Я иду на урок
Я ИДУ НА УРОК
Тамара ВЕТРОВА,
г. Лесной,
Свердловская обл.
Начиная разговор о Пушкине
Над лёгкостью чужой строки вздыхая...
Я боюсь Пушкина. Честное слово. То ли с подачи чтецов классического толка, то ли с той поры, когда в школе нам намекали: шутки кончились, приступаем к изучению творчества Пушкина, великого русского поэта... Отношения с великими вообще складываются трудно, и, кажется, не только у меня. К чему околачиваться у таких пьедесталов, а уж если так случилось — делай соответствующее лицо, модель подобных отношений известна. Про Пушкина же и говорить не приходится: он такой великий, что и читать не обязательно; такой великий, что не остаётся места на “любовь–нелюбовь”.
Несправедливо упрекать школу в том, что она не протаптывает дорожку к великому поэту. Протаптывает, да ещё ведёт по ней своих неорганизованных экскурсантов. Впрочем, ведёт всё с тем же неизбежным мотивом — “великий русский поэт”. Верстовые столбы на этом пути также знакомы: биография, этапы творческого пути, традиции и новаторство... Варианты? Возможны и варианты. К примеру, вначале — традиции и новаторство, потом — биография и напоследок — этапы творчества. От перестановки мест слагаемых результат не только не меняется, а нередко отсутствует или остаётся за кадром. Впрочем, не обманываем ли мы себя, и был ли мальчик, в смысле — результат?
Но — стоп! Признаюсь, мне по вкусу иное начало. Например, цветаевское, чудесное: “В красной комнате был тайный шкаф. Но до тайного шкафа было другое, была картина в спальне матери — «Дуэль». Снег, чёрные прутья деревец, двое чёрных людей проводят третьего, подмышки, к саням... Дантес вызвал Пушкина на дуэль, то есть заманил его на снег и там, между чёрных безлистных деревец, убил”.
Кому из нас неведомо это до-знание, это предшествующее знанию ощущение? Слава Богу, эти отсветы какими-то путями доходят и до нас, лишённых красной комнаты с тайным шкафом... Мы знаем о Пушкине задолго до той минуты, когда учитель выведет на доске ту или иную “пушкинскую” тему. Этим знанием не следует пренебрегать — пусть вспоминают ваши ученики, что знали о Пушкине, когда ещё не умели читать. Быть может, видели на картинке, как “ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет”, и про дуэль, скорее всего, слышали. Да, скорее всего, даже если не все ещё точно знают, что такое дуэль, — уж очень мощным оказалось эхо выстрелов на Чёрной речке (“нас этим выстрелом всех в живот ранили”, — скажет Цветаева; но это после...). А пока, ну что ж, — картинки? Пусть будут картинки. Кот учёный? Пожалуйста! Это их, личное, знание, если угодно — воспоминание о человеке, умевшем сочинять стихи, которые легко запоминались... Не будем же торопиться заслонять это знание информацией, пусть даже полезной и разносторонней, это время ещё наступит, а пока почитаем Пушкина наугад! И не надо пугаться этого наугад, в нём нет никакого преступления. Что дурного в том, что мы для начала полистаем книгу?..
Что почитать? Само собой, что любите. Возраст слушателей меня в данную минуту не волнует, ибо — и это существенно — я буду читать в первую очередь для себя. А уж если это для себя состоится, оно, без сомнения, состоится и для них. Чтец я неважный, скорее всего, никакой, но в данном конкретном случае моё (ваше) живое чтение окажется (должно оказаться) более мощным и эффективным, чем чтение мастера в записи, преподнесённое с помощью технических средств. Мой голос (ваш голос), уязвимый и беззащитный, сейчас сильнее голоса — страшно сказать! — Юрского или Козакова. Воспользуйтесь же этим и читайте, сколько хватит духу, читайте для себя, а стало быть, для них.
...Иногда я прерываю собственное чтение. Для чего? Для разговора с ними (с собой). Я пытаюсь представить, сколько, наверное, листов бумаги, перечёркнутых, переписанных и вновь перечёркнутых, появлялось на свет, пока не возникли слова:
Но вот пред витязем пещера;
В пещере свет. Он прямо к ней
Идёт под дремлющие своды...
Хорошо, если мои слушатели со мной не согласятся. Если вообразят, что писалось это мгновенно, стремительно, как под диктовку, ещё быстрее (вспомните, кстати, не так ли думали вы в своём детстве?). Но всё равно я покажу им пушкинские черновики (есть такая замечательная книга с фотографиями этих невероятнейших каракулей, с разлетающимися во все стороны вариантами) — пусть знают, под какую диктовку пишет поэт. (Как к слову придётся здесь описание Тынянова, которое я, предваряя или не предваряя пояснительным рассказом, им и прочитаю: “Это было похоже на болезнь. Он мучился, ловил слова, приходили рифмы. Потом он читал и поражался: рифмы были не те. Он зачёркивал слово за словом. Рифмы оставались. Он начинал привыкать к тому, что слова не те и что их слишком много... Он не мог не писать, но потом в отчаянии рвал. Стихи иногда ему снились по ночам, утром он их забывал”. И ещё: “Казалось, ему было тяжело сознаться в стихах, как в преступлении”.)
Итак, в каком бы месте мы ни вошли в эту реку, вынырнуть придётся там, где ломаются перья и рвётся бумага, где точность и мимолётность сошлись в одно, где в стихах сознаться тяжко, как в преступлении, ибо лёгкая поступь больно даётся. Каким бы путём мы ни повели наших учеников, мы должны оставить их, в конце концов, наедине с главной проблемой, наиважнейшей и неразрешимой — тайной творчества. Без этого все остальные вопросы второстепенны. Потому в ходе одной из первых бесед я предлагаю ребятам поразмышлять, так сказать, в таком направлении: Лицей. Пушкин сочиняет стих. Человек пишет стихи. Я пишу стихи. Кому что по вкусу. Дорога от лицейской кельи к собственной пустыне отрочества короче, чем кажется. И пусть даже не будет безусловного попадания в цель — направление задано.