ШТУДИИ

Константин
ВАНШЕНКИН

---

Из записей

Разные общения

В 1988 году умер Тодик Бархударян. Все так его звали — Тодик. Русскоязычный армянин, выросший в Тбилиси. Высокий, худой, носатый, в очках. Печальный и доброжелательный. С негромким голосом. В армию не попал — по зрению. Во время войны прибыл в Москву, поступил в Литинститут. Посещал семинар Федина — вместе с Ю.Трифоновым, Е.Мальцевым, Н.Евдокимовым, Л.Кривенко... В Москве он и остался.

Потом он женился на нашей же студентке, пышной русоволосой красавице — такие особенно нравятся худым южанам, — на Алле Беляковой, к слову, племяннице знаменитого штурмана из чкаловского экипажа. Она выпустила, если не ошибаюсь, две книжки рассказов, а впоследствии, неожиданно для многих, а может быть, и для себя, стала художницей-самоучкой. Я был на одной из её выставок. От её работ невозможно было оторваться. Особенно запомнились дачные, что ли, мотивы: вечерние веранды и террасы, одинокая лампа, горящая на столике в саду. Что-то было в этом трогательно-щемящее.

Они жили у Никитских, прямо напротив Тимирязева, в доме, перекрывавшем вход на Суворовский бульвар. Помните, внизу ещё была аптека? Потом дом этот сломали, и они получили комнату на Песчаной.

Тодик писал и выпускал книги. Псевдоним у него был — Фёдор Колунцев. Он хорошо писал, на этом все сходились, но, видимо, не только критика, но и, что важнее, сам читатель, не выделили его для себя, как бы не запомнили. И он каждый раз начинал заново. Он живо, с подробностями писал о Москве, о тех же Никитских и знаменитой тогда шашлычной рядом с кинотеатром «Повторного фильма». В одной из его повестей описывался шеф-повар оттуда, и однажды, когда Тодик ужинал там с приятелями, они вызвали шефа и представили автора. Тодик надписал ему книгу. Вскоре на их стол поступил ответный подарок: с особым вниманием изготовленные шашлыки.

Через год кто-то из друзей Тодика поинтересовался у шефа впечатлением от книги. Тот её даже не раскрывал.

Когда я поступил в институт, Тодик его уже окончил, может быть, за год до этого. Он был редактором моей первой книги.

Дело в том, что в 50-м году комиссия по работе с молодыми при Союзе писателей обсудила мои стихи и по предложению Смелякова рекомендовала издать их отдельной книжкой.

В издательстве «Молодая гвардия» Бархударян редактировал поэзию. Мы сразу же чуть не поссорились. Он сделал какие-то весьма незначительные замечания, я зафырчал и язвительно буркнул, что это стихи, а не проза. Он столь же ехидно отпарировал, что различие между жанрами ему вполне ведомо. Далее этого конфликт, однако, не распространился, и мы примирились.

Потери были небольшие, но характерные для того времени. Один пример. Стихотворение «Актриса». Она выступает у солдат, уезжает,

А над лагерем нашим плывут невесомо
Предрассветные сны неженатых ребят.

Тодик восхитился последней строчкой: как точно! — и тут же огорчил меня: но нельзя, слишком смело!

Я запротестовал. Но он подключил к разговору соседку по комнате В.М. Вилкову (они потом вместе и в «Советском писателе» работали). Она его поддержала. Я всё не соглашался. Пошли к кому-то из начальства, но кто же станет разрешать уже вызвавшее сомнение? Да ещё в те времена.

Пришлось исправлять, получилось неудачно, и в дальнейшем при первой возможности я вернулся к прежнему.

Это, наверное, и было в нашей работе тем сучком и задоринкой, без которых, как известно, ещё лучше. Когда вышла книжка, я сделал ему дарственную надпись, о которой он потом часто вспоминал. Я написал, что даже не предполагал, что бывают такие редакторы.

Я тогда был студентом, но уже печатался в газетах и журналах.

В марте 1951 года состоялось Второе совещание молодых писателей, я был его участником. К тому времени подоспела вёрстка моей книжки, она вместе с другими была затребована наверх, в результате чего в заглавном докладе А.Суркова прозвучало целиком одно моё стихотворение, к сожалению, не лучшее. Но Тодик был доволен — здесь демонстрировалась как бы и его работа.

А перед началом совещания нас, человек десять молодых писателей, принял первый секретарь ЦК ВЛКСМ.

Были Е.Винокуров, Д.Холендро, В.Фролов... Очень долго толклись в бюро пропусков. Тогда это была серьёзная процедура. Холендро, помню, сказал:

— А я по стихам думал, что ты солдатик с котелком...

Я был уже на третьем курсе.

Н.А. Михайлов принимал нас в огромном кабинете как-то строго, официально. Накануне в «Литературке» была помещена статья о молодых поэтах с обязательными тогда и отрицательными примерами. Ею он и пользовался в односторонней беседе с нами. То ли ему дали эти материалы раньше, а газету он не читал, то ли думал, что мы не читали.

Но всё равно это была большая честь — оказаться среди приглашённых или, может быть, вернее сказать — вызванных.

На следующий год Михайлов стал членом президиума ЦК ВКП(б), то есть расширенного Политбюро, а затем занимал тоже высокие, хотя, конечно, и не настолько, должности: посол, министр культуры, председатель Госкомиздата... Когда же он вышел на пенсию, то при редких встречах — в «Комсомолке», на вечерах, а однажды он отдыхал одновременно со мною в нашем писательском доме — он всегда бывал ко мне очень внимателен, расспрашивал, со знанием дела говорил о моих стихах.

Любопытно, но примерно так же сложилось у меня с ещё двумя первыми секретарями ЦК комсомола: уже уйдя с этого поста, они совершенно неожиданно признавались мне в пристальном и сердечном внимании к моей работе, о чём я прежде и не подозревал.

Вообще-то, при желании, нетрудно заметить, что моё литературное поколение всегда игнорировалось Центральным Комитетом комсомола.

На том совещании у меня ещё произошёл с Михайловым такой казус. Он выступал на общем заседании в Доме культуры «Правды», а мы — я, моя жена Инна Гофф и Женя Винокуров — сидели на галёрке, сперва слушали, а потом начали разговаривать, продолжая, однако, воспринимать его речь, что называется, вполуха. И вдруг я уловил, что он зачитал какие-то нелепые строчки и добавил:

— Перевёл...

Тут они толкнули меня с обеих сторон:

— Ты слышал? Он сказал: “Перевёл Ваншенкин”.

И я, ни мгновения не раздумывая, крикнул сверху на весь зал:

— Вы ошибаетесь, товарищ Михайлов!..

Все разом повернули головы. Он слегка сбился. Остановился, потерял место, но тут же нашёл и ровно продолжал выступление.

Соседи нам сейчас же объяснили, что он сказал: “Перевёл Марк Шехтер”. Слушать надо, а не болтать!

В перерыве ко мне безошибочно подошёл молодой человек в сером костюме и спросил строго:

— Что вы имели в виду, когда публично заявили, что первый секретарь ЦК ошибается?

Я объяснил.

— Так вы Ваншенкин? — переспросил он. Моё имя было здесь на слуху. — Будьте, пожалуйста, повнимательней и посдержанней...

Я обещал.

Счастливое это было для меня совещание. Знакомство с Твардовским, приглашение печататься в «Новом мире», стихотворение «Мальчишка», впервые прочитанное мною здесь, на вечере стихов, и имевшее на удивление шумный, а потом и устойчиво длительный успех.

Оно было написано только что и не вошло в мою первую книжку.

Мы больше не соприкасались с Тодиком по работе, но виделись часто. Встречая его, я всегда испытывал мимолётное нежное чувство.

Он любил сидеть у нас в клубе перед входом в нижнее фойе, не у мемориальной доски, а через проход, за столиком, в полумраке. Там он обычно кого-нибудь дожидался. Никого не окликал, здоровался только с теми, кто его замечал.

Недавно он закончил роман — эта новая вещь была уже принята к печати. Все читавшие рукопись в один голос хвалили её.

И тут, как сказал поэт, “взял старик да вдруг и умер”...

Неожиданно вспомнилось: несколько лет назад пришёл я по какому-то делу в Союз. Просто так ни за что бы не потащился — в городе стояла страшная, за тридцать градусов, жара.

Внутри, после слепящего света, ничего не было видно, но я различил его за тем самым столиком и поздоровался.

— Как дела? — спросил Тодик.

— Жарко!..

— А ты знаешь, для меня это даже немного прохладно, — сказал он. Действительно, на нём был пиджак. — Ты знаешь, — неожиданно грустно признался он, — я всегда мёрзну...

Вот в чём дело. Ему не хватало тепла, растворённого в крови, греющего его постоянно. И я вижу его — высокого, трогательного, благородного, беспрерывно страдающего от невозможности согреться.

Художественное оформление

Писатель, как принято считать, — кустарь-одиночка. Часто никто и не знает, чем он занимается. Но вот изготовил что-то, понёс предлагать, продавать. Взяли — хорошо. Однако есть жанры, где и после этого автор связан с множеством людей, — пьеса, киносценарий. Он невольно оказывается в центре дальнейшего процесса, отбивается от предлагаемых поправок, даёт советы режиссерам и артистам.

Да и со мной случалось нечто подобное, когда на мои стихи сочинялась музыка. И мне приходилось делать необходимые замечания знаменитым исполнителям. По возможности, тактично.

Но и там, где ничего этого нет, и у прозаика или стихотворца просто выходит книга, и там у них обязательно обнаруживается почти соавтор. Это художник-оформитель. От него многое зависит в дальнейшей её судьбе. Сами понимаете, бывает, что книга очень хороша по своим литературным достоинствам, но выглядит так, что её в руки никто не возьмёт. Или наоборот. Я не сразу стал уделять этому достаточное внимание.

Впрочем, должен признаться, что мне повезло. Моя дочь, художник-график, окончила полиграфический институт, оформление книг её прямая профессия. Но ведь когда вышла моя первая книжка «Песня о часовых», дочке не было ещё и года.

В издательстве «Молодая гвардия» оформление мне не показали, а сам я даже не догадался об этом подумать. Но вскоре меня приняли в члены Союза (ещё существовал институт кандидатов), и вторую книжку я предложил уже в «Советский писатель». И вот там, когда настало время, меня вызвали для встречи с художником.

Я пришёл вовремя, но он был уже на месте — пожилой, импозантный.

— Вам повезло, — сказали мне.

Действительно, это был корифей — С.Пожарский. И оформление он принёс замечательное: голубой переплёт, на нём очень изящно, синим, имя и фамилия автора, а также знак издательства, и золотом — «Лирические стихи».

— Нравится? — спросил довольный художественный редактор.

Да, мне понравилось, но что-то мешало. Я в недоумении смотрел несколько секунд, пока не понял. Там красивым, элегантным шрифтом было выведено: “Иван Ваншенкин”.

— Вы знаете, — сказал я робко, — здесь ошибка.

— Как это? — обиделся Пожарский.

Я объяснил. Но он со мной не согласился и утверждал несколько задето, что у него всё правильно, ошибка исключена.

— Но я-то знаю точно! Это же я сам.

Работники редакции были слегка смущены и посматривали на меня с недоверием.

Конечно, он забрал это и исправил.

...А если бы я был в отъезде?

Из письма

У меня есть стихи, начинающиеся словами:

Когда я вернулся с войны,
Родителей не было дома.

Можно догадаться, что родители достаточно молоды, наверное, они на работе. Тем более молод их сын. А одна читательница написала: “Сказано так, будто мальчик вернулся не с войны, а из школы”.

Трогательно, что это пишет старая учительница.