ПАНТЕОН

Татьяна БЕК

---

БЕССМЕРТЬЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

Отсветы и отзвуки поэзии Заболоцкого в современной поэзии

За мёртвым сиротливо и пугливо Душа тянулась из последних сил, Но мне была бессмертьем перспектива В минувшем исчезающих могил. Листва, трава — всё было слишком живо, Как будто лупу кто-то положил На этот мир смущённого порыва, На эту сеть пульсирующих жил.

А.Тарковский. «После похорон Заболоцкого»

Что происходит с наследием большого поэта, ушедшего из жизни? Начинается их новое бытие, но не только в переизданиях, в текстологии, в комментариях. Поэт продолжается – подчас на неожиданных и парадоксальных уровнях — в идущих на смену поколениях...

В 1937 году Михаил Зощенко написал статью «О стихах Заболоцкого», где наряду с ценными наблюдениями над образностью собрата обронил фразу, в своём роде ключевую и пророческую: “Его работа, вероятно, окажет значительное влияние на нашу поэзию…” Зощенко и не предполагал, насколько его прогноз окажется точным и в сколь далёкую эстетическую перспективу будет направлен. Поставив своей задачей выяснить природу и многовалентность именно влияния Заболоцкого на поэзию, идущую вослед его трудам и дням, я предложила своим коллегам (коих я так или иначе знаю лично и чьему поэтическому вкусу так или иначе верю) доморощенную анкету — бросила этакий клич: как на вас повлиял Заболоцкий? чем, в каких формах? какой период его творчества актуальнее для вас сегодня?

Я и не думала, что этими скромными вопросами буквально вызову джинна из бутылки: на меня посыпались ответы от поэтов знаменитых и пока безвестных, солидных и юных, традиционалистов и авангардистов… Судя по самой скорости, влюблённости, раздражённости, словом — пристрастности ответов, я сделала твёрдый вывод: Заболоцкий в нынешней поэзии “живее всех живых”, влияние его многогранно, парадоксально и всегда креативно. Ведь ни для кого не секрет, что даже великие поэты, чрезвычайно действенные в потомстве, влиянием своим могут и подавлять формируемую личность: такова школа Цветаевой или класс Бродского, которые, как правило, диктуют своим последователям лишь стилизаторские кальки, провоцируют их на интонационно-ритмические вариации, предлагают свой неповторимый и ярко выраженный образ — как чужую одежду на вырост. Иное дело — школа Хлебникова или класс Пастернака: эти отдельно взятые традиции дают своим влюблённым адептам мощный толчок в самобытность и новизну… Я для себя два вида таких поэтических влияний делю — условно — на влияние-шлагбаум и влияние-трамплин (второе ещё можно назвать влияние-дрожжи). Заболоцкий — щедрый источник творческой энергии именно второго рода.

Примерно за две недели с момента, как клич был брошен, я получила около сорока (38!) откликов по телефону, по простой почте, по Интернету. Итак, предварительные итоги…

1

Первое письмо-ответ я получила от своего друга, поэта и учёного-биолога Дмитрия Антоновича Сухарева, который сразу же подтвердил мои предположения относительно “многовалентности” Заболоцкого как гениальной поэтической субстанции, дающей жизнь самым контрастным и неожиданным порождениям. “Так или иначе, — писал мне Д.Сухарев, который тоже очень любит (я от него этой методой и заразилась) посылать друзьям-стихотворцам всякие тесты и анкеты, — Заболоцкий очень почитаем, о чём могу судить по результатам собственного опроса, в ходе которого каждый из 150 русских поэтов назвал по 12 любимых стихотворений. По числу упоминаний стихи — в первую очередь «Меркнут знаки Зодиака…» и «Некрасивая девочка» — Заболоцкого шли сразу вслед за цветаевскими, обогнав таких авторов, как Есенин, Маяковский, Гумилёв… Думаю, тут в пользу его поэзии сработали и внетекстовые факторы — узничество, честь, кристальная репутация. Поразительный факт: Заболоцкий оказался равно мил поэтам самых разных возрастов и направлений. В этой способности нравиться всем Заболоцкий поистине уникален — его даже трудно с кем-либо сравнить…”

Способен нравиться всем (добавлю я), но в связи с полярно разными качествами, и тут его — Заболоцкого как прародителя — великая загадка.

На первый вопрос моей анкеты: “Как лично на вас повлияла (если повлияла) поэтика Заболоцкого?” — лишь трое ответили категоричным “нет”. При этом все три максималиста в дальнейших ответах-раздумьях проявили такое неравнодушие к судьбе, метафизике и образности мастера, что говорить о полном отсутствии влияния на них Заболоцкого представляется неточным. Просто воздействие это является не прямым, не лабораторным, а косвенным — как ветер, воздух, контекст… Тот же Д.Сухарев, отрицающий влияние на себя Заболоцкого, сказал об уникальности его уроков так, как посторонний — не смог бы. “Для меня З. актуален не столько в художественной, сколько в идеологической сфере. Я имею в виду то, что склонные к высокопарности авторы зовут у него «натурфилософией». На самом деле здесь простое — любовь к живой природе и отказ от традиционного для христианской цивилизации жёсткого, даже жестокого противопоставления человека миру животных и растений. У Заболоцкого неприятие такого противопоставления как-то по особенному обаятельно… А его обэриутство было, я думаю, не от природы, а за компанию. Такое с нашим братом иногда случается, пока молодые. Вот поздний Заболоцкий — тот органичен…” Резкую диалектику — на грани дисгармонии — обэриутского начала и позднейшего творчества Заболоцкого лаконично и ярко определил молодой Сергей Арутюнов (хотя и с нарушением принятого начертания): “В слове обереут для него до конца таилось и слово «оберег», и слово «обречён»…” Так может сказать о поэте лишь поэт, не правда ли?

2

На вопрос о том, какой нынче Заболоцкий — ранний, поздний, весь ли — актуальнее и влиятельнее, ответы поступили контрастные. (В скобках признаюсь, что, задавая подобный вопрос, я поступила не вполне корректно, поскольку мне заведомо ближе остальных возможных позиция Бродского: “На самом деле, творчество поэта глупо разделять на этапы, потому что всякое творчество — процесс линейный. Поэтому говорить, что ранний Заболоцкий замечателен, а поздний — наоборот — это чушь!”)

Для Максима Амелина подобного разделения не существует, а Игорь Иртеньев написал, что порою ему кажется: это два совсем чужих друг другу поэта. Лариса Миллер призналась, что в разные годы жизни ей на эту тему думалось по-разному. Геннадий Калашников ответил: “Мне одинаково близки оба!” Поэт-авангардист Сергей Бирюков (когда-то он основал в Тамбове АЗ — академию зауми) тоже воспринимает Заболоцкого без деления на вехи: “Для меня он актуален целиком, всем составом, веществом поэзии. Я бы не рискнул определять большую или меньшую степень современности его периодов. Это зависит от настроения. Например, в какой-то момент важно вспомнить «Движение» (1927), а в другой раз — «Можжевеловый куст» (1957). Считаю актуальными также стихи З. для детей. Их надо переиздавать постоянно, но мне не удалось найти сейчас в Москве ни одной книжки…”

Большинство опрошенных мною поэтов говорят о влиянии на них Заболоцкого в общем, жизнестроительном и универсальном, плане. Например, прозаик и художница из Перми Нина Горланова ответила совсем просто и очень эмоционально: “Для меня поэзия Заболоцкого — это мир счастья и свежести: словно холодная ключевая вода, от которой ломит зубы, но становится хорошо. Он из тех поэтов, которые говорят миру «да»…” Она же привела собственные стихи двадцатилетней давности, посвящённые Заболоцкому: “Стихи, как формулы, стояли, // Все замерев и не дыша, // Полны любви, полны печали // И непонятны, как душа…”

Диковинный парадокс: зачастую, говоря о предпочтении раннего Заболоцкого позднему или наоборот, современные поэты проявляли себя неожиданно и полностью опрокидывали мои ожидания. Традиционалист Геннадий Русаков категорически предпочитает молодой и мускулистый мир «Столбцов» велеречивой, с его точки зрения, и дидактичной поздней лирике Заболоцкого. А мэтр концептуализма, постмодерна и стёба Дмитрий Александрович Пригов, чей “милицанер” и прочие имиджево-масочные персонажи, как мне казалось, полностью вышли из «Столбцов», заявил (быть может, впрочем, не без мистификационного лукавства): “Поздний Заболоцкий мне ближе, чем ранний, так как сюрреалистическая и экспрессионистическая яркость мне вообще не близка”.

Поэт и учёный Вадим Рабинович предпочитает раннего Заболоцкого (“…это поэт неуюта, простодушно-весёлого абсурда, то есть поэт как таковой”) позднему (“…позднейшая лирика Н.З. свидетельствует корысть, сеяние «разумного, доброго, вечного», и потому это явление, поэтическое не вполне”), но отмечает, что “есть, однако, и переход между этими разными поэтами: «Трепать язык умеет всякий, // Но надо так трепать язык, // Чтоб щи не путать с кулебякой // И с запятыми закавык», — из «Рубрука» (1958)…”

Интересен — на пересечении поэтики и жизни — ответ Ирины Васильковой: “Отсветы — сколько угодно, особенно когда в стихах появляются растительные образы. Тут уж стихи сами начинают ветвиться и буйствовать, вырываясь из-под контроля, от этого порой даже чувствуешь себя почти представителем флоры. Моё стихотворение «Тмин, барбарис, гипсофила, клематис, мелисса…» — оно всё из Заболоцкого. Мне близко его эмоциональное переживание «ботанического» кипения, бурления, пузырения, победного цветения жизни — и тут же трагического неотвратимого умирания, близки натурфилософские метафоры — и вообще весь восторг и ужас существования одновременно. К тому же я ещё люблю возиться с землей, цветы выращивать, тут тоже море эмоций — так всё и прорастает одно в другое…”

Как говорится: вот те на! Выходит, что Заболоцкий не только непредсказуем сам по себе — он таков и в качестве влиятеля.

3

Многие ответы свидетельствуют именно о частных, лабораторных, связанных с техникою стиха или с образностью уроках Заболоцкого. Инна Лиснянская сказала, что для неё “особенно важна и привлекательна необычайность эпитетов Заболоцкого”. Андрей Новиков-Ланской (он и поэт, и филолог) признался, что на его стихи повлияло “использование Заболоцким афористических концовок в его философских текстах (как, например, в «Некрасивой девочке»)…” И.Василькова сообщает, что для неё “заразны” трёхсложники Заболоцкого. А мой любимый поэт Евгений Рейн взял у Заболоцкого новый угол зрения: шарж, настоянный на лиризме. Михаил Свердлов акцентирует своё внимание на жанровой самобытности Заболоцкого — он называет это “жизнеутверждающим одизмом” (от слова ода) и поясняет: “В Заболоцком мне близок одический пафос (да ещё с грузинской приправой)…” Он же отметил как наиболее заразительную черту Заболоцкого “соединение броской метафоры с примитивом”. Ольга Иванова вычленяет в мастерстве Заболоцкого “взгляд на красочность мира — и то, что этот мир дан в мелочах: от мельчайшей детали идёт высокая вертикаль”.

Олеся Николаева, которая принесла мне целое — весьма страстное и горячее — эссе о Заболоцком, коего ей порою хочется даже переписать, отмечает у него интонационно “зачинную” традицию. Она же объясняет, почему «Столбцы» до сих пор так влияют на её юных учеников (она, как и я, ведёт мастер-класс в Литинституте): “…Во времена всеобщей растерянности страдающая душа успокаивается, избирая для себя некое «инобытие» — иную, «юродивую» речь…” Это наблюдение перекликается с заострённым ответом С.Арутюнова: “Быть застенчивым бунтарём, который задевает — сразу всех. Ему присуща культура юродивости…” Многие из ответивших на мою анкету авторов могли бы подписаться под формулой Юрия Казарина (поэт и литературовед из Екатеринбурга): “Заболоцкий и дал мне образец судьбы, и открыл во мне филолога…” Тот же Ю.Казарин намечает совершенно особый ракурс, условно говоря, влияния наоборот (влияния-запрета, влияния-табу): “Его «Гроза» до сих пор не позволяет мне писать о грозе”.

Этот случай, когда последователь цепенеет перед некоей темой от невозможности “переиграть” Заболоцкого-предтечу, не единичен. Виктор Кулле — тоже и поэт, и филолог — сказал о Заболоцком иначе, но в близком ключе: “Полагаю, что с ранними вещами Заболоцкого центон-игра попросту невозможна — они перетянут твой собственный текст на себя… Что не есть интересно”.

Наблюдение В.Кулле перекликается с соображением поэта-ёрника Е.Лесина, который на вопрос об отсветах из Заболоцкого и всяческих центонах ответил лихо: “А куда же без них! И позднего здесь, конечно, больше. Потому что тут он более советский, более правильный и легче ложится в полупародийность”. С этим нельзя не согласиться: не с тем, что поздний Заболоцкий — более советский, но с тем, что его поздняя дидактичность провокативнее для постмодернистских перевёртышей. Я вспомнила массу смешных, но неглубоких травестий из творчества собственных студентов, к которым принадлежал когда-то и Е.Лесин. Два примера: “Любили живопись поэты, но без взаимности, увы” или: “Сосуд, в котором пустота, для алкаша не красота”.

Илья Фаликов обратил моё внимание на то, как влияли и влияют на нашу современную поэзию переводы Заболоцкого — не только «Слово о полку…», но и, скажем, Шиллер. На молодую поэтессу Ольгу Леонович воздействует проза Заболоцкого: “…«История моего заключения» и «Картины Дальнего Востока» ставят меня на место”. А Тамара Жирмунская, напротив, пишет свою эссеистическую прозу, опираясь на стихи Заболоцкого: “Сейчас пишу главу о Пастернаке для будущей книги «Библия и русская поэзия ХХ века» и, давая поздний портрет Б.П., цитирую именно Заболоцкого: «Юноша с седою головой…»”.

Часто в ответах на анкету авторы приводили свои собственные стихи, так или иначе с Заболоцким связанные. Среди этих текстов есть и прекрасные, и вторичные, и дерзкие… Юрий Казарин рассказал мне в письме о том, что замечательный лирик из Екатеринбурга Борис Рыжий (1975–2002), недавно ушедший из жизни добровольно, учился у Заболоцкого точности. “Борис любил позднего Н.З., — пишет Ю.Казарин, — прежде всего за прямоту поэтического выраженья страдания и трагедии. Борис редко читал вслух стихи Заболоцкого, но по телефону (в подпитии), бывало, мог прочесть «Тарусу» (то есть «Городок». — Т.Б.) и поплакать, так как жизнь Бориса в Екатеринбурге была сплошной Тарусой…” В этом же письме Ю.Казарин приводит малоизвестные стихи Бориса Рыжего, где русские поэты разных времён и направлений с горькой иронией сведены в общий круг: “Александр Семёнович Кушнер читает стихи, // снимает очки, закуривает сигару. // Александр Блок стоит у реки. // Заболоцкий вспрыгивает на нары…”

Сколько десятилетий прошло, а Николай Заболоцкий в стихах молодого трагического уральского поэта по-прежнему — вспрыгивает на нары.

4

Сквозная тема большинства из ответов на анкету — Заболоцкий как выход на его же предтеч, как мост — в фольклор, в мифологию, в Библию, в поэзию ХVIII и ХIХ столетий, в Козьму Пруткова, в капитана Лебядкина, в Сашу Чёрного. Мало кто из поэтов его времени наделён такой магией раздвижения собственного художественного пространства, таким широким и неэгоистическим резонансом — и вперёд, и вспять…

Ю.Качалкина пишет: “Он начался для меня лет в четырнадцать со стихотворения «Меркнут знаки Зодиака…». Помню, меня покорила фольклорность этого стихотворения. Было похоже на сказку — эстонскую или латвийскую. Потом, гораздо позже, от этого стихотворения протянулась ниточка увлечения кельтским фольклором…”

И.Василькова, отталкиваясь именно от интереса к Заболоцкому, прочитала как нечто современное, свежее Ломоносова (и, кстати, через Заболоцкого же пришла к идеям Вернадского). О.Иванова констатирует: “…Он продолжает линию Тютчева. А ещё на русской почве продолжает Уитмена: пантеизм и всеохватность восприятия всего сущего”. Ю.Милорава связывает Заболоцкого с античностью: “Ему был свойственен интерес к познанию в высоком, величественном, античном смысле, словно это был Лукреций Кар нового времени”. И дополняет: “Именно поэтому поэзия Заболоцкого не потускнела в 90-е годы, когда на советскую литературу были брошены критические взгляды”.

Не потускнеет эта поэзия и впредь, как бы ни менялся социальный и культурный контекст её окружающий. К этому выводу пришли, не сговариваясь, мои корреспонденты, смотрящие на Заболоцкого с самых разных колоколен. Т.Жирмунская, приславшая ответ на анкету в письме из Мюнхена, размышляет: “В мире, где столько зла, где на всех ярусах создания идёт борьба сильного со слабым и победу празднует хищник, — повреждённой оказывается даже природа. Пожалуй, первым в нашей поэзии это почувствовал Тютчев… Заболоцкий прожил мучительную, даже только внешне, жизнь. Гармонию он искал в плодах человеческого гения, в синергии, как теперь принято выражаться. И в этом преуспел и сам стал одним из посредников между Землёй и Небом. В последнем качестве он будет нужен читающим стихи всегда”.

А.Новиков-Ланской делает свой прогноз относительно перспектив бытования Заболоцкого в грядущем: “…Наверное, «поздний» Заболоцкий в силу своей нарочитой классичности менее актуален сейчас, но станет более привлекателен в скором будущем, поскольку именно в наши дни, на мой взгляд, зачинается новый виток культуры: от романтического искусства — к классике, от эксперимента — к традиции, от жанровой и стилистической эклектики постмодерна — к иерархии и строгости форм. Барокко закончилось, зарождается классицизм, и тут Заболоцкий должен прийтись весьма кстати”. А Г.Айги уверен в обратном — он полагает, что в ближайшую пору русской словесностью изнутри будет востребован именно ранний Заболоцкий: “В нашей поэзии в целом подспудно происходят сейчас тектонические явления, пока скрытые. Это крупные явления. Это закономерное развитие. Они — тектонические сдвиги — скоро проявятся. И в этом контексте интереснее ранний Заболоцкий. Поздний же всего лишь вызывает глубокое жизненное уважение и просится в хрестоматии…”

Как своеобразное резюме, примиряющее собою всю эту разноголосицу относительно приоритета “раннего” или “позднего” Заболоцкого в ХХI веке, звучит мнение совсем молодой Ксении Толоконниковой: “Заболоцкий существует вне какой-то конкретной эпохи, поэтому говорить о его актуальности сегодня (как и завтра) — довольно странно. Слишком надактуальная величина!”

Так или иначе, Заболоцкий — в противоречиях, сшибках, парадоксах — продолжается…

5

И напоследок. Поэт и критик Александр Самойлов, которого можно причислись скорее к “молодым” (под тридцать) и, точно, к весьма перспективным новым авторам нашего полифоничного времени, на вопрос: “Как на вас повлияла (если повлияла) поэзия Заболоцкого” — ответил с задором: “Влияние есть. Но вряд ли это имеет значение. Интереснее другой вопрос: оказал ли я влияние на Заболоцкого, и если да, то какое и каким образом”. Меня вначале такой ответ даже слегка ошарашил своей, как мне почудилось, самоуверенностью. Но потом я поняла, что это всего лишь творчески заострённое (гротескный алогизм как взрыв сокровенного смысла — одно из первых открытий Заболоцкого-поэта) и вполне ответственное пониманье того, что не только поэтический гений прокладывает неведомые пути для последователей — через приятие и подражание, отталкивание и уточнение, стилизацию и пародию, перекличку и травестирование, — но и продолжатели своим опытом оказывают влияние на то, как мы заново читаем гения сквозь новые и новые линзы. Так порою, вглядываясь в лица, в гримасы и в жесты детей, мы оглядываемся на отца и обнаруживаем в его облике нечто дотоле неочевидное.

Генетика Заболоцкого оказалась поразительно могучей для его пёстрого и талантливого потомства. С самого начала пришедший к неповторимой самобытности, он упорно избегал влияний. По свидетельству современника, друзья-обэриуты решили ответить на вопрос: на кого каждый из них хотел бы быть похожим? Хармс заявил: “На Гёте. Только таким представляется мне настоящий поэт”. Введенский вспомнил популярного персонажа из юмористического журнала «Бегемот»: “На Евлампия Надькина, когда он в морозную ночь беседует у костра с извозчиками и пьяными проститутками”. А Бахтерев, поэт и художник, сказал: “На Давида Бурлюка — только с двумя глазами”. Лишь один Заболоцкий признался как отрезал: “Хочу походить на самого себя”.

Поставленную задачу Заболоцкий выполнил. И потому именно на него, соприкасаясь с этим грандиозным эволюционно-линейным миром самыми неожиданными гранями, походят (или, отталкиваясь, ориентируются) столь многие, “хорошие и разные” поэты нашего времени.