Архив
| Комплект № 5 |
1. Диалог Фамусова с Чацким. (Анализ 2 явления второго действия комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума».)
2. «Она <Ахматова> первая обнаружила, что быть нелюбимой поэтично…» (К.И. Чуковский).
3. Семья Мироновых в повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка».
4. Образ Руси в поэзии А.А. Блока.
5. «Тирания есть привычка, обращающаяся в потребность…» (Ф.М. Достоевский). (По одному или нескольким произведениям русской литературы XIX века.)
Консультация
Первая тема наверняка покажется выпускникам нетрудной. Важно только, чтобы работа над ней не свелась к пересказу с комментарием. Напомним: анализ эпизода предполагает, что речь пойдёт о месте эпизода в произведении, о том, как он связан с предыдущими и последующими сценами; следует сказать о том, обнаруживаются ли какие-то новые, ранее неизвестные свойства действующих лиц или только подтверждаются уже знакомые; наконец, о том, какова роль анализируемого эпизода для понимания общего замысла.
Это явление — первый из переломных моментов в развитии действия. Всё происходившее до этого легко укладывалось в рамки семейной комедии с узнаваемыми амплуа молодой героини, претендентов на её руку, отца-ворчуна, бойкой служанки. Чацкий не кажется Фамусову достойной партией для его дочери (“франт-приятель; объявлен мотом, сорванцом”), но появляется он в доме Фамусова как свой, домашний человек, они с Фамусовым обнимаются при встрече, и теперь, во втором действии, Чацкий входит по-свойски, без доклада, и тут же продолжает начатый часом раньше разговор о Софье. Не удивляет своими речами и Фамусов — опять поучает, опять восхищается “житьём похвальным” знатного и богатого “туза”.
Но здесь впервые обнаруживаются между героями разногласия нравственного и идеологического порядка. Для Фамусова готовность “отважно жертвовать затылком” — безусловное достоинство, проявление ума. Для Чацкого — раболепство и подлость. Правда, пока главный герой несколько наивно полагает, что “нынче свет уж не таков”, что истории “века минувшего” невозможны в “век нынешний” (ему ещё предстоит увидеть угодливого Молчалина и Загорецкого — “мастера услужить”). Довольно невинные с политической точки зрения размышления Чацкого вызывают неожиданно резкую реакцию Фамусова — обвинение в политической неблагонадёжности (“карбонари”, “опасный человек”, “властей не признаёт”). Здесь начало того идеологического конфликта, который приведёт к единодушному признанию Чацкого сумасшедшим, и в третьем действии Фамусов, доказывая, что он “первый… открыл”, что Чацкий безумен, вспомнит именно этот разговор: “Согнись-ка кто кольцом, хоть пред монаршиим лицом, так назовёт он подлецом!”
Интересно, как проявляется в этой сцене мотив глухоты и взаимного непонимания. Начавшись укоризненной репликой Лизаньки “И слышат, не хотят понять”, он развивается в анализируемой сцене почти комически: Фамусов затыкает уши и очень невпопад отвечает Чацкому, чтобы потом откликнуться в конце третьего действия страстным монологом Чацкого, которого не слушает никто, а в конце четвёртого — его же горестными словами “И слушаю, не понимаю” — и комедийным завершением трагической ситуации, словами ничего не понявшего Фамусова.
Вторую тему, заданную цитатой из статьи К.Чуковского «Ахматова и Маяковский» (1921), может быть, помогут раскрыть более обширные выписки из этой статьи (правда, в сочинении вряд ли будет уместна несколько ироничная интонация Чуковского; например, продолжение цитаты звучит так: “…и, полюбив говорить от лица нелюбимых, создала целую вереницу страдающих, почернелых от неразделённой любви, смертельно тоскующих, которые то «бродят как потерянные», то заболевают от горя, то вешаются, то бросаются в воду”).
“Едва в самых ранних стихах у неё написалось: «Слава тебе, безысходная боль», мы поняли, что это прославление боли тоже не случайная черта в её творчестве… Уже из её первой книги было видно, что она поэт сиротства и вдовства, что её лирика питается чувством необладания, разлуки, утраты… полюбив лирически переживать… сиротские потери как свои, Ахматова именно из этих сиротских потерь создала свои лучшие песни:
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет.
Эти песни так у неё и зовутся: «песенка о вечере разлук», «песня последней встречи», «песнь прощальной боли»”.
Третья тема требует таких же оговорок, как первая: мало рассказать, как выглядели Василиса Егоровна, Иван Кузмич и Маша, как они были добросердечны (а старшие к тому же несколько комичны) в мирной жизни и как героически вели себя перед лицом врага, не изменив ни своему чувству, ни своим убеждениям, ни долгу. Важно рассмотреть этих героев пушкинской повести в связи с размышлениями автора о дворянской чести и нравственном выборе, о “судьбе человеческой” и “судьбе народной”, о том, какова роль обычного человека в водовороте истории, в чём проявляется его зависимость от “жестокого века” и что он может противопоставить стихии мятежа. Напомним, что о важности “частной” темы и вообще “мысли семейной” говорит и название повести.
Четвёртую тему можно раскрыть, выявляя мотивы, которые настойчиво повторяются в стихах Блока о России–Руси начиная с раннего «Гамаюн, птица вещая (Картина В.Васнецова)» (1899) и заканчивая поэмой «Двенадцать» (1918). Образ Руси, возникающий в них, очень противоречив, не поддаётся логическому объяснению, потому что мотивы эти кажутся чуть ли не взаимоисключающими. Это предчувствие катастроф (“вещает иго злых татар, вещает казней ряд кровавых, и трус, и голод, и пожар”), ощущение длящейся катастрофы (“зарево горящих сёл” в «Руси» (1906), “Покой нам только снится сквозь кровь и пыль” в цикле «На поле Куликовом» (1908) — и уверенность в неистребимости и неизменности Руси: “Не пропадёшь, не сгинешь ты”, “А ты всё та же” («Россия», 1908). Русь Блока — нищая, с серыми избами, грязью и “скудной глиной жёлтого обрыва”, с метелями и ветром, “свистящим в голых прутьях”, — но и хмельная, с ярким цветом рябин, расписными спицами, с узорочьем; у неё “разбойная краса”; она является в женском обличье: “А ты всё та же — лес, да поле, да плат узорный до бровей”. Любые размышления о России сопровождаются темой дороги и простора. В стихах Блока откровенно звучит поэзия его великих предшественников, узнаются и пушкинские «Бесы», и лермонтовская «Родина». Но ни у кого до Блока не было в стихах о Руси такого открытого, личного, страстного чувства. Это не всегда восхищение (в стихотворении «Грешить бесстыдно, непробудно…» представлен, казалось бы, самый отталкивающий из возможных ликов России), но всегда ощущение неразрывной связи, невозможности “жить и плакать” без неё.
Для раскрытия пятой темы программные произведения ХIХ века, как нам кажется, не дают достаточного материала.