Я ИДУ НА УРОК

Мария СИДОРОВА,
г. Мирный,
Архангельская обл.

---

Заметки учителя-словесника на полях «Поднятой целины» М.Шолохова

“С кровью и потом” — или?..

Читаю список тем экзаменационных сочинений этого учебного года и нахожу вопросы, касающиеся «Поднятой целины» Михаила Шолохова. Вопросов много, все они серьёзные и интересные. Назову лишь несколько тем: «Судьбы крестьянства в романе», «Тема поиска жизненной правды», «Что объединяет и что разнит активистов Гремячего Лога», «Давыдов и Половцев», «Значение массовых сцен».

Сумеем ли мы хорошо подготовить учащихся к раскрытию предложенных тем? Ведь в распоряжении большинства учителей только воспевающая деяния коммунистов критическая литература. Но есть ещё текст романа. Есть интересная статья И.Коноваловой «Михаил Шолохов как зеркало русской коллективизации», опубликованная в «Огоньке» на заре перестройки.

Давайте откажемся от идеологических клише и перечитаем роман непредвзято. Когда в 1932 году вышла первая книга «Поднятой целины», которую Шолохов писал “по горячим следам событий”, она сразу стала, говоря современным языком, бестселлером. Книгу читали в райкомах и на полевых станах, обсуждали в семейном кругу и на читательских конференциях. «Поднятая целина» считалась едва ли не пособием по коллективизации и классовой борьбе. А вот во второй половине 80-х годов XX века роман объявили упрощённым, схематичным, конъюнктурным произведением.

Нам к таким резким переоценкам не привыкать: мы живём в стране, где ничего не стоит заменить в энциклопедии страницу «Берия» на страницу «Берингов пролив».

И всё-таки где же истина? Ответ на этот вопрос даст только текст романа. Современным школьникам в поисках ответа будет легче, чем поколениям их предшественников, замороченных идеологическими догмами (не без нашего с вами участия).

В 1932 году был принят чудовищный закон — в народе его прозвали “законом о пяти колосках”: “расстрел с конфискацией всего имущества” за хищение урожая, общественных запасов, скота и так далее. При смягчающих обстоятельствах “преступник” карался десятью годами лишения свободы (минимум) с конфискацией всего имущества. По этому закону осудили 55 тысяч человек. Из них к высшей мере наказания приговорили 2 100 человек. (Данные и изложенные далее факты взяты из очерка «Операция Голод», опубликованного Сергеем Заворотным и Петром Положевцом в «Комсомольской правде» 03.02.1990.)

К зиме 1932 года голодали северные районы Украины, Курская, Воронежская, Пензенская, Куйбышевская, Ульяновская, Оренбургская области, Башкирия, Северный Кавказ. За невыполнение планов по сдаче зерна станицы попадали в “чёрные списки”. У “черносписочных” станиц отбиралось продовольственное и семенное зерно, всё съестное. Особо провинившиеся поселения окружались войсками. Около пятнадцати станиц (среди них некогда зажиточные Полтавская, Уманская, Богушевская) было вывезено в Сибирь и на Урал.

Когда отчаявшиеся казаки взялись за оружие, “кулацкие мятежи” стала подавлять Красная Армия. Начальник погранвойск ОГПУ Фриновский, отвечающий за проведение карательных операций, докладывал на заседании Политбюро, что в реках Северного Кавказа плывут по течению сотни трупов (потери воинских подразделений). Десятки тысяч крестьян расстреляны без суда, сотни тысяч сосланы или отправлены в концлагеря Сибири и Казахстана. Это свидетельство бывшего генерала НКВД Орлова получило неожиданное подтверждение: сохранился документ правительства Турции, заявившего протест по поводу загрязнения Чёрного моря трупами. (Думаю, все эти данные пригодятся словесникам как при изучении «Поднятой целины», так и при работе над «Котлованом» А.Платонова.)

А теперь откроем «Поднятую целину», книга I, глава VII: раскулачивание Фрола Дамаскова. “Враг Советской власти” — “маленький тщедушный старикашка”. Обязательства перед властью он выполнил — хлеб сдал, о чём и справка за подписью Размётнова имеется. За что же его раскулачивают? А “беднота постановила”! Явная несправедливость.

“Дорогие властя” пришли в дом Дамасковых в лице Размётнова, Дёмки Ушакова, Аркашки Менка, Демида Молчуна, Михаила Игнатёнка. Что это за люди? Из критической литературы мы знаем: Размётнов предан партии, уравновешен, добр, отзывчив. К сожалению, там ничего не сказано о том, что хозяин он никакой (крышу перекрыть не умеет), что, когда уходил на службу, дешёвого конька и одежду ему купили “за счёт войска”. Все хуторские знают: живёт “Андрюшка” “рыском”, лишнего “не переступит, пока ему кнута не покажешь”.

Аркашка Менок — председатель ТОЗа — оправдывает своё прозвище. Товарищество он разорил: то бугая на мотоциклетку меняет, то трёх валухов и нетель на тачанку.

Косоглазый Дёмка привык свою нищету объяснять тем, что детей у него много (однако многодетный Гаев, например, не бедствует).

Демида Молчуна судьба “пятнила… обидами, обделяла, как пасынка”, но молва “окрестила” его “человеком гордым и хитрым, из тех, что себе на уме”.

Видит Шолохов, что у власти оказались люди никчёмные или ущербные? Безусловно. И говорит об этом.

Теперь посмотрим на перечень того, что описывают и конфискуют (понятно, что всё, но важно, какие именно предметы и вещи называет автор): кровать железную с белыми шарами, перину, три подушки, две кровати деревянные, посуду, двенадцать стульев, “гармоню”, ситец, сатин, узел с нарядами, бак мёду, зерно. Вывод — обирают вчистую. “Человечный” Размётнов говорит Фролу: “…Полуднуй и выгружайся из дому”. Дёмка Ушаков без запиночки выдаёт революционную фразу: “Уничтожаем тебя как класс”.

Особенно любопытно поведение Демида Молчуна. Он действительно не так прост: у него даже голос прорезался, чему несказанно удивился Размётнов, услышав: “Есть у нас права ломать?” Пасынок судьбы вдруг почувствовал себя хозяином жизни. Именно Демид срывает замки — сначала с сундука, потом с амбара. Обратите внимание и ещё на одну деталь: в начале эпизода Фрол обут в добротные, подшитые кожей валенки — Демид в грязных изношенных чириках; в конце эпизода Фрол лежит на лавке “уже в одних чулках” — Демид в новых Фроловых валенках ест, “сладко жмурясь”, столовой ложкой Фролов мёд из ведёрного бака. “Права” осуществляет.

“Застенчивый” Игнатёнок оказывается не таким уж застенчивым: он готов с дочки Фрола юбки содрать (тянет девку за подол) — та решила спасти хоть часть своих нарядов, натянув их один поверх другого.

Нет, в этом эпизоде автор “бедноте” не сочувствует. Слишком похоже раскулачивание на грабёж. Помните, в «Тихом Доне» о Подтёлкове сказано: “…Хмелем била власть в голову простого от природы казака”? А Мишка Кошевой там же говорит: “Я вам, голуби, покажу, что такое Советская власть”.

Вот и показывают. Лезут в чужие сундуки и амбары, бесцеремонно топчут грязными ногами горницу, бродят по колено в золотом зерне, не ими выращенном. Аркашка Менок удосуживается даже в бычий помёт заглянуть и, высмотрев там кукурузные зёрна, Фроловым быкам позавидовать: “Как же им не работать! Хлеб чистый едят, а у нас в товариществе и сенца в натруску”. Что ж, если бугаёв на мотоциклетки менять, кукурузу растить будет некогда.

Мелочные, жадные, развязные грабители выглядят жалко рядом с несчастной семьёй Дамасковых: Фрол “почернел лицом”, а потом, “по-покойницки скрестив на груди пальцы”, лёг на лавку. Тимофей присмирел, хотя в душе его клокочет ненависть (напрасно поедет он за справедливостью к прокурору — тот решит арестовать кулацкого сына). Старуха с дочерью, отплакавшись, собрали чугуны и посуду. В подтексте этого сдержанного описания (о Дамасковых в эпизоде совсем немного сказано) нескрываемое сочувствие людям, чья годами налаживаемая жизнь рухнула в одночасье.

Так что же: мы не так читали «Поднятую целину», как написал её Шолохов? К сожалению, это не единственный вывод, который заставляет сделать текст.

Посмотрим, как автор выстраивает эпизоды. Раскулачивание Фрола — сообщение о том, что Давыдов успел выселить ещё две семьи, — разговор Нагульнова с Титком об обрезе — попытка Титка убить Давыдова. Последнее событие — реакция на насилие и несправедливость. Но задуматься об этом Шолохов не даёт: схватка деда Щукаря с кобелём, описанная живо и динамично, мгновенно захватывает наше внимание (“Дай мне ливольверт, Макар!.. — вылупив глаза, горловым голосом заорал дед…” и так далее).

Не странно ли, что знаменитые комические сцены всегда появляются там, где надо бы “дотянуть” серьёзную мысль до логического завершения?

Анализ текста убеждает: автор видит негативные стороны происходящего в деревне, понимает страдание раскулачиваемых людей. И анализ же свидетельствует: автор отказывается открыто встать на сторону гибнущего крестьянства.

Вот ещё один пример. Отбирают нажитое у Лапшиновых. На самом Лапшинове, как говорится, пробы негде ставить: основательно “ушиблен авторской рукой” (выражение В.Камянова) — “прожжённый плут”, вор, фарисей. (Негодяями изображены в «Поднятой целине» и другие кулаки — просто иллюстрация к выступлениям партийных руководителей, к газетным статьям 30-х годов, где рисовался образ врага: он и грабитель, и поджигатель, и эксплуататор, и приспособленец.)

Но вернёмся к эпизоду. Когда Размётнов приказал: “Ну, дед Лапшинов, выметайся отсюдова”, и старик, взяв за руку “придурковатого” сына, вышел во двор, толпа загомонила:

“— Дай хучь с родным подворьем проститься!

— Ты не дури, Андрей! Человек одной ногой в могиле, а ты…”

Бабы заплакали; старик стал, кланяясь, прощаться (Дёмка перебивал его); Размётнов уж совсем собрался было вытолкать Лапшинова со двора — мол, “не агитируй тут!” — а зачем? Бдительный автор уже красочно описывает битву между Дёмкой и Лапшинихой за гуску. “Внезапно” битва эта возникла. Так сказать, рояль в кустах. Зачем народ травмировать слезами и “дорогие властя” раздражать неправильным отношением к кулакам?

Дёмка и Лапшиниха рвут друг у друга гуску, наконец “косоглазый” падает с гусиной головой в руках на кошёлку с яйцами — раздаётся “взрыв неслыханного хохота”. Тут уж не до горя. Как-то даже не замечается Дёмкино исступление: он ведь не гусыню у старухи ему в матери годящейся отнимает — он за Советскую власть сражается: “Колхозная гуска!.. Она нам на весну!.. гусят… Отойди, старая, а то ногой в хряшки… гусят!.. выведет!.. Вы своё отъели…” Досталось от автора и бедной старухе: “разлохматившаяся”, “брызгала слюной”, “загремела с крыльца”, “чёрная от боли и злости”. А за что досталось-то? Не за что, а зачем: такую разве жалко?

Заканчивается глава о раскулачивании Лапшиновых совсем весело: “И долго ещё над двором и проулком висел разноголосый, взрывами, смех, тревожа и вспугивая с сухого хвороста воробьёв”.

Так что — это и есть правда о коллективизации? О раскулачивании? О тринадцати миллионах погубленных Сталиным кормильцев России? Это полуправда, которая, по-моему, страшнее открытой лжи. Хотите правды — читайте платоновский «Котлован», читайте книгу «Документы свидетельствуют (Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации 1927–1932 годов)» (М.: Политическая литература, 1989). Вот правда: “Какой же я кулак? Я трудовик”, — жалуется ограбленный крестьянин. Ещё одно письмо: “В России много помирало с голода, так что негде было взять хлеба. Ели собак, лошадей, кошек, лягушек… Чуткая душа не могла бы вынести того положения, на котором претерпело человечество”. В этой же книге дневниковая запись о том, как в сельсовете человека “по ничтожным признакам” (арендовал немного земли) записывали в кулаки — записывали весело, с шутками.

Как показана в «Поднятой целине» ещё одна трагедия 30-х — трагедия уничтожения поголовья скота (поголовье так и не удалось восстановить, как не удалось восстановить разрушенный сельский уклад)? “«Режь, а то в колхозе мясца не придётся кусануть!» — полез чёрный слушок. И резали. Ели невпроворот. Животами болели все, от мала до велика. В обеденное время столы в куренях ломились от варёного и жареного мяса. В обыденное время у каждого — масленый рот, всяк отрыгивает, как на поминках; и от пьяной сытости у всех посоловелые глаза”.

Вам ещё не противно? Вы ещё не презираете этих обжор? Не смеётесь над ними? Так почитайте, как объевшийся телятиной Щукарь “несколько суток с база не шёл, мешочных штанов не застёгивал”: только выйдет, бывало, из подсолнечных будыльев — пулей летит обратно, и опять “недвижно и важно” торчит его малахай на огороде.

Когда я наталкиваюсь в «Поднятой целине» на такие вот перебивы (в критической литературе их называют органическим сочетанием трагического и комического — органическое ли оно?), я почему-то вспоминаю историю библейского Хама. Ну есть же в мире вещи, глумиться над которыми кощунственно! А уж если речь идёт о трагедии народа…

Сравним, как говорит об уничтожении скота А.Платонов в «Котловане» (повесть, напомню, создавалась в декабре 1929 — апреле 1930 года). Мужики, “ликвидировав… дышащий живой инвентарь”, наказывали домашним “кушать” мясо; “есть никто не хотел, но надо было спрятать плоть родной убоины в своё тело и сберечь её там от обобществления”. “Коровы и лошади лежали в усадьбах с разверстыми тлеющими туловищами, земля вокруг хлевов почернела от тёплой крови”.

Чувствуете разницу? А ведь обе книги писались по горячим следам одних и тех же событий. Почему же, когда я читаю «Поднятую целину», мне кажется, что речь в ней идёт о какой-то другой коллективизации в какой-то другой стране — не в России?

Юрий Карабчиевский в статье «В поисках уничтоженного времени» говорит, что “самый лучший советский писатель — это всегда ум и талант плюс умение укладываться в пределы дозволенного так искусно, чтоб этих пределов как бы и не было” («Искусство кино». 1989. № 4). Только это “умение” и вижу я в «Поднятой целине». Да, есть в этом романе удачные страницы, есть мастерски сделанные образы. Но внутреннего света, прорыва к истине — нет. Изучать в школе книги, авторам которых не хватает мужества говорить правду, — это значит портить художественный вкус, растлевать душу формирующегося человека. Да и просто пожалеем одиннадцатиклассников: времени-то у них…

Если мы сумеем взглянуть на «Поднятую целину» по-новому и сможем объяснить нашим ученикам, что к чему, — почему бы и нет? Посвятим ей ряд уроков. Но если мы начнём воспевать Давыдова, клеймить Нагульнова, выбирать из всех массовых сцен реплики типа “любушка Давыдов” — лучше нам на эти уроки не ходить.

Закончу метафорой, открывающей статью В.Камянова «В строю и вне строя» («Октябрь». 1990. № 2). Обратное движение видеоленты — и мы видим листопад наоборот. “Нечто подобное происходит теперь в сфере культуры. Её изрядно прореженная крона меняет вид. Густеет. Некогда сорванная политическими ветрами листва по-молодому зазеленела в этой кроне <…> А на стволе — продолжим аналогию — полно засохших сучьев, озеленённых, однако, заботливой рукой критиков-декораторов.

Удачно ли сочетаются бутафорские ветви с живыми? Мнения на этот счёт разные <…> декораторам поздно менять привычки, да и часть публики ничего не имеет против раскрашенной листвы: примелькалась. Но состав читателей пёстр, а к тому же и обновляется, и нелишним будет предупреждение: «Осторожно — окрашено!» Это во избежание путаницы: где натура, а где имитация”.