АРХИВ

Лариса КАЧАЛОВА,
г. Иваново

---

Возвращение Анны Барковой

В 2002 году в московском издательстве «Фонд Сергея Дубова» вышла книга Анны Барковой «...Вечно не та», открывшая серию «Народный архив. Век ХХ. Противостояние: Человек — система», предполагаемые авторы которой — люди, неизвестные широкой публике, но чьи жизнь и творчество заполняют пустоты официальной истории, делают понятнее и ближе смысл и содержание событий сложнейшего ХХ века.

Трагическая судьба замечательного русского поэта Анны Александровны Барковой, чьё творчество по праву должно быть вписано в контекст русской и мировой культуры, заслуживает того, чтобы о ней узнали широкие массы читателей. На долгое время имя Барковой было просто “выключено” из литературного процесса, а ведь её поэтический дебют был блестящ. На заре своей юности, в далёкие 1920-е годы, девушка из провинциального рабочего городка Иваново-Вознесенска попала в зону внимания самого наркома просвещения Луначарского, который в письме к Барковой прочил ей большое будущее: “Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за всё пройденное время русской литературы”. Положительно отзывались о её творчестве Блок, Брюсов, Пастернак… Она достигла такого положения, о котором другие могли лишь мечтать. В 1922 году Баркова переезжает жить в Москву, становится личным секретарём Луначарского, который надеется “вылепить” из неё “великую пролетарскую поэтессу”, масштабом не ниже другой Анны — Ахматовой. В том же году в Петрограде выходит первый и единственный прижизненный сборник стихов Барковой «Женщина». Лирическая героиня книги — “амазонка с оружием грозным”, ярая провозвестница новой истины, новой любви и красоты, пришедших с революцией на смену старым. “Жанной д'Арк современной поэзии” назвал Баркову один из литературных критиков того времени. Проблематика и образный строй этого поэтического сборника несколько схожи с пролеткультовскими, но вместе с тем уже тогда её творчеству были тесны рамки ортодоксальной пролеткультовской эстетики, да и сама Баркова отрицала это влияние, относя свои стихи 20-х годов к разряду “некоего отвлечённого романтизма эпохи первых лет революции”. Недаром “амазонка” борется в душе лирической героини с “пугливой женщиной-ребёнком”, а то, что она пытается преодолеть как старое, отжившее, вдруг, неожиданно для неё самой, властно заявляет о себе, прорываясь в стихах. В то время юная Баркова искренне верила, что её предназначение быть поэтессой новой великой эры, создавать “истинный гимн новому богу”, и вместе с тем интуитивно предчувствовала будущую расплату за отречение от “старого”, за то, что “ложно предтечей себя назвала”. Эта раздвоенность души поэта не могла не отразиться на характере сборника «Женщина», что и проявилось в двойственности чувств и слов лирической героини. Как справедливо заметил Лев Аннинский, “её путь в принципе — как у Андрея Платонова: преодоление, прозрение изнутри той фантастической веры, которая грохотом пролетарских кувалд осчастливливает земной шар”. За “прозрением” следует разрыв с Луначарским и начало полубездомной, безденежной и безвестной жизни. Баркову перестают печатать, правда, ещё одна книга — историческая пьеса «Настасья Костёр» — всё же увидела свет в 1923 году. Её заглавная героиня своим лихим безудержьем ещё похожа на лирическую героиню «Женщины», но уже расплачивается за него: гигантский костёр — конец и апофеоз драмы.

В конце 20-х годов Баркова уже ясно осознаёт и признаёт, что напрасно “отреклись от Христа и Венеры”, ведь “иного взамен не нашли, // Мы, упрямые инженеры // Новой нежности, новой земли” (стихотворение «Ветхий завет», 1928). Теперь из-под пера поэта выходят такие строки, которые и не могли быть напечатаны в те времена, когда страна в едином порыве воспевала “могучий молот, острый серп”:

Пропитаны кровью и жёлчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень —
Пробиваем пулей сердца.
(«Пропитаны кровью и жёлчью…», 1928)

Так её поэзия выходит в “потаённое русло”. (Кстати, на кафедре теории литературы и русской литературы ХХ века ИвГУ, заведующим которой является Л.Н. Таганов, вернувший из небытия имя Барковой, уже несколько лет успешно существует проект «Потаённая литература», получивший в 2002 году грант Министерства образования РФ. Творчество А.А. Барковой является одним из объектов исследования данного проекта.)

Стихи Барковой конца 20-х — начала 30-х годов полны реалиями неприглядной советской действительности эпохи зарождения культа личности Сталина: стандартизация жизни во всех её ипостасях, замена индивидуально-личностного “я” безликим “мы” (вспомним роман Е.Замятина), повсеместная практика тотального предательства и доносительства, новое, ещё более худшее рабство взамен прежнего, сотворение новых кумиров, более жестоких и страшных, чем старые, вместо задуманного рая на земле строительство огромного всеобщего барака-тюрьмы.

Мы были наивны. Мечтали
Ввести человечество в рай.
Благие найти скрижали,
Взобравшись на новый Синай.

А вместо этого:

С покорностью рабскою дружно
Мы вносим кровавый пай
Затем, чтоб построить ненужный
Железобетонный рай.

Более того, поэтесса предвидит и будущие массовые репрессии, и свою собственную судьбу — слышит тяжкую поступь идущего за ней Командора:

Словно смертный грех неотвратим
Его шаг.
Вырастает ледяной вслед за ним
Мрак.

И неотвратимое грядущее не замедлило явиться. В 1934 году следует вполне логичный по тем временам арест поэтессы, а в качестве “вещдоков” политической неблагонадёжности Барковой в её следственном деле фигурируют именно стихи. Со свойственным поэту максимализмом она просит заменить данный ей “срок” на расстрел. Но её приговаривают “всего лишь” к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере. Первое её “путешествие” (как сама она называла свои “отсидки”) началось с Карлага (Караганда). Как ни удивительно, но внешняя несвобода не сломила поэта, а обернулась большей внутренней независимостью (хуже не будет!) и даже послужила импульсом к новому творческому взлёту (в начале 30-х Баркова явно испытывала душевный и поэтический кризис, свидетельством чему стихотворение «Лирические волны, слишком поздно…», заканчивающееся словами: “Ты, жизнь моя, испорченный набросок // Великого творения, истлей!”).

Поэтессу опять подхватывает “пурговая, бредовая, плясовая” стихия её поэзии. Она создаёт ряд замечательных стихотворений о “русской азиатке”, “монгольской царице”, её исторические баллады совмещают времена и пространства (“Многообразна искренность поэта, // Скитальца по столетьям и сердцам”), её героями являются Нерон, Пилат, Тиберий, испанский инквизитор и византийский дипломат…

За первым “сроком” Барковой следуют второй и третий (соответственно — в 1947 и в 1957 годы). В общей сложности “за колючей проволокой” поэтесса провела больше двадцати лет, и каждый раз — по печально известной 58-й политической статье. Инакомыслие в советские времена каралось едва ли не строже уголовных преступлений. Но Анну Баркову, которую в принципе не устраивала ситуация в стране и которая считала всё государство огромным бараком, невозможно было сломить тюрьмой. Невозможно отнять свободу у того, кто и так ею не обладает, а поэтесса чувствовала отсутствие свободы в обыденной жизни особенно остро. ГУЛАГ, с одной стороны, обострил трагическое восприятие жизни у Барковой, а с другой — открыл её новые духовные силы и творческие возможности. Стихийность, изначально присущая её поэзии, приобретает в стихах лагерного периода демоническое звучание.

Возвратиться б монгольской царицей
В глубину пролетевших веков.
Привязала б к хвосту кобылицы
Я любимых своих и врагов.

Поразила бы местью дикарской
Я тебя, завоёванный мир.
Побеждённым в шатре своём царском
Я устроила б варварский пир.

Лирической героине Барковой, потрясённой торжеством абсурда в окружающей жизни, с одной стороны, и засильем усреднённой нормы, серости, пошлости — с другой, остаётся только “страшная вера в разрушенье, пожар и в разбой”.

В 50-е годы Баркова создаёт собирательный образ героев своего времени. Это не молодые, подобно Печорину или Онегину, люди, тем не выдержать тяжкого бремени, выпавшего на долю современным героям. Это ровесники своего страшного века-зверя, их шаги совпадают, они на себе испытали его трагические коллизии, своими именами и судьбами заполнили его кровавые страницы. Проза Барковой 50-х годов в жанровом отношении тяготеет к антиутопии. Повести «Как делается луна» и «Восемь глав безумия» рисуют будущее человечества, и оно отнюдь не радужно. Несмотря на это, в глубине души поэтессы жива надежда на торжество добра, на возрождение человеческой личности, возрождение её “злой и униженной родины”. В первую очередь это связано с образом Иванушки, появившемся в целом ряде стихотворений Барковой начала 50-х годов, и, конечно, с любовной лирикой, неожиданно вернувшейся к поэтессе.

Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьётся в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.

Позднее Баркова была полностью реабилитирована по всем трём “делам”, оставшиеся годы доживала в Москве. По злой иронии судьбы единственное окно её комнатки в коммунальной квартире было закрыто решёткой (что по тем временам было большой редкостью) и выходило во внутренний двор.

Возвращаясь к книге «…Вечно не та», необходимо отметить, что это самое полное и “академичное” издание произведений Барковой. До этого были «Возвращение» (Иваново, 1990) и «Избранное: Из гулаговского архива» (Иваново, 1992). Книга включает в себя стихотворения и поэмы А.Барковой разных лет, пьесу, прозу, дневники и письма; кроме того, она снабжена подробными примечаниями, полной биографией поэтессы, написанной Л.Н. Тагановым, и большой библиографией, составленной О.К. Переверзевым.

В 1993 году в Литературный музей Ивановского государственного университета управлением КГБ по Ивановской области был передан архив А.А. Барковой, произведения которого фигурировали в качестве “вещдоков” в следственных делах поэтессы.

Предлагаем вниманию читателей несколько нигде не публиковавшихся ранее стихотворений из этого архива.

***

Беда тому, кто шаг свершит над бездной И удалится от своих времён. Его накажет тягостный железный Святой необходимости закон. Он будет заклеймён людским законом Названием предателя и пса. Он будет презрен, будет он закован, Спалённых уст не освежит роса. Чем выше век, тем горше всем провидцам, Всем, высочайшую познавшим высь, Ни в счастье, ни в уюте не укрыться, Ни славой, ни любовью не спастись. Прощенья нет за пламенный твой разум, Все помыслы твои — одна тщета. Тебя источат древнею проказой Отъединенье, мрак и нищета. И, наконец, ты сам воскликнешь с дрожью: — Безумным, а не мудрым был мой взор. И знанье назовёшь смертельной ложью, И станешь ты отступником с тех пор.

1926

Русская любовь

Разве это Парки и Норны? Это русская злая судьба Снова каркает вороном чёрным И накаркает нам гроба. Не влюблённость светлая эллина Эта русская горькая страсть. Было б сердце навылет прострелено — Вот для русского первая сласть. Дышим дымным и пламенным воздухом, — Загореться бы даже воде. И в любви мы не знаем роздыха, Словно в русском кровавом труде. Подойди же, о грусть-отрада, Издевайся, куражься вновь. Нежных ласк я не жду, и не надо. Русский мучит и бьёт за любовь.

1926

***

В лицо восковое Взглянуть, Припасть головою На грудь. И вдруг небывалый Свет, И муки усталой Нет. На исходе Чужие дни, А твои на восходе Огни. Другому в земле Истлеть, А тебе на земле Хмелеть. О, как сладок сердечный Зной, А усопшим — вечный Покой. Я погибели знаю Власть, Но победна земная Страсть. Торжествуй и гори, Гори. Люби и твори До зари. Что погасло, Того не зажечь, Не труди понапрасну Плеч. Умерший, живых не тревожь, В сердцах у них Страстная дрожь. Земле обречённый, Тлей. Живой, ни о чём Не жалей.

1927

***

Я любила священные дали И запретные тайны земли. На кострах меня часто сжигали И на плаху с позором вели. Торжествующий узурпатор, Я не раз занимала трон. А народ, ожидая расплаты, Окружал мой пышный балкон. Я платила кровью ристалищ И горячей кровью вина. Задыхалась в дыму пожарищ Обезумевшая страна. Все боялись грозного слова И ловили мой царский взгляд. А на кухне подкупленный повар Подсыпал мне в кушанья яд. Но отравленный император Жил, насмешки злой не тая. Адской хитростью Митридата Ведь недаром владела я. Были преданы лютой казни И сторонники, и враги. И повсюду я без боязни Направляла свои шаги. На пиру, под весёлые клики, Улыбаясь, а не скорбя, С любопытством к смерти великим Я убила сама себя.

1938

***

Очутилась снова я на суше, Неподвижно, крепко под ногой. Но влечёт неотразимо душу Ветер и простор береговой. Вот завыла дальняя сирена, И постыла стала мне земля. Не уйду я из морского плена, Из неверной власти корабля. Мой корабль швыряло в диких штормах, И на всех широтах я была. Суждено мне видеть в странных формах Искаженья и добра и зла. Бесприютны тёмные просторы, И рулём играет хитрый чёрт. Неужели не войду я скоро В мой последний, в мой блаженный порт.

1930

***

Смятение души и взгляда, Смятение в дрожанье рук. Для сердца жадного услада — Чужого сердца жадный стук. А кровь гудит сильней, хмельнее, Неудержимей, чем вчера. Мне вечер нынешний страшнее, Чем все другие вечера. Что ж, чем страшнее, тем желанней, Чем сладостнее, тем больней. Я не пугаюсь покаянья, Тоски великопостных дней. Твои глаза я вижу всюду И шёпот слышу твой в ночах. Жалеть я ни о чём не буду, Но сохраню надолго страх.

2.06.1954

СМЯТЕНИЕ

Музыка

Ты уносишь меня замирающую. Сладко жить и, быть может, пропасть. Только в музыке всеочищающей До конца исчерпаешь страсть. С кем-то близким — стыдливость невольная И упорная чёрная жуть. Только в музыке всё дозволено, И не страшно, не больно ничуть.

Ритм

Глубины ритма трепещут Так сладостно, так горячо. Волной зеленеющей плещут На грудь, на лицо, на плечо. И всех других, как поэта, Объемлет нега волны, Прозрачность зелёного света, Объятья и мрак глубины.

4.06.1954

***

Бей, завивай и жги, Ведьма-пурга, крути! Наши друзья и враги Спутали наши пути. Небес нависшую тьму Пронзил сверкающий меч. Кому же из нас, кому Он снимет голову с плеч? Ведьма-пурга, пляши, Снег поднимай столбом. Нету живой души, Много людей кругом. Есть у нас и любовь (Господь за неё простит). Это значит, больная кровь В цинготном теле кипит.

***

Проповедовать новую истину, Выходить за неё на позорище, И сухими осенними листьями Поразвеять свои сокровища. А судьба у мессий обречённая, Всеми тучами омрачённая. Со смирением брать подаяние, Верить в то, что увидят другие, Всем пожертвовать, а в воздаяние — Кандалы и колодки тугие. А судьба у мессии не новая: Быть голодным, холодным, истлевшим, Быть распятым и всеми оплёванным, Похороненным и воскресшим.