Архив
ПАНТЕОН
Тамара
ЖИРМУНСКАЯ
Всадник на розовой лошади
Однокурсник попросил меня послушать по радио литературно-музыкальную передачу на Америку. Да не попросил — нарочито небрежным голосом, слегка заикаясь, сказал, что сегодня вечером будут передавать его рассказ. О любви. «Голубое и зелёное». С хорошей музыкой. “Ты же понимаешь по-английски!” Я выразила сомнение. “Эх, ты!.. Тогда держи!” Он вручил мне тонкую пачку бумажных листов. С тем самым рассказом, набранным на «Колибри» мелким шрифтом. Назвал радиоволну. И — привет.
Дома я нашарила искомое (это Америку на СССР глушили, а наоборот — внимайте, сколько влезет) и, заглядывая в шпаргалку, стала слушать.
“ — Лиля, — говорит она глубоким грудным голосом и подаёт мне горячую маленькую руку. Я осторожно беру её руку, пожимаю и отпускаю. Я бормочу при этом своё имя. Кажется, я не сразу даже сообразил, что нужно назвать своё имя. Рука, которую я только что отпустил, нежно белеет в темноте...”
Неужели это он написал? Высокий лысоватый парень, с которым я на скучных лекциях перекидываюсь записками. Часто нахмурен, неразговорчив, отъединён от других. Близорук, но очков не носит — презрительно щурится на доску, точно за ней должна открыться, но никак не открывается морская даль. Один из немногих москвичей на нашем пёстром по географическому и национальному составу курсе. Кажется, с Арбата. Кажется, музыкант по первой профессии. Это уже потом я побываю, и не раз, в его арбатской коммуналке. Увижу рабочий “кабинет”, отгороженный шкафом от материнской кровати. Познакомлюсь со златоусткой Устиньей Андреевной, услышу её распевную речь. Догадаюсь о её всепоглощающей, ревнивой любви к сыну и... испугаюсь за него и за себя.
...У многих на виду
пересекаю двор, как по канату.
Кому какое дело — я иду,
быть может, не к любимому, а к брату,
к подруге-однокурснице, к врачу...
Кому какое дело — зуб лечу!..
Далёкие теперь пятидесятые. В Москве выставка Пабло Пикассо. Шум, споры, крики. Самые продвинутые из наших студентов выпускают стенгазету «Где гостит Пегас». Автор одной из заметок, Юрий Казаков, отстаивает право искусства на эксперимент и в полемическом задоре утверждает, что прекрасное в искусстве так же редко, как лошадь розовой масти. Наши ортодоксы (не только преподаватели, но и слушатели Литинститута) возмущены. Что он имеет в виду? Не тянет ли здоровый творческий коллектив в болото декаданса? Не собирается ли подорвать основы соцреализма? Кто-то с издёвкой окрестил его “всадником на розовой лошади”. За дипломную работу — великолепные рассказы — экзаменационная комиссия влепила Юрию Казакову “три”. Позор для “горьковского” вуза!
Приближался выпускной вечер, и, расставаясь с институтом, с нашим пятым курсом, на котором всего-то тридцать человек, Юра пел незнакомую мне доселе песню:
Купи на прощанье мне билет
На поезд куда-нибудь.
И мне всё равно, куда он пойдёт,—
Лишь бы отправился в путь.
Скажи на прощанье мне несколько фраз,
Несколько фраз.
И мне всё равно, о чём и зачем,
Лишь бы в последний раз...
Голос у него был небольшой, но слух замечательный, говорили даже, абсолютный. И тут не обошлось без насмешек: “Лучший музыкант среди писателей и лучший писатель среди музыкантов” — это о Юрии Казакове.
А каким рыком были встречены его первые книги! Седьмого апреля 1959 года он мне писал из дома творчества «Дубулты»: “Ты знаешь, меня-таки раздолбали уже в Архангельске. Статья называется «Тени прошлого» — а? Тон и содержание этой поносной статьи я не стану тебе цитировать, только конец, а он вот каков: «На наш взгляд, выход в свет книги рассказов Ю.Казакова, грубо искажающей нашу действительность, облик наших современников — строителей коммунизма, — ошибка архангельского издательства»”. И, желая подбодрить меня (а может, и себя), добавлял с горьким юмором: “А сама статья такова, что пусть меня повесят, если архангельские аборигены уже не расхватали мою книжку, чтобы постараться узнать, что же за собака этот Казаков”.
И всё-таки книги выходили. Спасибо Архангельскому издательству, выпустившему сначала «Тедди» (историю циркового медведя), потом сборник рассказов «Манька». В том же 59-м, после горячей поддержки молодого таланта со стороны Паустовского и Пановой, раскачался и «Советский писатель». Заключение договора — сладкий миг для вчерашнего “посредственного” студента. Обычно уверенный в себе, Юра казался взволнованным, советовался с товарищами по поводу названия московской книги «На полустанке». А не скажут ли его недруги, что он намеренно отдалился от магистральной линии советской литературы, застрял, так сказать, на полустанке?.. Бесспорность его прозы, благородно-сдержанной, но от сердца к сердцу, с богатой словесной палитрой, со щемящей и всегда узнаваемой казаковской интонацией, заставила замолчать злопыхателей. Рядом с ним взошло целое созвездие новых имён: Виктор Конецкий, Георгий Семёнов, Глеб Горышин, Эдуард Шим, Ричи Достян... Умнейшие из критиков упасли их от упрёков в “безыдейности”. И главное, плеяду прозаиков поздних пятидесятых сразу полюбили читатели. И теперь любят, охотятся за их редкими изданиями. Рассказы Юрия Казакова о красоте звёзд и лесов, азарте охоты, братьях наших меньших, тёмных инстинктах, врождённых человеку, и малой толике света, способной победить даже глубокий мрак, нисколько не устарели почти за полвека.
Ещё в «Голубом и зелёном» возникла у писателя тема Севера. Юный герой, по существу его alter ego, едет с матерью в неведомый край на каникулы, и Север завораживает его... Так оно и было, но в лирическом произведении, чистом и горьком, как вздох об ушедшей молодости, не названа истинная причина поездки. На Севере отбывал наказание за несуществующие грехи отец Юрия, Павел Гаврилович Казаков.
Смоленский крестьянин, прибившийся к городу, не был он ни партийным деятелем, ни орденоносным военным, ни передовым производственником, но карающая десница 30-х и его не миновала. Безотцовщину знал Казаков не понаслышке. Если бы не большой дар, не колоссальная тяга к знаниям, не своевременная смерть тирана, не видать бы литературе такого писателя. Он и так оказался на восемь лет старше нашего литинститутского молодняка.
Архангельск, Мурманск, Мезень, Кимжа, Пинега — весь русский Север Казаков объездил, обплавал, исходил пешком. Его «Северный дневник» — сочинение нежное и суровое, не по-советски трезвое, тревожащее своей правдой жизни. На природу, на людей, на их ломаные характеры, на их “общественно-полезный”, адски тяжёлый труд он умеет посмотреть “глазами духа” (тут уместно это выражение Данте). Но душой и плотью неизменно остаётся со своими героями, какими бы монстрами («Нестор и Кир») они порой ни казались. «Какие же мы посторонние?» — в заглавии этого рассказа его писательская позиция.
Когда-то мы с Юрой много говорили и спорили о поэзии. Что она такое и какова её роль, например, в полном фактов и цифр очерке. В «Северном дневнике» я нашла отзвуки тех студенческих разговоров. “Что толку в поэзии, если не понимать великой важности всего, к чему прикоснулся?” — как бы наставляет он меня из тумана небытия. А вот и образец чистейшей поэзии, призыв к тому, чтобы ценила земную красоту, пока жива и зряча: “Солнце, едва склонившись за горизонт, тотчас выходило с обновлённой страстью”. Речь идёт о белых северных ночах, о коротком, но жарком северном лете.
Очеркист, сценарист, бытописатель... И всё-таки для меня (и полагаю, не только для меня) он прежде всего лирик, знавший о любви что-то такое, о чём иные даже не догадываются. Гражданин, сумевший переступить через личные обиды, нанесённые ему родной землёй, и запечатлевший её так подробно и так свежо, как под силу только крупным художникам. Человек, знавший и любивший её людей, боготворивший её женщин. Охотник, провидевший душу в каждой живой твари (в мужчинах это непостижимым образом уживается). Шестидесятник, работавший для вечности.