Андрей Болконский, с их помыслами и чувствами, — это, пусть не абсолютное, но достаточно определённое выражение помыслов и чувств самого Л.Толстого.