Архив
| Комплект № 4 |
1. Стихотворение А.А. Фета «Еще майская ночь…» (восприятие, истолкование, оценка).
Стихотворение А.А. Фета «Весенний дождь» (восприятие, истолкование, оценка).
2. Каковы причины и последствия «хандры» Онегина? (По роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин».)
3.
а) Столкновение теории с жизнью. (По роману И.С. Тургенева «Отцы и дети».)
б) Тема любви в романе И.С. Тургенева «Дворянское гнездо».
4. Образы «хозяев жизни» в пьесе М. Горького «На дне».
5. «Смех часто бывает великим посредником в деле отличия истины от лжи…» (В.Г. Белинский). (По одному из произведений русской литературы XX века.)
Консультация
Стихотворение Фета «Ещё майская ночь» написано пятистопным ямбом. М.Л. Гаспаров связывает этот размер с тяготением к жанру романса (положено на музыку А.С. Аренским). Но даже если мы не знаем этого, мы заметим взволнованную интонацию Фета — шесть восклицательных знаков и обращения. Чувство обновления жизни, естественно связанное с весной, передаётся лексикой: нега, свеж, чист, тепло, кротко, нежней; в первой строфе важен контраст (полночный, то есть северный, царство льдов, вьюг, снега — и май). Вторая строфа обнаруживает характерное для Фета единство природного мира и души лирического героя — “Все звёзды до единой // Тепло и кротко в душу смотрят вновь”. «Соловьиная песнь» — устойчивый мотив лирики нашего поэта; здесь она сопряжена с “тревогой и любовью” (заметим сочетание слов почти антонимичных — в следующей строфе найдём “радостен и чужд”). Едва ли странно, что берёзы “ждут”, лист их “застенчиво манит” — природа у Фета изначально живая. Сравнение с “девой новобрачной” усиливает мотив обновления жизни. Заметим и свойственную нашему поэту смелость в сочетании слов — начало последней строфы: лик ночи томит нежней и бестелесней (сравнительная степень от относительного прилагательного!), чем когда-либо; и то, что песня названа невольной, неслучайно: поэт лишь орган природы, умеющий увидеть и сказать то, что непоэты не видят и сказать не могут. Добавлю, что именно по поводу этого стихотворения Л.Толстой в письме к В.П. Боткину написал: “И откуда у этого добродушного толстого офицера берётся такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов” (9 июля 1857).
Вторая тема откровенно скучна — в стотысячный раз пережёвывать “образ типичного представителя разочарованного дворянства первой трети XIX века” едва ли стоит (даже если построить работу на статьях Белинского). А вот в третьей теме нетрудно увидеть интересные возможности.
Для краткости сошлюсь на превосходную статью Н.Н. Страхова, напечатанную в том же 1862 году, что и сам роман. В Базарове критик видит “склад мыслей”, выразившийся в “чисто теоретических и отвлечённых” построениях современных ему публицистов; сопоставляя отклики М.А. Антоновича («Современник») и Д.И. Писарева («Русское слово»), Страхов утверждает, что писатель понял Базаровых лучше, чем они сами себя понимают. Он отмечает особенно отрицание искусства, науки, философии и видит здесь следствие “разногласия между жизнью и мыслью”, признак современного состояния умов. Естественно, важнейший сюжет образует страсть Базарова к Одинцовой, страсть, возмущающая его самого, но не оставляющая героя. “Жизнь, над которою он думал стоять властелином, захватывает его своею широкою волною”. “Он отрицается от жизни, а между тем живёт глубоко и сильно” (Страхов).
Как теоретик, как человек, всецело пребывающий в умственной сфере, Базаров “прямой продолжатель Онегиных, Печориных, Рудиных, Лаврецких” — мы помним, что Писарев скорее противопоставляет Базарова перечисленным персонажам (типам). Это понятно — для Писарева беда Базарова в том, что он не имеет возможности действовать; по Страхову, он и не может действовать, пока не изменится. Здесь серьёзная проблема, которая может стать темой целого урока (поможет статья Ю.В. Манна «Базаров и другие»; см. его книгу «Диалектика художественного образа»). Но вот что пишет Страхов на последних страницах своей статьи: “Базаров отворачивается от природы; не корит его за это Тургенев, а только рисует природу во всей красоте. Базаров не дорожит дружбою и отрекается от романтической любви; не порочит его за это автор, а только изображает дружбу Аркадия к самому Базарову и его счастливую любовь к Кате. Базаров отрицает тесные связи между родителями и детьми; не упрекает его за это автор, а только развёртывает перед нами картину родительской любви. Базаров чуждается жизни; не выставляет его автор за это злодеем, а только показывает нам жизнь во всей её красоте. Базаров отвергает поэзию; Тургенев не делает его за это дураком, а только изображает его самого со всею роскошью и проницательностью поэзии”. Развить эти соображения, по-моему, и значит раскрыть тему.
Четвёртая тема достаточно ясна — ведь так называемые “хозяева жизни” оказываются, по Горькому, в большей степени рабами, чем ночлежники. И если сильный характер Василисы допускает психологический анализ, то у Костылёва и Медведева всё строится именно на философии мира вещей, враждебного человеку. “Нужно, чтобы от человека польза была”, — говорит Костылёв, и судит он о людях по тому, сколько человек “места занимает”, сколько он имеет денег; “все хорошие люди пачпорта имеют”, то есть бумагу, удостоверяющую, что ты есть. А Лука ему ясно говорит, что есть люди, а есть и иные — “человеки”. И возражение Костылёва вполне характерно: “у жены моей дядя полицейский”. Вот что придаёт ему значение в его собственных глазах.
Если пятую тему понять так, как её и придумывали, то есть без всякой связи с контекстом цитаты, то круг произведений XX века здесь необычайно широк. Это и сатира Булгакова («Собачье сердце», высмеивающее социальную демагогию, торжествующую в 1920-е годы), и рассказы Зощенко, где за неприхотливыми житейскими историями вскрывается глубокая аномалия социальной жизни, и две последние пьесы Маяковского, бескомпромиссной сатирой вызвавшие преследование официозной критики. Зерно темы — именно в разоблачении лжи, притворяющейся истиной, будь это крики о разрухе в повести Булгакова или самодовольный советский чиновник, уверенный в своём праве на особый статус “руководящего товарища”.