Архив
ШКОЛА В ШКОЛЕ
Вячеслав ЛЕЙКИН
В Четыреста сорок восьмой комнате
Самый первый четверг
Искал я когда-то давно работу, связанную с литературой.
Такое было у меня в то время странное настроение. И все мои друзья и приятели знали об этих поисках. Одни сочувствовали, другие обещали, а один нашёл. Это был мой школьный друг, тогда уже довольно известный литературовед.
Он позвонил и спросил:
— Слушай, как ты к детям относишься?
Я спросил:
— В каком смысле?
Он спросил:
— Ты их любишь?
Я спросил:
— Кружок какой-нибудь?
Он спросил:
— Литературное объединение юных поэтов при детской газете тебя устроит?
Я спросил:
— Думаешь, возьмут?
Он спросил:
— Ты что же, треплом меня считаешь?
И сказал, когда явиться, куда и к кому обратиться.
Я явился, обратился, договорился. И вот в один из февральских четвергов 1972 года я впервые вошёл в Четыреста сорок восьмую комнату известного всем питерцам здания на Фонтанке, называемого «Домом прессы».
Они уже ждали, смотрели на меня, молчали.
Я сообщил, как меня зовут, сказал, сколько мне лет, и прибавил, что в детстве тоже пытался сочинять стихи, но ничего хорошего из этого не вышло.
— А сейчас сочиняете? — спросила одна из них.
— Сейчас? Да, сочиняю.
— А книги есть?
— А книг почему-то нет.
Молчание сгущалось.
— А давайте во что-нибудь сыграем, — предложил я. — В какую-нибудь литературную игру.
— А стихи мы будем сегодня читать? — сурово спросила девочка, которая перед этим молчала основательнее всех.
— Ах, ну да, конечно, — засуетился я. — Как же я про главное забыл?
Начали читать стихи. В основном про зиму.
Запомнилось:
И ложатся ровно, как на полотно,
Розы, пальмы, липы на моё окно.
И ещё:
Снег кружит,
Метель визжит.
Небо затуманено,
В звёздах платье Анино.
(Что за Аня такая, я, правду сказать, не понял.)
И ещё — у девочки, которую звали Сюзанна:
— Здравствуй, Зима.
— Здравствуй.
— Где же твой снег?
— Дома.
— Где же мороз?
— Дома.
— Иней твой где?
— Дома...
Совершенно завораживающий диалог, каменный такой, холодный.
За Сюзанной мальчик читал, Андрей:
А проснулись дети утром —
Полон снегу тихий сад.
Снегири на голых ветках,
Словно яблоки, висят.
И наконец, самый старший среди них, восьмиклассник Женя. На этот раз стихи были не про зиму, а про осень. Про позднюю осень:
Готово снегом разразиться небо,
И холод наступает вдруг,
И ворон серый, замерзая,
Обходит дерево вокруг.
Пока они читали, я как-то вдруг успокоился и даже сориентировался.
— Ворон — чёрный, — сказал я Жене. — Это ворона серая.
— А как тогда самца вороны называть? — ехидно спросила Сюзанна.
— А так, наверное, и называть — самец вороны.
— Ага! — подхватила Сюзанна. — Самец вороны, замерзая, обходит дерево вокруг.
Я осторожно засмеялся. Кое-кто присоединился. Вроде бы дело пошло на лад.
— А теперь давайте всё-таки поиграем. Пусть каждый возьмёт лист бумаги...
— А обсуждение когда? — спросила суровая девочка, которая предложила читать стихи.
— Обсуждение? В каком смысле? — растерялся я.
— Стихи прочли? Прочли. Теперь их надо обсудить. Мне, например, не понравилась у Ляли рифма “плетня — одна”. А у Андрея про снегирей. Конечно, красиво, но неточно. Снегири ведь сидят на ветках, а не висят. А он пишет — “висят”. А яблоки сидеть не могут. Они как раз висят. Так что метафора получается неточная.
Я оторопел:
— И вы что же — всегда вот так? Обсуждаете?
— Всегда, — сказали все.
— Но это ведь скучно, наверное?
— Зато полезно.
— А как же ещё учиться? — спросила Сюзанна.
— И вы считаете, что так можно научиться писать стихи?
— Конечно, — сказала суровая. Вспомнил, её звали Наташей. — Нас, например, учили, — продолжала Наташа. — И вы должны учить.
И тут я разозлился.
— Во-первых, я никому ничего не должен. И вам в том числе. А во-вторых, занимаясь своими обсуждениями, вы рискуете стать какими-нибудь литературными надзирателями, а не поэтами. “Рифма плохая!” “Метафора неточная!” Может, и неточная, а я вот увидел эту снегирёвую яблоню. И она мне понравилась.
Опять замолчали.
— Надо читать хорошие стихи хороших поэтов, — продолжал я уже спокойнее. — У них и учиться.
— А как же рисованию учат?! — выкрикнула Сюзанна. — По пять часов горшок какой-нибудь рисуют!
— А музыка? — подхватила Ляля. — Гаммы, гаммы, сплошные гаммы. Нотки эти шевелиться уже начинают. Как черви.
— Вот и чудесно! — обрадовался я. — Давайте и мы займёмся гаммами. Поэтическими гаммами. Гаммы играют? Играют. Вот и мы будем играть.
— И здесь будут гаммы? Ну это вообще!..
— Не гаммы, успокойся. Будут игры. Литературные игры. Сейчас я вам всё объясню. Возьмите по листу бумаги...
Взяли. Одни с любопытством, другие с предубеждением, но взяли.
— Записывайте. — И я начал диктовать: — “Жил на свете рыцарь бедный”. Записали? Дальше: “Кто ответит на вопрос”. Теперь двустишие: “Сгорел закат, спустилась ночь // И все разбойники уснули”. И наконец, две пары рифм: “атлет–приманка, скелет–шарманка”. Записали? Строчки про “рыцаря” и про “вопрос” вы должны подрифмовать, чтобы получилось двустишие. Складное, со смыслом и по возможности забавное. Двустишие про разбойников нужно довести до состояния четверостишия. Набор рифм с “атлетом” и “шарманкой” тоже должен воплотиться в четверостишие. Обычное буриме. Слышали, наверное?
Оказалось — слышали.
— Пишите, а через полчаса сдадите свои листки. Можете не подписывать. Читать буду подряд, не называя имён. Так сказать, анонимно...
Через полчаса я вместе с ними бурно радовался той складной и остроумной чепухе, которую они напридумывали; да и не чепухе вовсе — некоторые строчки оказались просто превосходными.
Итак, “жил на свете рыцарь бедный”...
Во-первых, выяснилось, что “был он худенький и бледный”, во-вторых, — “был он тихий и безвредный”, в-третьих, — “позабывший клич победный”, а в-четвёртых, несчастный оказался ещё и на руку нечист — “спёр он руль велосипедный”.
Дальше читаем: “Кто ответит на вопрос”.
Вопросы оказались самые разнообразные: от философского — “для чего он жил и рос”, озабоченно-житейского — “сколько стоит купорос” — до загадочных — “где гнездится альбатрос” (а действительно, где?) и “почему моряк — матрос” (и в самом деле, почему?). А завершился этот список вопросом вполне невинным — “для чего сопливым нос”.
Двустишие “Сгорел закат, спустилась ночь // И все разбойники уснули” получило самые неожиданные продолжения, но наиболее живую реакцию вызвал вот этот простодушный вариант:
Один не спит, ему невмочь:
Клопы несчастного куснули.
Буриме оказалось, во-первых, последним заданием, когда надо было уже спешить, а во-вторых, действительно трудным. Но кое-что у них всё-таки получилось:
На берегу пруда сидит атлет.
Но бесполезна на крючке приманка:
Здесь вместо рыб на дне лежит скелет
И ржавая разбитая шарманка.
Ещё вариант:
Был я сильный, как атлет,
Аппетитный, как приманка,
Стал я тощий, как скелет,
И печальный, как шарманка.
И наконец, совершенно блестящая строфа, которую даже и заподозрить трудно в том, что она всего-навсего результат буриме:
Увитый мышцами атлет,
Червям могильным ты приманка,
И твой обглоданный скелет
Уже оплакала шарманка...
Все последующие четверги в Четыреста сорок восьмой комнате проходили примерно так же, как и этот — мой самый первый — четверг: сначала читали по кругу новые стихи, а затем играли.
Из главок, посвящённых этим играм, собственно, и сложилась наша книга, необычная хотя бы уже и тем, что у неё более двух сотен авторов, юных и безмятежных, радостно и беззаветно влюблённых в поэзию.
“Настала осень золотая”
Как обычно, прочли по кругу свои новые стихи и ждут, что дальше будет.
— А теперь, господа хорошие, давайте поиграем...
И вдруг:
— А что это мы каждый раз играем да играем...
— А разве плохо?
— Неплохо, конечно, но надо же наконец и делом заняться.
— Делом? Каким делом?!
— Стихи учиться сочинять. Ведь мы всё-таки для этого сюда приходим...
— А во Дворце, между прочим, учат. Мне одна девочка рассказывала...
— Где?
— Во Дворце пионеров.
— Понятно. Ну что ж, давайте и мы учиться.
— Давайте.
— Прямо сегодня и начнём.
— Наконец-то.
— А с чего мы начнём?
— Как “с чего”? Со стихов.
— Ах, ну да, действительно. А про что у нас будут стихи?
Осмотрели друг друга, стены, потолок, выглянули в окно, заметили — там осень — и предложили:
— Давайте про осень.
— Замечательно. Будем учиться писать стихи про осень. А у кого мы будем учиться?
— Вы же сами говорили: надо учиться у поэтов.
— А и в самом деле. У кого же ещё учиться писать стихи? Не у акробатов же? И не у сантехников. Только у поэтов! А как мы будем у них учиться?
— Мы вспомним, как поэты писали про осень, и сами так же попробуем.
— Прекрасная идея! Давайте вспоминать. Итак...
— Наступила осень золотая...
— Отлично! Ещё...
— Уж небо осенью дышало...
— Великолепно! Дальше...
— Уж реже солнышко блистало...
— Понял — короче становился день. Давайте еще что-нибудь вспомним.
Завспоминали наперебой:
— про очей очарованье...
— про мёртвые листья...
— про печальных журавлей...
— про соловья, который уж не поёт...
— про пастушка, который уж не играет...
— про тоскливые дожди...
— про сонного медведя...
— про полные закрома...
— Молодцы! А теперь попробуйте про всё написать стихи. Можете даже объединяться между собой — легче будет учиться. Ну, поехали!..
Минут через сорок прочли новообразовавшийся осенний цикл.
Приходит осень золотая,
Желтеют листья, увядая,
И ночь становится длинней.
Уж не поёт наш соловей.
Медведь залез в свою берлогу
И тратит жир свой понемногу.
Пшеница убрана давно,
Колхозы выполнили планы,
И на пустынное гумно
Ползут унылые туманы.
(Женя Секина, Таня Слепова, Слава Гущина)
Наступила осень золотая,
Улетает певчих птичек стая.
Наступили хмурые денёчки,
Уж с листов осыпались листочки,
Травка пожелтела и пожухла,
Злая туча дождиком набухла,
Солнце потускнело, словно глазки.
Мы к зиме готовим уж салазки.
(Катя Судакова, Ира Малкова, Оля Красная)
Желтеет листик, дождик льёт
И соловей уж не поёт.
Молчит кузнечик. И ребятки
Уж не играют больше в прятки,
А ходят в школу каждый день,
Упорством побеждая лень.
Заря всё раньше догорает,
И пастушок наш не играет
Весёлых песен на рожке,
Бредут коровы вдалеке,
Пожухлый объедая луг,
Летят журавлики на юг.
И мы, их слыша голоса,
Печально смотрим в небеса.
(Наташа Хейфец, Владик Васильев, Марина Красильникова)
Какая грустная пора;
А ведь вчера была жара,
Искрилось солнце в вышине
И было так привольно мне.
Теперь дожди, теперь тоска
И жизни ноша нелегка.
Смотрю безрадостно в окно,
А там и сыро, и темно —
Какая скверная пора;
А ведь вчера была жара.
Вдруг вижу — журавли летят,
Спешат покинуть этот ад.
И я за ихним косяком
Готов пуститься босиком.
(Лена Пяткина, Вова Торчинский)
— Поздравляю!
— Вам понравилось?
— Очень хорошие стихи. Даже грустно стало.
— Как — “грустно”? Сами же говорите — “хорошие”.
— Расстаться нам придётся. Оттого и грустно.
— Расстаться? Почему?
— Да потому, что учить вас, дорогие мои, больше нечему. Да-да, абсолютно нечему.
— Но мы же только начали учиться!
— Только начали — и уже всё в полном порядке. Рифма на месте. Ритм — не придерёшься. И весь ваш осенний набор вполне убедителен: и про листья есть, и про журавлей, и про дождики — ничего не забыто. Всё, как у настоящих поэтов. Так что до свиданья, дорогие друзья! Творческих вам удач!..
Помолчали, похлопали глазами, ушами, подумали и говорят:
— Но стихи-то ведь получились плохие.
— Чем же плохие? Хорошие стихи. Рифмы — первый сорт...
— Да слышали уже. И рифмы, и ритм, и не забыто ничего, а стихи плохие.
— Но почему?!
— Потому что всё, о чём в них написано, уже было. У других поэтов...
— И про осень золотую было...
— И про журавлей печальных...
— И про листья...
— Это знаете как называется?
— Ну, как?
— Это называется — штамп. Литературный штамп. У каждого поэта взять понемногу, перемешать аккуратненько — и всё. Стихи будут как настоящие.
— Да, интересные дела получаются. Что же, теперь и про журавлей нельзя писать? И про листья? Какая же осень без листьев?
— Почему “нельзя”? Можно, но только по-своему. Чтобы ни на кого не было похоже.
— А разве такое возможно?
— Конечно, возможно. Лиза Аникина сегодня читала про листья, помните?
— Ну, помним.
— Ни на кого не похоже. И при этом очень хорошо. Лиза, прочти ещё раз.
— И в самом деле, прочти, Лиза.
Осенние листья повсюду, везде:
У ветра запутались в бороде,
Игриво приникли к бродяге-котёнку,
В пещеру проникли к трудяге-кротёнку,
Добавили пятен пятнистому догу
И снова умчались куда-то в дорогу.
Почему Онегину можно, а им нельзя
Читали как-то стихи Александра Блока, и в частности его трепетные «Ямбы». И сразу же возник вопрос:
— А почему только “ямбы”? А “хореи” бывают? Или эти, как их там?
— А действительно, как их там?
— Дактили.
— А ещё?
Подумали, напряглись, вспомнили:
— Анапесты.
— И наконец?
Амфибрахий так и не вспомнили.
— Вы напоминаете мне Евгения Онегина.
— Все вместе? Одного Онегина?
— Да.
— Интересно, чем же?
— “Не мог он ямба от хорея, // Как мы ни бились, отличить”.
— Видите, он тоже не мог. И ему простительно. А нам и тем более.
— Не согласен. Евгений-то Онегин не мог их друг от друга отличить, “высокой страсти не имея для звуков жизни не щадить”. А в вас эта “высокая страсть” как бы предполагается. Она, эта “страсть”, вас объединяет и собирает здесь, в Четыреста сорок восьмой. И неспособность отличить “ямб от хорея” для вас непростительна.
— А что же делать?
— Научиться отличать. Тем более что это так просто. Основных метрических единиц, или стоп, в русской поэзии пять: две двухсложные — ямб и хорей — и три трёхсложные: дактиль, амфибрахий и анапест. Пока понятно?
— Пока понятно.
— Поехали дальше. Ямб звучит как “хорей”, амфибрахий как “анапест”, дактиль надо перевести во множественное число, и тогда он будет изображать себя самого...
— Ничего не понять. Почему они все похожи? Они же разные.
— Слово “хорей” из двух слогов, так?
— Так.
— С ударением на втором: “хо-рей”. Это и есть ямб — два слога с ударением на втором. “Дактили” — слово трёхсложное с ударением на первом слоге; получается схема дактилической стопы. Про амфибрахий у поэта Григория Кружкова даже строки такие есть: “Анапест, анапест, анапест — вот так амфибрахий звучит”...
— А можно как-нибудь попроще?
— Ещё попроще?
— Да. А то у вас хорей — это ямб, амфибрахий — анапест, а дактиль похож на себя самого, но только во множественном числе. Так ведь и в уме повредиться недолго.
— Ну хорошо. Попробуем по-другому. Предлагаю сочинить вам пять четверостиший, по одному на каждый размер. В четверостишиях этих известны только нечётные строки: первая и третья. Вам надо приписать к ним вторую и четвёртую. Пока понятно?
— Пока понятно.
— Поехали дальше. Сперва берём хорей. Первая строчка — “От заката до рассвета” и третья — “От рассвета до заката”. Дальше идёт ямб: “Настал момент, ударил час” и “Ударил час, настал момент”. Дактиль: первая строчка — “Было бы весело, было бы здорово”, третья — “Было бы здорово, было бы весело”. Амфибрахий — “До боли знакомая сердцу картина” и “Картина, знакомая сердцу до боли”. И наконец, анапест: “Ни за что, никому, никогда и нигде” и “Никогда и нигде, ни за что, никому”. Действуйте. И запоминайте.
| Хорей | |
| 1. | От заката до рассвета Поглощает мысли Лета. От рассвета до заката Время мнётся, словно вата. |
| 2. | От заката до рассвета От тебя я жду ответа. От рассвета до заката Всё твержу, что виновата. |
| 3. | От заката до рассвета Вопли пьяниц из кювета. От рассвета до заката Пьянь глупа, но языката. |
| 4. | От заката до рассвета В небе носится комета. От рассвета до заката Солнце светит — вот тоска-то. |
| Ямб | |
| 1. | Настал момент, ударил час — Читаю вам стихи про вас. Ударил час, настал момент, — Подбитый глаз — не аргумент. |
| 2. | Настал момент, ударил час, И вдруг взорвался Арзамас. (Действительно, был такой случай.) Ударил час, настал момент — Вот это был эксперимент. |
| 3. | Настал момент, ударил час, И приобрёл я унитаз. Ударил час, настал момент, Он заменил мне постамент. |
| 4. | Настал момент, ударил час, Я профиль поменял на фас. Ударил час, настал момент — Вкололи мне медикамент. |
| Дактиль | |
| 1. | Было бы весело, было бы здорово Высечь публично мерзавца Невзорова. Было бы здорово, было бы весело; Я бы и то ему плюху отвесила. |
| 2. | Было бы весело, было бы здорово В пищу купить килограммчик от борова. Было бы здорово, было бы весело, Если бы тётенька нас не обвесила. |
| 3. | Было бы весело, было бы здорово Школе сказать: “До свиданья нескорого”. Было бы здорово, было бы весело — Я бы тогда больше всех куролесила. |
| 4. | Было бы весело, было бы здорово Зеркало спрятать. Не видеть в упор его. Было бы здорово, было бы весело Мир превратить в шоколадное месиво. |
| Амфибрахий | |
| 1. | До боли знакомая сердцу
картина: Мамаша дубасит сыночка-кретина. Картина, знакомая сердцу до боли: Меняют они свои гнусные роли. |
| 2. | До боли знакомая сердцу
картина: Когда-то Россия, а нынче — руина. Картина, знакомая сердцу до боли: К восьмому десятку дорвались до воли. |
| 3. | До боли знакомая сердцу
картина: В сарае нитраты глотает скотина. Картина, знакомая сердцу до боли: Скотина нитратами кормится в поле. |
| 4. | До боли знакомая сердцу
картина: Дитя зеленеет, всосав никотина. Картина, знакомая сердцу до боли: Малюточка топит себя в алкоголе. |
| Анапест | |
| 1. | Ни за что, никому, никогда и
нигде Не советую думать всю жизнь о еде. Никогда и нигде, ни за что, никому — Потому что обжорство мешает уму. |
| 2. | Ни за что, никому, никогда и
нигде Не поверю, что счастье в борьбе и труде. Никогда и нигде, ни за что, никому Не поверю, пока это сам не пойму. |
| 3. | Ни за что, никому, никогда и
нигде Не советую плавать я в этой воде. Никогда и нигде, ни за что, никому — Здесь когда-то утопла бедняжка Муму. |
| 4. | Ни за что, никому, никогда и
нигде Даже страшному чёрту на Страшном Суде, Никогда и нигде, ни за что, никому Я не выдам секрет зажигалки с мотором. |
Учитель и ученик
Как интересно в старину обучали детей! Сейчас такое и представить-то невозможно. А впрочем, почему же невозможно? Очень даже возможно. Сидят учитель и ученик друг против друга, ученик задаёт вопросы, учитель отвечает. Выбирается тема для урока, например «Человек», и происходит следующий диалог:
Ученик. Что такое человек?
Учитель. Раб старости, мимо проходящий путник, гость в своём доме.
Ученик. На кого похож человек?
Учитель. На сферу.
Ученик. Как помещён человек?
Учитель. Как лампада на ветру.
Ученик. Как он окружён?
Учитель. Шестью стенами.
Ученик. Какими?
Учитель. Сверху, снизу, спереди, сзади, справа и слева.
Ученик. Сколько с ним происходит перемен?
Учитель. Шесть.
Ученик. Какие именно?
Учитель. Голод и насыщение, покой и труд, бодрствование и сон.
Ученик. Что такое сон?
Учитель. Образ смерти.
Ученик. Что такое смерть?
Учитель. Неизбежное обстоятельство, неизвестная дорога, плач для оставшихся в живых...
Ученик. Что составляет свободу человека?
Учитель. Невинность...
И так далее, до полного изнеможения собеседников. И никаких отметок (двоек, например) никто никому не ставит, и родителей не вызывают, тем более что один из родителей в данном случае — французский король Карл Великий, ученик — его сын, будущий итальянский король Пипин, а приведённый выше диалог — часть одного из уроков, запись которого можно прочесть в «Хрестоматии по истории Средних веков»...
Обитатели Четыреста сорок восьмой тут же опробовали эту практику обучения, но, увы, в большинстве случаев у них учитель и ученик говорили на таком примерно уровне:
Ученик. Можно выйти?
Учитель. Иди и больше не возвращайся.
Ученик. Интересно, почему?
Учитель. Потому что ты мне надоел.
Ученик. Интересно, чем же?
Учитель. Сидишь тут и рожи корчишь.
Ученик. Это потому, что я очень хочу выйти.
Учитель. Вот и иди. И больше не возвращайся...
Но двоим всё-таки удалось вырваться за пределы современной школы и её нравов. И вот что у них получилось.
Ученик. Что такое мир?
Учитель. Нагромождение идиотов.
Ученик. Что такое пустота?
Учитель. Глаз слепого.
Ученик. Что такое разум?
Учитель. Знание, скрываемое от чужих.
Ученик. Что такое счастье?
Учитель. Осознание своего начала.
Ученик. Что такое добро?
Учитель. Любовь без жалости.
Ученик. Что такое зло?
Учитель. Оплакивание живых.
Ученик. Что такое свобода?
Учитель. Море у твоих ног.
Ученик. Что такое убийство?
Учитель. Игра в кости с бессмертием.
Ученик. Что такое мир?
Учитель. Чаша с кровью.
Ученик. Что такое я?
Учитель. Зеркало с низким голосом.
(Полина Барскова)
Ученик. Что это?
Учитель. Бабочка. О, бабочка! Да, это бабочка, друг мой.
Ученик. Из чего состоит бабочка?
Учитель. Из двух параллельных “б”, двух оранжевых “а” и “очк”а.
Ученик. Её едят?
Учитель. Нет, её протыкают булавкой.
Ученик. Зачем?
Учитель. Она обретает спокойствие. Так познают спокойствие.
Ученик. Что сказал об этом поэт?
Учитель. Поэт сказал: “На свете счастья нет, но есть...”
Ученик. Бабочки всегда так громко звучат?
Учитель. Нет, друг мой.
Ученик. Значит, это не бабочка?
Учитель. Возможно и так, друг мой.
Ученик. Она приближается. Бабочки всегда такие большие?
Учитель. Нет, друг мой.
Ученик. Почему же ты молчишь?
Учитель. Лучше промолчать, нежели впасть в заблуждение.
Ученик. Что есть учитель?
Учитель. Такие вопросы задавать запрещено.
Другой ученик (вбегая). То, что вы назвали бабочкой, учитель, село там, на поляне. Оно огромно и железно. В нём кто-то есть. (Убегает.)
Ученик. Пойдём посмотрим?
Учитель. Не так быстро, дитя моё, не так быстро. Сначала повтори алфавит.
Ученик. А.
Учитель. Полным ответом.
Ученик (не слушая). Кто это идёт сюда?
Учитель. Неважно. Поэт сказал: “Я — памятник себе...”
Ученик. Что они там делают?
Учитель. Биографию, друг мой, биографию.
Ученик. Они тянут какую-то сеть.
Учитель. Сеть состоит из дырок и ниток между ними.
Ученик. Они поджигают лес.
Учитель. Поэт сказал: “Белеет пар. Ус одинокий”.
Ученик. Что это, что это? Смотри, учитель, что это?
Подполковник Осьминогов (входит с топором). А вот что!
(Сева Зельченко)
“Напишем, братцы, монорим”
Жил во второй половине прошлого века в России такой поэт — Алексей Апухтин. Он был знаменит тем, что начал сочинять стихи довольно рано, и старшие современники (Иван Тургенев, например) прочили ему славу Пушкина. Со славой, правда, ничего сверхъестественного не вышло, но сочинения его — печальные, меланхолические даже стихи и поэмы — пользовались у читающей публики успехом. А ещё он (Апухтин) был известен тем, что учился вместе с великим Чайковским и остался другом ему на всю жизнь, и Чайковский сочинил на стихи Апухтина несколько превосходных романсов...
Но однажды этот певец печали написал вдруг очень весёлое стихотворение в жанре монорима (монорим — это стихи на одну рифму), начинающееся строкой “Когда будете, дети, студентами”. Стихотворение это стало невероятно популярным, к нему тут же приспособили нехитрую мелодийку, и все московские, а за ними и петербургские студенты на своих пирушках радостным хором распевали:
Когда будете, дети, студентами,
Не ломайте голов над моментами,
Над Гамлетами, Лирами, Кентами,
Над царями и над президентами,
Над морями и над континентами.
Не якшайтеся там с оппонентами,
Поступайте хитро с конкурентами,
А пойдёте на службу с патентами,
Не глядите на службе доцентами
И не брезгуйте, дети, презентами...
Говорите всегда комплиментами,
У начальников будьте клиентами...
И так далее — ещё строк двадцать в том же духе и на ту же рифму.
Населению Четыреста сорок восьмой идея монорима пришлась по вкусу, тем более что тут же последовал призыв к действию, исполненный тем же замечательным способом:
Напишем, братцы, монорим!
Раз двадцать рифму повторим,
Насочиняем, натворим,
От вдохновения сгорим,
Бумагой всюду насорим,
Москву и Питер покорим,
Париж, и Хельсинки, и Рим —
Весь мир стихом своим взбодрим,
И будет этот монорим
Прекрасен и неповторим.
И поэтому, едва прозвучало задание — первые строчки предполагаемых моноримов: “За что мне нравится кино” и “Когда мне было десять лет”, — Четыреста сорок восьмая мгновенно забурлила, забубнила, зарифмовала, зашевелила мозгами во все стороны, и результат тут же (не прошло и часа) не замедлил сказаться.
Когда мне было десять лет,
Приснился как-то мне валет,
Наглец, красавец и атлет,
Одет в малиновый жилет,
С плеча свисает эполет,
На шее чёрный амулет,
В руке держал он арбалет,
Заткнул за пояс пистолет.
Я говорю ему: “Привет!..”
Мол, сколько зим и сколько лет.
Он выстрелил в меня в ответ
И закричал: “Умри, поэт!
Оставь навеки этот свет!
Здесь для поэта места нет!”
Я возмутился: “Что за бред!
Убить поэта — страшный вред!..”
Тут вспыхнул в небесах рассвет,
Растаял сон, исчез валет.
(Наташа Хейфец, Оля Красная)
За что мне нравится кино?
Оно, как терпкое вино,
Огнём любви напоено,
Мечты и музыки полно,
Оно и грустно, и смешно,
И благонравно, и грешно,
Однообразья лишено —
В нём всё мгновенно решено:
Хромой пират идёт на дно,
Соперник прыгает в окно;
Красотка в чёрном домино,
Злодей в лимонном кимоно;
Он с ней сначала заодно
И вдруг — кинжал, в глазах темно,
И расплывается пятно,
И багровеет полотно,
И всё — закончилось кино.
А дома снова всё одно:
Унылых дней веретено —
И так до нового кино.
(Катя Лукина, Таня Слепова)
Когда мне было десять лет,
Была я тощей, как скелет,
Тому причиной стал балет,
Который свёл меня на нет.
Что делать, я дала обет:
На завтрак, ужин и обед
Не есть ни хлеба, ни котлет,
Не кушать щи и винегрет,
Не трогать кашу и омлет,
И даже яблочный рулет
Мне, бедной, тоже был во вред.
Я стала тонкой, словно плед,
Вуалей легче и газет,
Я танцевала менуэт,
Почти не оставляя след.
Меня не отражал паркет,
Смотрели сквозь меня на свет,
Кончалась жизнь моя. Ну нет!
Уж лучше яд и пистолет!
Решив почуять жизни цвет,
Я свой нарушила обет,
Навек оставила балет
И ем теперь, как людоед,
Как кашалот, как муравьед,
Как бык, как тяжелоатлет...
Я вновь люблю весь белый свет
И вам открою свой секрет:
Хоть у меня таланта нет,
Уже полгода я — поэт.
(Катя Судакова, Ира Малкова, Владик Васильев)
«Однажды завтра»
Однажды Некто нашёл на улице лист, на котором было напечатано оглавление неведомой книги. Вероятнее всего, это была книга стихов, и названия стихов нашедшему ужасно понравились. Он перерыл все библиотеки, попереспрашивал всех своих знакомых, но так и не обнаружил книги с таким оглавлением, так и не вызнал имени автора. Положение казалось безвыходным, но поскольку этот Некто сам был поэтом, он нашёл совершенно замечательный выход: он сочинил новые стихи с теми же названиями, что и в оглавлении, сделал одно из названий — «Однажды завтра» — заглавием книги и то, что получилось, напечатал. Он рассчитывал, что неизвестный ему и так заинтриговавший его поэт прочтёт эту книгу, узнает своё оглавление и объявится наконец. Они встретятся, положат рядом две книги с одинаковыми оглавлениями и начнут сравнивать одинаково названные стихи. Но, увы, неизвестный так и не объявился.
А может быть, Семён Кирсанов — а именно так звали нашего Некто — всю эту историю придумал? Ведь поэты — известные сочинители...
История эта всем в Четыреста сорок восьмой чрезвычайно понравилась, и даже не сама история, а идея, заложенная в ней.
— Это что же, и мы так можем?
— Можете.
— Гениально: берёшь томик Пушкина и прямо по оглавлению. Или Лермонтова.
— А лучше взять томик Шекспира. Или Петрарки. И прямо по оглавлению.
— А чем же лучше?
— Проще. Там у них как? «Сонет номер один», «Сонет номер два» и так далее. Очень удобно.
Помолчали, подумали. Наконец, догадались:
— А может, всё-таки неизвестного этого возьмём, который оглавление потерял?
Взяли неизвестного. Записали оглавление. Попробовали — получилось недурно, почти как у Кирсанова. И классиков пощадили заодно.
Итак, «Однажды завтра».
Оглавление:
- Я давно не дитя
- Нет так нет
- При всех
- Бесконечно
- Однажды завтра
- Нечто вроде меня
- В одном из снов
- Я жив
- Никто сказать не может
- Чтобы яблоки были.
Я давно не дитя
Я давно не дитя, а заботы много,
Например, рисовать осьминога,
У которого восемь рук,
И подписать “Осьмирук”.
Поставить кляксу в тетрадь
И убежать гулять,
И прыгать по лужам, хотя
Я давно уже не дитя.
(Соня Вечтомова, 8 лет)
Нет так нет
Нет так нет — единый ответ.
Нет так нет — чего же вам боле,
Ведь от “нет” не погаснет свет
И не скорчится мир от боли.
Нет цветов, а камни черны,
Нет ни слёз, ни вины, ни кары,
Нет ни сна, ни ночной тишины —
Лишь гремящего сердца удары.
(Лёня Певзнер, 13 лет)
Нет так нет — уйду. И к чёрту
Этот бред и этот свет,
Грязными руками втёртый
В неба мрак рассвета след.
Нет так нет — уйду на ощупь
В мир невидящих теней,
Там себя, наверно, проще
Растоптать в безумстве дней.
(Лиза Аникина, 13 лет)
При всех
При всех казнили лета смех, —
Его дождём тушили,
Затем сушили и при всех
Его огнём душили.
Под погребальный звон часов
Его при всех глушили,
И, запирая на засов,
Из снега саван шили.
На нём наделали заплат
Из листьев... Поспешили!
Лишь лета солнечный закат
До зноя насмешили.
(Лиза Аникина)
Бесконечно
Бесконечно длится урок.
Кто-то стрелки-улитки сдвинул.
Не торопится вовсе звонок —
Этот радостный громкий стимул
Не кончающейся перемены.
Я дождусь её непременно.
Всё закружится в круговороте,
Вы тогда никого не найдёте.
(Полина Барскова, 9 лет)
Однажды завтра
Однажды завтра мы поймём,
Как нам сегодня нехватало,
Как было нам ничтожно мало
Того, что было этим днём.
Однажды завтра мы поймём,
Как был нам дорог день вчерашний...
Но снова бьют часы на башне
И снова в ЗАВТРА мы уйдём.
(Лиза Аникина)
Нечто вроде меня
Нечто вроде меня
Что-то на свете ищет.
Нечто вроде меня,
Словно исправный сыщик,
Топает по планете,
Не отдыхая ни дня,
Чтобы отыскать на свете
Нечто вроде меня.
(Денис Макеев, 13 лет)
Нечто вроде меня блуждает по выцветшим улицам,
Нечто вроде дождя стучится в двери асфальта,
Нечто вроде синей воды разливается в небе
И превращается в сумерки, а потом в ночь.
Никто сказать не может,
Зачем нечто вроде меня блуждает по выцветшим улицам,
Зачем нечто вроде дождя стучится в двери асфальта,
Зачем нечто вроде синей воды разливается в небе
И превращается в сумерки, а потом в ночь.
Нет так нет — я не тороплюсь с ответом,
Потому что однажды завтра я пойму,
Зачем нечто вроде меня блуждает по выцветшим улицам,
Зачем нечто вроде дождя стучится в двери асфальта,
Зачем нечто вроде синей воды разливается в небе
И превращается в сумерки, а потом в ночь.
(Аня Еськова, 12 лет)
В одном из снов
В одном из снов, бессмысленных и мутных,
Как старое чернильное пятно,
Поэт Вийон в таверне пил вино
В компании попутчиков беспутных.
Поэт Вийон увидел в кружке дно,
И судный день, и сотни дней несудных,
И сто веков, и сто трактатов нудных,
И всё, что было, есть и быть должно.
Потёртый нимб, лавровые венки,
И речи стариков, и париков
Напудренные кудри, и лорнеты...
Поэт Вийон порвал черновики
И сделался Вийоном-не-поэтом
В одном из снов.
(Сева Зельченко, 12 лет)
Я жив
Пустой и неуютный дом,
Слепая немощь стен,
Цепей дверных унылый гром,
Усталой ночи плен.Проходят сутки чередой,
Скудеет календарь.
Всё тот же стук по мостовой,
Всё та же хмурь и гарь.Я вижу арку из окна,
Стволы промокших ив,
Мертвеет в сумерках стена,
Но я, как прежде, жив.
Никто сказать не может
Никто сказать не может,
Куда девался он,
На прежний не похожий
Весенний перезвон.Умчался или скрылся,
Как осенью скворец,
Растаял, растворился,
Как сладкий леденец.Никто сказать не может,
Зачем вернулись вновь
Давно забытый дождик,
Брусничный сок, как кровь,В недопитом стакане
Размокший сахарин,
Вода в оконной раме,
Пробелы меж строками
И смуглый блеск маслин.
(Аня Бернадская, 12 лет)
Чтобы яблоки были
Чтобы яблоки были — как солнца!
Чтобы светили, и грели,
И даже затмевались (по понедельникам),
И чтобы каждый желающий
Мог сорвать себе солнце
И повесить у двери на гвоздь,
И вращаться вокруг него
Со всей своей маленькой землёй,
Чтобы астрономы
Не искали солнце на небе,
А искали его в ветвях яблони
И надкусывали, и смотрели, что у него внутри,
Чтобы земледельцы и скотоводы из школьных учебников
Превратились в солнцеводов и солнцедельцев,
Чтобы поэты, которым уже давно
Надоело сравнивать солнце с яблоком,
Смогли, наконец, сравнить яблоко с солнцем.
(Сева Зельченко)
Я — успокоительная таблетка
Замечательные всё-таки люди — поэты. Мало того, что они с невероятным проворством и изяществом обращаются со словами и смыслами, им дарована ещё и удивительная способность воображать себя кем угодно и даже чем угодно и при этом речь свою вести от первого лица.
Иннокентий Анненский:
Я на дне, я печальный обломок,
Надо мной зеленеет вода...
Николай Гумилёв:
Я — попугай с Антильских островов,
Но я живу в квадратной келье мага...
Фёдор Сологуб:
Я — Фиделька, собачка нежная
На высоких и тонких ногах...
Константин Бальмонт в одном из стихов осторожно сообщает о себе:
Я зеркало ликов земных
И собственной жизни бездонной... —
в другом бурно свидетельствует:
Я — предвечернее светило,
Победно-огненный закат... —
и, наконец, устраивает настоящий калейдоскоп масок:
Я возглас боли, я крик тоски,
Я камень, павший на дно реки.
Я тайный стебель подводных трав,
Я бледный облик речных купав.
Я лёгкий призрак меж двух миров.
Я сказка взоров. Я мир без слов.
И каждая маска вполне естественна. За исключением разве что “мира без слов”. Слов как раз предостаточно... “Я — Гойя” — объявляет в одном из самых знаменитых своих стихотворений Андрей Вознесенский, мгновенно увлекается этим способом существования, и тут же следом оказывается, что он ещё и “горе”, и “голос войны”, и “голод”, и даже “горло повешенной бабы”.
А польская поэтесса Вислава Шимборская начинает один из стихов своих совсем уж невероятной строчкой: “Я — успокоительная таблетка...” Она, эта Шимборская, страсть как любит менять личины. То она жена Лота (помните такого праведника?): “Я оглянулась. Говорят, из любопытства...”; то она — Кассандра (та самая, — Кассандра Приамовна, — напророчившая погибель Трое): “Это я — Кассандра, // А это мой город под пеплом...”; то вдруг “в пейзаже старого мастера // та, что стоит у озера — это я...”; и, наконец, совершенно очаровательное признание:
Я — долгопят, сын долгопята,
Внук долгопята и правнук...
Стихи Шимборской покорили Четыреста сорок восьмую. Покорили и увлекли своим изысканным, сулящим такие разнообразные поэтические радости опытом постижения мира от первого лица. От самого, надо заметить, симпатичного и убедительного лица из всех возможных.
Полина Махлина:
Я — кресло Вольтера,
Знаменитое кресло Вольтера.
Гений на мне восседал часами
И смотрел в голубую даль невидящими глазами.
Миллионы людей его книги читают,
От восхищения слюнки глотают,
А обо мне и не вспоминают,
Ведь я — лишь кресло, кресло Вольтера.
Он говорил на равных с богами,
А я на равных с его боками.
Теперь я — жертва музейной пыли.
Вольтера помнят, меня забыли,
Ведь я — только кресло, кресло Вольтера.
Аня Шульгат:
1. Я — лошадь Пржевальского.
Я ржу, брюзжу, брожу и брежу,
Кружусь, жую коржи,
Живу, обжигаясь вожжой,
Замуж выхожу, жеребят рожаю,
Жеребята рыжеют, ржут, жрут,
Заряжают коржами живот.
Я — лошадь Пржевальского. Вот.2. Я — Прокруст.
Слышите хруст
Ломаемых костей,
Изгрызаемых моей
Неутолённой хрусткостью?
Я всеми хрущу,
А затем грущу,
Но никого не отпущу,
Пока не укорочу или не растяну.
Будете дёргаться — укушу,
Загрызу или, как шарик в лузу,
Загоню и залужу.
Полина Рапопорт:
Я — Полина Махлина.
Я очень похожа на некоторых
Из этой комнаты.
Я так же зла на свой мир,
На себя, на бессмысленные слова.
Я не хочу просить пощады у судьбы,
И я не хочу вешаться,
Но я помню, что существует Смерть.
Я пишу стихи и иначе не могу.
Я такая, как есть.
Я порочна, но мой порок принадлежит мне,
И я не поделюсь им ни с кем.
Я ищу счастье там, где его нет,
И счастлива в одиночестве,
Которое невозможно прервать.
Вика Тимошкина:
Я — Вечность,
Пассивная Вечность.
Мне всё и всегда всё равно.
Некоторые меня ненавидят,
Некоторым я нравлюсь.
Все представляют меня постылой старухой,
Но никто не видел меня.
Как воск свечи, падают мои мысли
На грудь хладнокровия.
Я иду наравне со звёздами
И неистово смеюсь в лицо ненависти.
Меня не посадишь на цепь
Или за решётку тюрьмы.
Я молчалива и величественна.
Беседуя со злом, я отвлекаюсь и смотрю вдаль.
Бесплодность ума меня преследует за каждым поворотом.
Меня не сдунешь и не смахнёшь.
Мой друг — время.
Мой враг — мимолётность.
Одним словом, я — Вечность.
Что сказал мужчина
— Запишите коротенький текст: “Мужчина шёл по аллее парка. Лучи солнца просвечивали сквозь деревья. Над головой пролетела птица. Прошелестел ветер. Женщина, идущая навстречу, неожиданно улыбнулась улыбкой. Поравнявшись с женщиной, мужчина сказал...” Записали?
— А дальше?
— Всё...
— Странный какой-то текст...
— Какой-то он никакой.
— А что мужчина сказал, поравнявшись?
— Не знаю. Мне и самому интересно, что он мог бы сказать в этой ситуации.
— Всё, что угодно.
— Например?
— Например: “Сколько времени?”, “Хорошая погода, не правда ли?”, “Где здесь ближайший туалет?” И всё, что угодно, в том же духе.
— Обязательно что-нибудь неинтересное, незначительное.
— А почему?
— А непонятно. И ещё непонятно, как это женщина “улыбнулась улыбкой”. А чем же ей ещё улыбаться?
— Так не пишут — “улыбнулась улыбкой”.
— Верно, не пишут. А может быть, в этой фразе словца какого-нибудь недостаёт? Которое всей фразе придаст сразу же и смысл, и настроение.
Пауза. Тишина. Слышно, как думают. Наконец осенило:
— Нужно написать, какой улыбкой улыбнулась женщина.
— Например?
— Например, неотразимой. Или счастливой. Или томной.
Остальные радостно подхватили:
— Или бессмысленной...
— Или плотоядной...
— Или щербатой...
— Стоп-стоп! Достаточно! А может, и ещё каких-нибудь словец не хватает нашей истории?
— Не хватает определений. Какое солнце? Яркое. Какой ветер? Свирепый. Какой мужчина? Толстобрюхий...
— Эпитетов не хватает, так?
— Конечно. Придумать эпитеты, и сразу всё станет понятно.
— Верно. И тогда можно будет узнать, что же всё-таки сказал мужчина.
История первая (романтическая)
Статный мужчина неторопливо шёл по уютной аллее тенистого парка. Ласковые лучи щедрого солнца игриво просвечивали сквозь стройные деревья. Над его аккуратно подстриженной головой мягко пролетела задумчивая птица. Приветливо прошелестел добродушный ветер. Очаровательная женщина, скользящей походкой идущая навстречу, неожиданно улыбнулась обворожительной улыбкой. Поравнявшись с женщиной, мужчина взволнованно сказал: “Наконец-то я встретил вас, дорогая!”
История вторая (красочная)
Бледный мужчина шёл по светло-фиолетовой аллее изумрудного парка. Золотые лучи солнца просвечивали сквозь чёрные деревья. Над головой пролетела красноватая птица. Прошелестел серенький ветерок. Голубая женщина, идущая навстречу, неожиданно улыбнулась бесцветной улыбкой. Поравнявшись с голубой женщиной, бледный мужчина сказал: “Ничего не случилось, просто скучно. Разноцветно, а всё равно скучно”.
История третья (беспокойная)
Лохматый мужчина шёл, прихрамывая, по заляпанной лужами аллее изрядно потрепанного парка. Беспорядочные лучи облупившегося солнца сиротливо просвечивали сквозь взъерошенные деревья. Над головой, скрипя крыльями, пролетела скособоченная птица. Прошелестел мокрый ветер. Суетливая женщина, торопливо идущая навстречу, неожиданно улыбнулась скользкой улыбкой. Поравнявшись с женщиной, мужчина сипло сказал: “Оппаньки! Приехали!”
История четвёртая (криминальная)
Нервный мужчина, оглядываясь, шёл по безлюдной аллее тёмного парка. Злорадные лучи подозрительно яркого солнца навязчиво просвечивали сквозь редкие деревья. Над изверившейся головой резко пролетела несъедобная птица. Словно бы в последний раз прошелестел равнодушный ветер. Мужеподобная женщина, неотвратимо идущая навстречу, неожиданно улыбнулась пронизывающей до костей улыбкой. Поравнявшись с ужасной женщиной, мужчина сказал: “Ну что, начальник, твоя взяла”.
История пятая (сонно-скучно-угрюмая)
Сонный мужчина шёл по сонной аллее сонного парка. Бледно-золотые лучи солнца просвечивали сквозь бледно-золотые деревья. Над головой невесело пролетела унылая птица. Угрюмо прошелестел угрюмый ветер. Идущая навстречу скучная женщина улыбнулась скучной улыбкой. Поравнявшись со скучной женщиной, сонный мужчина угрюмо сказал: “Октябрь уж наступил уж”.
Иван Бунин и другие
Обитатели Четыреста сорок восьмой комнаты почему-то очень любили поговорить про Александра Сергеевича Пушкина. Стихи его, проза, рисунки и судьба его, одновременно счастливая и трагическая, — всё было предметом обсуждения, поводом для сличения. И в частности, знаменитая и таинственная глава из «Онегина», увы, сожжённая и сохранившаяся лишь в полутора десятках зашифрованных отрывков. Одним эта глава казалась утраченной безвозвратно, но другие были убеждены, что она обязательно отыщется в каких-нибудь архивных развалах.
И вдруг оказалось, что один довольно молодой и весьма активный сочинитель взял и дописал эту главу. И напечатал её в «Новом мире».
Четыреста сорок восьмая просто ахнула от такого разворота событий. Впрочем, тут же вспомнили, что подобная история уже имела место и тоже касалась Пушкина — это когда Брюсов продолжил «Египетские ночи».
А ещё раньше граф А.К. Толстой занимался дописыванием стихов. И тоже брал у Пушкина...
Все долго обсуждали эту странную практику: одних она возмущала (как, мол, такое возможно: дублировать гения!), других забавляла; и в конце концов все вдруг решили тоже попробовать себя в этом вроде бы и предосудительном, но таком завлекательном жанре.
Пушкина на этот раз пощадили. Выбрали Ивана Алексеевича Бунина: взяли один его стих, неизвестный присутствующим, каждую строфу разделили пополам, вторые полустрофы спрятали, а первые дописывали. А результаты сличали с тем, что было у поэта...
Итак, И.Бунин начинает каждую строфу, остальные (Анна Аврутина, Анна Бернадская, Анна Еськова, Леонид Певзнер, Денис Макеев и прочие) подхватывают, Бунин завершает, остальные сличают радостно.
| Бунин: | Бушует полая вода, Шумит и глухо, и протяжно... |
Остальные:
| 1. | Летят скворцы туда-сюда И мудрый грач шагает важно. |
| 2. | Стирает блеклые года, Всё то, что ветхо и неважно. |
| 3. | Освободившись ото льда, Летит вперёд. Куда — не важно. |
| 4. | Она ломает корку льда И от усилья плещет ажно. |
Завершающая строфа Бунина:
...Грачей пролётные стада
Кричат и весело, и важно.
Бунин начинает следующую строфу:
Дымятся чёрные бугры,
И утром в воздухе нагретом...
Остальные:
| 1. | Толпятся призрачно пары, Сливаясь с мартовским рассветом. |
| 2. | Толкутся, вьются комары, Жару нам предвещая летом. |
| 3. | Тумана белые пары Клубятся радостным приветом. |
| 4. | Кружатся роем комары, Как пародисты над поэтом. |
Завершающая строфа Бунина:
Густые белые пары
Напоены теплом и светом.
И снова он (затевая третью строфу):
А в полдень лужи под окном
Так разливаются и блещут...
Остальные (те же самые) подхватывают:
| 1. | Что жизнь мне мнится чудным сном, И в нём мечты мои трепещут. |
| 2. | В них солнце плавает вверх дном, И блики радужные хлещут. |
| 3. | Что впору двинуть за вином. Но вдруг родители обыщут? |
| 4. | И пахнет солнечным теплом, И птицы, птицы в небе плещут. |
Завершающая строфа Бунина:
Что ярким солнечном теплом
По залу зайчики трепещут.
О чём вспоминает скелет идиота
В один из четвергов в Четыреста сорок восьмой появился светленький, худенький, совсем ещё юный (лет десяти) Рома Балашевич и прочёл следующие стихи:
О чём вспоминает пушистая кошка?
О вкусной рыбёшке и мышке немножко.О чём вспоминает печальный бульдог?
О кости, когда-то лежавшей у ног.
Услышав эти стихи, присутствующие мгновенно сделали стойку. Знаете, как это бывает у охотничьих собак: передняя лапка поднята, уши торчком, ноздри ходуном, глаза сфокусированы на неведомом пока предмете и полная неподвижность.
Обитатели Четыреста сорок восьмой выглядели очень похоже, но только они не стояли, а сидели — это была сидячая стойка. И едва прозвучала команда, как они набросились на листы бумаги с какой-то патологической даже одержимостью.
Через час с невероятным трудом пришлось их отрывать от стола, от бумаги — пора ехать домой, и они, как сомнамбулы, собирали свои сумки и, не прощаясь, шли за дверь.
Они брели по редакционному коридору, спускались по редакционной лестнице, одевались в редакционном гардеробе, а сами бессмысленно смотрели по сторонам и бормотали: “О чём вспоминает старик Мефистофель?”, “О чём вспоминает корзина с грибами?”, “О чём вспоминает певец Розенбаум?”, “О чём вспоминает скелет идиота?” и т.д. и т.п.
А на столах остались листы, торопливо исписанные двустишиями, и каждое двустишие начиналось словами “о чём вспоминает”.
| 1. | О чём вспоминает бродяга в
ночи? О тёплом и ласковом свете свечи. |
| 2. | О чём вспоминает герой
Ахиллес? — Зачем я с войною на Трою полез? |
| 3. | О чём вспоминают котёнок с
собакой? О том, что ничто не решается дракой. |
| 4. | О чём вспоминает несчастный
Жуан? О мире из крови, дуэлей и Анн. |
| 5. | О чём вспоминает несушка в
лукошке? О кошке с глазами большими как плошки. |
| 6. | О чём вспоминает один
мушкетёр? О том, как он череп кому-то протёр. |
| 7. | О чём вспоминает в реке
крокодил? “Хорош был тот малый, что рыбку удил”. |
| 8. | О чём вспоминает глухой
паралитик? О том, как он был знаменитый политик. |
| 9. | О чём вспоминает чудак Иванов? О том, как он в школу пришёл без штанов. |
| 10. | О чём вспоминает потухший
окурок? О том, что курильщик — полнейший придурок. |
| 11. | О чём вспоминает старик
домовой? Как ночью кричал то козлом, то совой. |
| 12. | О чём вспоминает фигура с
веслом? Как скульптор гордился своим ремеслом. |
| 13. | О чём вспоминает бандит
Бармалей? Как мучил он в юности учителей. |
| 14. | О чём вспоминает на сахар
талончик? Что кто-то нахально отгрыз ему кончик. |
| 15. | О чём вспоминает советский
народ? О том, что когда-то он был патриот. |
| 16. | О чём вспоминает ужасный поэт? О том, что прекрасней стихов его нет. |
«Ёлочка» в стиле “рок”
В бурной молодости, плавая на рыболовных
судах в Баренцевом море, сочинил поэт Николай
Рубцов легкомысленный, весёлый стих:
Стукнул по карману — не звенит;
Стукнул по другому — не слыхать.
В коммунизм — таинственный зенит —
Полетели мысли отдыхать... и т.д.
Таким стих этот и вошёл в многочисленные книги поэта (изданные, к сожалению, уже после его смерти).
И вдруг в одной из газет этот же самый стих обнаружился в совершенно новом и, надо сказать, презабавнейшем обличье: у каждой строчки оказалось ритмическое прибавление, как бы коротенький ироничный комментарий к ней (к строчке):
Стукнул по карману — не звенит: как воздух.
Стукнул по другому — не слыхать, как в первом.
В коммунизм — таинственный зенит — как в космос,
Полетели мысли отдыхать, как птички... —
и так далее, совершенно в том же прелестном духе.
Гениально! И, как всё гениальное, — просто. Лёгким вмешательством в стих можно, оказывается, не только изменить его звучание, его настроение, но даже и сюжет в нём возможно поменять...
— Хорошие-то стихи менять как раз не стоит: жалко.
— А плохих никто не знает. Не запоминаются.
— Но есть ведь стихи, которые знакомы всем с детства. Известные настолько, что непонятно уже, хорошие они или плохие. Взять хотя бы стихи “дедушки Корнея”. Или «Зайку».
Взяли «Зайку», попробовали обойтись с ним “по-рубцовски”. Получилось крупно, выразительно, трагично:
Зайку бросила хозяйка.
Негодяйка!
Под дождём остался зайка —
Бедный зайка!
Со скамейки слезть не мог —
Вот это номер!
Весь до ниточки промок,
Простыл и помер!
Обрадовались, решили экспериментировать дальше, для чего и выбрали знаменитую вечнозелёную «Ёлочку».
Не прошло и получаса, как невинная, скромная «Ёлочка» обрела вторую жизнь, причём не только в стихах, но, судя по всему, и в музыке: петь о том, что с ней произошло в новой поэтической версии, на прежний (невинный и скромный) мотив не получилось, а вот “рок средней тяжести” оказался вполне уместен.
Так и спели.
Тем и удовлетворились на этот раз.
В лесу родилась ёлочка от ёлки,
В лесу она росла без перерыву.
Зимой и летом стройная, а также
Зелёная была, как алкоголик.
Метель ей пела песенку скрипуче:
“Спи, ёлочка, бай-бай, усни навечно”.
Мороз снежком укутывал, как в саван:
“Смотри, не замерзай, а то загнёшься”.
Трусишка-зайка серенький, как вторник,
Под ёлочкой скакал с подбитым глазом.
Порою волк, сердитый волк, как Лейкин,
Рысцою пробегал и цыкал зубом...
И вот она нарядная, как деньги,
На праздник к нам пришла, гремя ветвями,
И много-много радости сквозь слёзы
Детишкам принесла среди развалин.
(«Ёлочку» модернизировали Юля Носовицкая,
Зоя Барзах, Дима Давыдов, Полина Козина,
Вера Фёдорова, Павлик Парфентьев и другие.)
Публикация статьи произведена при поддержке ООО "СтройКомплектСервис", предлагающего все необходимые отделочные и строительные материалы гарантированно высокого качества по доступным ценам. В интернет-магазине компании так же можно купить сантехнический инструмент, как профессиональный, так и для нерегулярных работ сантехника-любителя. Для профессионалов – большой выбор сантехнических инструментов, выполненных из особо прочных материалов, что позволяет использовать их без деформации в течение долгого срока при ежедневных интенсивных рабочих нагрузках.