ШКОЛА В ШКОЛЕ

Маргарита КЕРТЕС,
г. Чернигов,
Украина

---

Лермонтовские места

В одной из статей я упоминала, что ездила с ребятами по лермонтовским местам. С тех пор прошло более тридцати лет, но для всех участников поездки она осталась незабываемой, как незабываемо родившееся тогда ощущение, что Кавказ живёт с Лермонтовым в душе, как с Кавказом в душе живут произведения поэта.

Читая письма Лермонтова, написанные во время обеих ссылок (писем очень немного), воспоминания тех, кто встречался с ним в ту пору, в который раз испытываешь чувство бессилия перед постижением личности поэта, что была лишь сродни, как видно, могучим горам Кавказа, о которых Михаил Юрьевич писал Марии Лопухиной (Пятигорск, 1837): “...по утрам вижу из окна всю цепь снежных гор и Эльбрус; вот и теперь, сидя за этим письмом, я иногда кладу перо, чтобы взглянуть на этих великанов, так они прекрасны и величественны”. Сказанное поэтом не нуждается в подтверждении, но позволю себе заметить, что Эльбрус на рассвете — зрелище необыкновенной красоты, что вызывает потрясение даже у простых смертных. Что говорить о Лермонтове!

Пребывание в ссылке не может быть естественным состоянием человека, но Лермонтов оставался самим собой и в тех ситуациях, которые в чём-то продолжали его столичную жизнь, и в тех, что были связаны непосредственно с Кавказом.

Человек светский, он нередко проводит время среди гвардейской молодёжи, которая, как свидетельствует переведённый из Сибири на Кавказ декабрист Н.Лорер, “жила разгульно в Пятигорске, а Лермонтов был душою общества и делал сильное впечатление на женский пол”. И здесь же нам приоткрывается иной мир поэта — в письме, адресованном Е.А. Арсеньевой, читаем: “Милая бабушка, купите мне полное собрание сочинений Жуковского последнего издания и пришлите... сюда. Я бы просил также полного Шекспира, по-английски” (это последнее письмо Лермонтова).

Человек военный, находясь на Кавказе, он участвует в боевых действиях, о чём сообщает Алексею Лопухину (Пятигорск, 1840): “У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду...” К.Мамацев, боевой офицер, рассказывает, что Лермонтов “был отчаянно храбр, удивляя своей удалью даже старых кавказских джигитов, но это не было его призванием”.

Не было — и об этом говорит сам поэт, как и о своём отношении к войне:

И с грустью тайной и сердечной
Я думал: “Жалкий человек,
Чего он хочет?.. Небо ясно,
Под небом места хватит всем,
Но беспричинно и напрасно
Один враждует он — зачем?
(«Валерик»)

Привлекало поэта на Кавказе совсем иное. Святославу Раевскому он пишет (1837): “...Ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское... Приехал на воды весь в ревматизмах... в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров... лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх... оттуда видна половина Грузии... я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам...”

Строки письма воссоздают в памяти другие строки, проникнутые таким же восторженным отношением к славному краю:

Я видел горные хребты,
Причудливые, как мечты,
Когда в час утренней зари
Курилися, как алтари,
Их выси в небе голубом,
И облачко за облачком,
Покинув тайный свой ночлег,
К востоку направляет бег,
Как будто целый караван
Залётных птиц из дальних стран!
Вдали я видел сквозь туман,
В снегах, горящих, как алмаз,
Седой, незыблемый Кавказ,
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.

Это его, Лермонтова, любовь к Кавказу, к его чарующей природе, гордым людям, жизнелюбивому духу, — любовь, которой он наделил своего героя. Но для Мцыри Кавказ — родина, далёкая, недосягаемая, и он мечтает о ней, стремится к ней, её прощальный привет нужен ему и после смерти. А ведь для поэта — это место ссылки, и тем не менее строки, написанные в 16 лет, остались с ним навсегда: “Как сладкую песню отчизны моей, // Люблю я Кавказ”.

Из первой ссылки Лермонтов возвратился, полный кавказских впечатлений. Служивший с ним в то время племянник Лорера А.Арнольди впоследствии вспоминал, что Михаил Юрьевич “очень хорошо писал масляными красками по воспоминаниям разные кавказские виды, и у меня хранится до сих пор вид его работы на долину Кубани, с цепью снеговых гор на горизонте и двумя фигурами черкесов”. Рождаются и стихи, навеянные песнями, сказами, легендами Кавказа, к которым поэт проявлял пристальный интерес. Прежде всего это «Дары Терека», названные Белинским поэтической апофезою Кавказа. Стихотворение было помещено в 1839 году в «Отечественных записках». Никому не подражая, никаких преданий не пересказывая, Лермонтов создаёт балладу в истинно народном духе и по манере повествования (“Буре плач его подобен...”), и по характеру (“Расступись, о старец море, // Дай приют моей волне! // Погулял я на просторе...”), по отношению к Тереку, дикому и злобному, и мудрому старцу Каспию, которых поэт к тому же очеловечивает.

Вскоре в «Отечественных записках» появляется и «Казачья колыбельная песня». Написанная, по рассказу очевидца, “с натуры”, она не стала песней одной станицы или песней только Кавказа. Пусть пожелание сыну вырасти казаком душой и научиться смело вдевать ногу в стремя принадлежит кавказской матери, но сколько в песне любви, нежности, заботы, тревоги, которые близки и понятны всем матерям:

Стану я тоской томиться,
Безутешно ждать;
Стану целый день молиться,
По ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь
Ты в чужом краю...

Песня стала знаменитой и любима до нынешних времён.

Интерес Лермонтова в период ссылок обращён как к быту и нравам Кавказа, так и к соотечественникам, находящимся там: это давало неоценимый материал для романа, над которым Михаил Юрьевич работал. Н.Сатин, также отбывший ссылку на Кавказе, пишет, что “те, кто были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери, и Грушницкого, а в особенности милого, умного и оригинального доктора Майера” (прототип доктора Вернера). В доме Сатина произошло и первое знакомство Лермонтова и Белинского, правда, неудачное, так как поначалу они друг другу не понравились. “Могучее дарование”, “дьявольский талант”, “чудо” — эти слова великого критика прозвучат позже, а навестив поэта в ордонанс-гаузе, где Лермонтов находился после дуэли с Барантом, и проведя с ним четыре часа, Белинский скажет И.Панаеву: “Сколько эстетического чутья в этом человеке. Какая нежная и тонкая поэтическая душа в нём!.. Мне наконец удалось-таки его видеть в настоящем свете” (Панаев И. Из литературных воспоминаний).

Несомненно, приглядывался Лермонтов на Кавказе не только к тем, кто впоследствии представит в его романе “водяное общество”. В письме С.Раевскому (1837) читаем: “Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные”. Предполагают, что поэт имеет в виду декабристов. Может быть. Но у меня нет намерения строить гипотезы и истолковывать слова и поступки М.Ю. Лермонтова на свой лад. Я ссылаюсь только на то, что сказано им самим, только на то, о чём, пусть субъективно, вспоминают люди, близко его знавшие, в частности на Кавказе. И для меня строки из приведённого выше письма значительны и дороги совсем иным: во многих воспоминаниях о поэте вы читали, что он часто острил, шутки его были меткие, порой — злые, но, как видим, умел находить и ценить настоящих людей.

Стоя на самом скорбном месте Пятигорска, у подошвы Машука, возле сурового обелиска с отвернувшими головы грифами, я думала о том (позже оказалось, что многие ребята тоже), что Лермонтов мог задеть за живое шуткой, но выстрелить в однокашника не смог (по одним воспоминаниям — поднял пистолет дулом вверх, по другим — сказал Мартынову: “Рука моя не поднимается, стреляй ты, если хочешь”). Мартынов шутить не умел.

А среди знакомых Лермонтова на Кавказе декабристы были: это и Николай Лорер, чьи воспоминания приводились выше, это и поэт Александр Иванович Одоевский, приговоренный к 12 годам каторги, переведенный после Читинского острога и Петровского завода рядовым в Грузию, где поэты и встретились. В 1839 году Александра Ивановича не стало, и в том же году Лермонтов, находившийся в Петербурге, написал стихотворение «Памяти А.И. Одоевского», в котором восхищение личностью ушедшего поэта (“Он сохранил и блеск лазурных глаз, // И звонкий детский смех, и речь живую, // И веру гордую в людей, и жизнь иную”) проникнуто глубокой грустью (“Мир сердцу твоему, мой милый Саша!.. // Пусть тихо спит оно, как дружба наша // В немом кладбище памяти моей”), и лишь одно приносит Лермонтову отраду:

И вкруг твоей могилы неизвестной
Всё, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь сияет, и венцом
Серебряный Кавказ её объемлет...

Одно за другим из-под пера Лермонтова появляются стихотворения, каждое из которых — удивительный сплав глубокой мысли, пронзительного чувства и высокой поэтичности. Многие из них тематически с Кавказом не связаны, но именно Кавказ вызвал их к жизни. И это не случайно. Поэт пишет Софье Карамзиной (Ставрополь, 1841): “Я не знаю, надолго ли это, но во время переезда мною овладел демон поэзии, сиречь стихов. Я запомнил половину книжки, которую подарил мне Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье”. Назовём лишь некоторые из тех, автограф которых помещён в записной книжке, вручённой Лермонтову В.Ф. Одоевским перед второй ссылкой: «Утёс», «Листок», «Выхожу один я на дорогу...», «Нет, не тебя так пылко я люблю...», «Пророк» (последнее стихотворение поэта, далее в альбоме Одоевского — чистые листы).

Былое и настоящее, мгновенно меняющиеся оттенки чувств, живая память и светлая горечь, откровенность и таинственность, недосказанность и завершённость мысли — всё это воплощает в себе стихотворение «Нет, не тебя так пылко я люблю...», в нём каждая фраза — это драматическая поэма (“Люблю в тебе я прошлое страданье”, “Но не с тобой я сердцем говорю”, “В твоих чертах ищу черты другие...”).

Стихотворение «Пророк» — на века и не только благодаря поэтическому совершенству (сколько сказано в одном лишь четверостишии, какую смысловую и эмоциональную нагрузку несёт каждое слово: “Провозглашать я стал любви // И правды чистые ученья: // В меня все ближние мои // Бросали бешено каменья”), но и благодаря тому, что Лермонтов действительно пророчески предсказал судьбу своих соотечественников-поэтов на все времена.

И звёзды слушают меня,
Лучами радостно играя...

Пример звёзд самодовольных современников не заражает, они презирают поэта-пророка. За что? “Он горд был, не ужился с нами!” Причина — опять же на все времена. И скажет мудро поэт уже двадцатого столетия: “Пророков нет в отечестве своём, // Да и в других отечествах не густо...”

Особенно близки мне родственные по духу «Утёс», «Выхожу один я на дорогу...», «Листок». Боль старого утёса-великана по умчавшейся тучке, человека, ищущего “свободы и покоя” и мечтающего “забыться и заснуть”, дубового листка, который знает “немало... рассказов мудрёных и чудных” и всё равно никому не нужен, вызывает ответную боль. Моя ученица сказала как-то через много лет после окончания школы, что в юности, читая Лермонтова, она проникалась его горьким настроением и теперь поражается, как такой молодой ещё человек мог почувствовать, угадать настроение её? В этом-то и чудо подлинного таланта. Читая эти стихи, испытываешь и радостное чувство: его вызывают созданные поэтом образы: “...остался след в морщине старого утёса”, “...с ней шепчется ветер, зелёные ветви лаская”, и совершенно непостижимый: “И звезда с звездою говорит”.

Работая с учащимися над сочинением, в частности помогая им приобрести навык в подборе к слову единственного эпитета, который всегда ярче вереницы определений, я обращала внимание ребят на то, что самое сложное, но и самое прекрасное — это соединение двух эпитетов, которые охватят предмет или явление полностью: “из тёплых и чужих сторон” («Спеша на север из далёка...»), “рассказов мудрёных и чудных” («Листок»), в особенности таких, что при отсутствии союза “и” явно не были бы однородными определениями, а в сочетании создают всеобъемлющий образ: “ты пылен и жёлт” («Листок»), “Я не помню утра более голубого и свежего!” («Княжна Мери»).

Кавказ стал тем местом, где разворачиваются события романа «Герой нашего времени», и рождался он тоже на Кавказе.

Какие мысли, высказанные Лермонтовым в романе, привлекли ваше внимание? Какие заставили задуматься? Какие отвечают вашим мыслям и чувствам? С этими вопросами я обращаюсь к учащимся, подходя к каждой повести, и ответы всегда убеждают, что роман учит наших ребят думать, учит тоньше понимать людей, глубже познавать самих себя, зорче всматриваться в окружающий мир. Приведу несколько ответов:

“Я задумался над последними строками повести «Максим Максимыч»: «Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты... хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми... Но чем их заменить в лета Максима Максимыча?» Пожилым людям куда тяжелее, чем нам, если они в ком-то разочаровываются”.

“Моё понимание привлекли слова из предисловия к «Журналу Печорина»: «История души человеческой... едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа...» А ведь и правда — любопытнее”.

“Я думала, что так бывает только со мной. И вдруг читаю в «Княжне Мери»: «Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из неё всё те же звуки...» Значит, это испытывают и другие? Значит, так же чувствовал сам Лермонтов?”

“«Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил...» Эти строки из «Княжны Мери» привлекли меня не только откровенной правдивостью, но и тем, что они перекликаются со строками «Думы»:

И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви...

По-моему, это более всего говорит о том, что Печорин — герой своего времени: ведь в «Думе» Лермонтов обращается к современникам”.

Мысли писателя, как и приведённые выше стихи из альбома В.Ф. Одоевского, не о Кавказе, однако так же, как и стихи, они здесь родились.

Но Кавказ присутствует на каждом нашем уроке: ребята делятся своими впечатлениями о том, что в романе связано непосредственно с ним. Самыми интересными обычно бывают ответы, касающиеся «Бэлы» и «Тамани».

М.Ю. Лермонтов отмечает “способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить”. В нашей беседе это проявляется в родственной способности: испытывать интерес к обрядам и обычаям народа, о котором довелось читать. В «Бэле» ребятам очень нравится описание свадьбы, они увлечённо говорят о безудержной смелости горцев, их горячем темпераменте, о страстной любви к лошадям, о ярких характерах, которые, если сравнить их с молодым поколением в «Думе» (“К добру и злу постыдно равнодушны...”, “Перед опасностью позорно малодушны...”), несомненно, выигрывают. Однако есть и серьёзное “но”. О Казбиче Максим Максимыч говорит, что “рожа у него самая разбойничья”, и Казбич подтверждает это, нанеся Бэле удар кинжалом в спину, “самый разбойничий удар”. Отношение ребят к Азамату неоднозначное: он не вызывает одобрения, когда жертвует сестрой ради коня, но всё-таки ребята его, в основном, жалеют, видя, как самолюбие гордого юноши, с одной стороны, разжигает Казбич, с другой — Печорин. Самую большую симпатию учащиеся отдают Бэле за её способность нежно и преданно любить. Печорина любили и Вера, и княжна Мери, их любовь тоже была искренней и тоже не принесла им счастья, однако, сопереживая им, самые сердечные чувства ребята всё-таки дарят Бэле — и не только потому, что она погибла.

Повесть «Тамань» привлекает большинство “неразгаданной загадкой”, как сказал один ученик. Прочитав первую фразу: “Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России”, ребята настроились на то, что здесь любоваться будет нечем, об этом далее говорят и грязные переулки, и хата, где Печорин остановился, и слова урядника о ней: “Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!” (слова вскоре подтверждаются: Печорина обокрали). А затем происходят удивительные вещи: повесть прочитана, а кажется, что прочитана романтическая поэма, в которой нет ничего низменного, а есть море, храбрый Янко и прекрасная Ундина, глаза которой, “казалось, были одарены какой-то магнетической властью”. “Чудеса!” — говорят ребята. Действительно, чудеса, рождённые редким талантом.

Пожалуй, самое большое наслаждение и мне, и учащимся приносили те минуты на уроках, когда мы говорили о кавказской природе. Читая «Бэлу», мы останавливались на двух описаниях. По одному из них ребята получали задание непосредственно в классе: найти строки, где показано восприятие природы при помощи разных органов чувств — зрения, слуха, обоняния, осязания, вкуса. Для этой работы был выбран отрывок:

“...казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она всё поднималась и, наконец, пропадала в облаке... Снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространялось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром... Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным, и долго-долго всматриваться в их причудливые облака, и жадно глотать животворящий воздух, разлитой в их ущельях, тот, конечно, поймёт моё желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины”.

Ребята обычно справлялись с заданием — мы делали должные выводы о способности человека познавать природу и мастерство писателя, эту способность раскрывшего, и обращались ко второму отрывку, работу над которым учащимся предстояло проделать дома.

“Разговор этим кончился, и мы продолжали молча идти друг подле друга. На вершине горы нашли мы снег. Солнце закатилось, и ночь последовала за днём без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге, но благодаря отливу снегов мы легко могли различить дорогу, которая всё еще шла в гору, хотя уже не так круто. Я велел положить чемодан свой в тележку, заменить быков лошадьми и в последний раз оглянулся вниз на долину, но густой туман, нахлынувший волнами из ущелий, покрывал её совершенно, и ни единый звук не долетал уже оттуда до нашего слуха”.

Ребятам предлагалось определить, что даёт представление о времени дня и световых тонах, о пространстве, о прозрачности воздуха. Судя по ответам учеников на следующем уроке, работу они выполнили с удовольствием.

В повести «Княжна Мери» в центре нашего внимания также оказывались два описания, на этот раз выбранные самими учащимися, и снова — работа с одним происходила в классе, с другим — дома.

Описание первое — от начала повести (“Вчера я приехал в Пятигорск...”) до слов: “...всё водяное общество”. Второе — запись 16 июня, от слов: “Я не помню утра...” до предложения: “Мы ехали молча”.

Задание было одинаковым: 1) продуманно и эмоционально прочесть отрывок; 2) выделить из приёмов, используемых Лермонтовым, те, что понравились более всего; 3) отметить, какие краски избирает автор для создания цветового образа картины.

В первом описании прозвучали эпитеты (“серебряная цепь снеговых вершин”), метафоры (“ветки цветущих черешен смотрят мне в окна”), но предпочтение отдано было сравнениям, которые, по мнению учащихся, здесь необычайно интересные: “...пятиглавый Бешту синеет, как “последняя туча рассеянной бури” (откуда эти строки — сказали), “...На север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка”, но сравнение “Воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка”, буквально покорило ребят.

Были выделены краски, царящие в описании: белые лепестки, Бешту синеет, синие горы, небо синее, серебряная цепь снеговых вершин (радостно!).

Второе описание, по мнению ребят, особенно богато эпитетами: “...утра более голубого и свежего”, “сладкое томление”, “радостный луч”, “утёсы синее и страшнее”, метафорический эпитет: “Кусты... осыпали нас серебряным дождём”.

Гамма красок здесь — это “утро голубое”, “зеленые вершины”, “луч золотил верхи утёсов”, “серебряный дождь” — создаёт пленительную картину тёплого и ласкового света, но в конце начинает звучать тревожная нота: “...как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь всё становился уже, утёсы синее и страшнее...”

Рассказывая учащимся о личности Лермонтова и его жизненном пути, изучая с ними роман, в особенности повесть «Княжна Мери», в которой описаны Пятигорск и Кисловодск, я делилась впечатлениями об этих городах, а также о Железноводске, где поэт одно время проживал; о галерее и Эоловой Арфе; о гроте, где он танцевал на последнем в жизни балу, и гроте, где произошла встреча Печорина и Веры; о домике Верзилиных, где возникла ссора Мартынова и Лермонтова, — то есть о том, что я и другие участники поездки видели своими глазами. Мы увидели больше, чем мог видеть поэт: обелиск на месте дуэли и памятник Лермонтову в Пятигорске, автор которого Александр Михайлович Опекушин. Работая над памятником А.С. Пушкину, скульптор видел маску и удачные портреты поэта; создавая памятник Лермонтову, он был лишён и того и другого: маску не сняли, признанный в то время портрет, где Лермонтов в сюртуке, без эполет, с шашкой и ремнём через плечо, по мнению Опекушина, “наименее схож”. И скульптор избрал для памятника карандашный профильный рисунок, сделанный поручиком Д.Паленом после сражения при Валерике.

Памятник Лермонтову впечатляет не только тем, что он достоверен, — во всём облике ощущается теплота, и он глубоко трогает, как и памятник Пушкину в Москве. Таков, очевидно, стиль Опекушина.

Когда я слышу: “Пушкинские места”, в первую очередь перед глазами возникает Михайловское, а затем уже память проходит по иным городам и весям. Лермонтовские места у меня прежде всего связываются с любимым поэтом и воспетым им Кавказом, где достигло вершин его творчество и где оборвалась его жизнь. Но Кавказ в этом неповинен.