Ленинградская блокада в «Записных книжках» Л.Гинзбург и «Записках» О.Фрейденберг

Представляется логичным сопоставить две книги, вместившие две судьбы, — «Записные книжки» Л.Я. Гинзбург и «Записки» О.М. Фрейденберг. Первые самой Гинзбург названы “дневником по типу романа”, вторые Н.В. Брагинская назвала “филологическим романом”. Оба “романа” писались почти одновременно; их авторы жили в одном городе, принадлежали к одной среде (ленинградскому “филологическому быту”), часто описывали одни и те же явления. Напрашивается сравнение этих дневников в “сильной позиции”.

Такой “сильной позицией”, несомненно, является хроника блокадного Ленинграда, развёрнутая на страницах обоих “романов”, — в «Записках блокадного человека» Лидии Гинзбург и «Осаде человека» Ольги Фрейденберг. Стоит остановиться на одной из жизненно важных тем блокадного времени, к которой обращаются оба автора, — теме водопровода. И Гинзбург, и Фрейденберг пишут о водопроводе расширительно — не только в связи с жизнью и смертью, но и в связи с судьбами цивилизации и культуры. Они свидетельницы крушения системы городского водоснабжения — и это для них знак крушения цивилизации.

Но на этом заканчивается сходство позиций; в “сильной позиции” яснее не просто разность — прямая противоположность мировоззрений.

1

Фрейденберг вписывает тему водопровода в свой миф. Согласно её мифу, одинокий учёный, преследуемый обществом, хранит “в катакомбах” светоч культуры; он подобен первым христианам. Учёный, как в древние времена мученики и святые, противостоит могущественному Риму — в его новом обличье. О.Фрейденберг отрицает не только советскую власть, но все обличья Рима, любые государственные системы. Её ответ на проявления государственной мощи — отказ, анархический протест: “Я ненавижу государство, власть, политику”¹.

Так Фрейденберг доводит до предела традиционное противопоставление культуры и цивилизации: “Эти громкие слова: «государство», «массы», «свобода» — жалкая бутафория. Есть только культура”². Цивилизация — тупик. Жители блокадного Ленинграда оказались в этом тупике, завалены обломками рушащейся цивилизации. Какая книга актуальна для Фрейденберг в ситуации “светопреставления”, конца цивилизации? Записки анархиста Кропоткина (“С наслаждением я перечитывала Кропоткина, его умные и тонкие записки. Если б он видел наши дни! То было доведённое до крайности, бедственное для людей самовластие так называемого государства. Тщеславие, деспотизм, преследование, мучительство, смерть, угрозы голодом, кровью, вытачиваньем средств, сил и денег”³).

Как тема водопровода связана с мифом Фрейденберг, с её взглядами на цивилизацию и культуру? Блокадные записки Фрейденберг разворачивают тему агонии культуры как агонии города: город — мучимое тело (“гангрена пространства”, “кровь стыла в жилах города”⁴), водопровод — пыточный инструмент.

В «Записках» Фрейденберг водопровод метафорически и метонимически связан с адом. Ад здесь преследует человека, он повсюду — и сверху, и снизу; низ — подземная прачечная, где приходится брать воду, — это “преисподняя”, верх — небо, угрожающее бомбами: “Бил грохот за грохотом, свист выл за свистом, и великаны бросали с невиданной высоты груды адских досок, которыми уложена преисподняя”⁵.

Для Фрейденберг блокадный Ленинград — это реализовавшийся ад. И водопроводная система в агонизирующем городе — тоже адская. Эти темы связаны прежде всего метонимически — через тему дерьма. Ад — это предельное искажение нормы, это норма, вывернутая наизнанку. Назначение нормального водопровода — доставка воды и тепла, выведение нечистот. Адский водопровод всё устраивает наоборот — вместо воды и тепла он вбрасывает в блокадный быт нечистоты: “Коммунальная квартира заливала нас сверху нечистотами”; “Открываю, с замиранием сердца, ванную и вижу: ванна до самых краёв полна чёрной вонючей жидкости, затянутой сверху ледяным салом”⁶.

Тема дерьма усилена гиперболой: если в «Медном Всаднике» “маленькому человеку” угрожает природная стихия, в «Записках» — стихия дерьма, затопившего город: “Замёрзли трубы, остановилась вода, прекратился отлив и канализация. Выбыли из строя уборные... Резкий удушливый запах публичной уборной шёл с лестницы и обратно на лестницу. Двор, пол, улица, снег, площадь — всё было залито жёлтой вонючей жижей”⁷.

Смрад и нечистоты — это, как известно, непременные признаки ада и атрибуты дьявола. Дьявол для Фрейденберг — это, конечно, Сталин. Сталин воплощает предельную несвободу, тотальное отрицание личности. Он стремится к дьявольской вездесущести: “Это был Сталин туда и Сталин сюда, Сталин тут и Сталин там... Он хотел поклонения, преклонения, культа, всех земель, всех виселиц на свете”. Но столь же вездесуще, согласно блокадной мифологии Фрейденберг, и дерьмо. Сталин-дьявол и стихия дерьма теснят человека со всех сторон, снаружи и изнутри. Сталин “фарширует” собой людей, лезет за ними следом, когда они садятся на горшок, забивает собой все дыры и отверстия. С такой же неотвратимостью на человека и страну отовсюду напирает дерьмо: “Страна едва шлёпалась по морю крови и нечистот”⁸.

Получается, что водопровод как проводник дерьма, как дьявольская, адская система возвращает человека от культуры к хаосу — к “советской Тиамат — первозданному хаосу и стихии”⁹.

Автоконцепция Фрейденберг такова: она пишет свои записки в аду, письма — из преисподней ¹⁰. “Посылаю тебе открытку с оказией, — пишет она Пастернаку. — Мне трудно тебе писать. Можешь себе представить, чтобы Данте (пока Вергилий завтракает) присел черкнуть письмецо?”¹¹

Но культура, держащая оборону в душах одиноких, погибающих людей — жива. Загнанная в бессильное, едва дышащее тело, душа (и культура) восстаёт, как Феникс из пепла. И душа-культура, культура-душа — это и есть единственная реальность, а цивилизация — мираж: “...Мне была страшна не соматическая гибель; казалось, душа изомнётся. Так нет! Одна страница настоящего искусства, две-три строчки большой научной мысли: и жив курилка! Поднимется опять страсть, и пеплом пылится отвратительная псевдореальность, и мираж как раз она, и она будет ли жить и кровообращаться, вот вопрос”.

На месте былой цивилизации, которая казалась столь прочной, столь всемогущей, — хаос. И может быть, это творческий, порождающий Хаос, чреватый обновлённой культурой: “Хаос: недаром все народы начинали с него, а не с чёрта, борьбу света. По-видимому, мы приступаем к зачатию. Ты увидишь, мы родимся, — посмотри, сколько его, как он распространяется. Только бы сохранить душу”¹².

По замыслу чёрта, Ленинград должен был превратиться в ад, а Ленинград преодолел, осилил ад и вышел из преисподней — очищенным, святым. И вновь в “записках” Фрейденберг приглушённо звучит тема первых христиан — когда речь идёт о погубленном и спасённом городе: “Наш город чист, как никогда ни один в истории. Он абсолютно свят”¹³.

Усилие духа преображает ужасы блокадного Ленинграда. На исходе блокадных мучений преображена даже тема нечистот. Фрейденберг ухаживает за смертельно больной матерью — с присущим ей героизмом (“это героика вытаскивания из-под страшной гольбейновской косы”). Идея служения, ставшая страстью, снимает противоречие между высоким и низким, духом и физиологией. Когда “жизнь оборачивается, как медаль, основным значением”, всё — высокое, всё — дух: “Сначала руки опускались у меня перед её бассейнами в постели. Теперь и это нашло свою встречу в своеобразной технике и создавшемся прецеденте. Меня ласкают её запахи тем больше, чем они матерьяльней, и всё то тёплое, физиологическое, что телесно из неё излучается и даёт себя прощупать, подобно самой природе или доказательству”¹⁴

2

Фрейденберг воспринимает блокаду через миф; Л.Гинзбург и в блокаду не отступает от основного метода своего мышления и письма — социологического и психологического анализа. Поэтому, в отличие от Фрейденберг, Гинзбург описывает блокаду “без гнева и пристрастия”. В «Записках блокадного человека» также возникает тема ада, но опосредованно — через цитатное сознание интеллигента: “Наиболее интеллигентные вспоминают при этом Данте, тот круг Дантова ада, где царствует холод”. На той же странице «Записок», где сказано об аде, говорится о водопроводе. Это не случайно. Ад для интеллигента, сознание которого исследует Гинзбург, — это, в частности, то место, где нет водопровода.

Гинзбург ни в коем случае не противопоставляет культуру и цивилизацию. Более того: “адские” муки блокадного Ленинграда заставляют её — по контрасту — задуматься о чуде цивилизации: “Водопровод — человеческая мысль, связь вещей, победившая хаос, священная организация, централизация. К человеку повёрнуто дружеское лицо двуликого мира”¹⁵. Для Гинзбург водопровод — не просто удобная вещь, а ценность — не меньшая ценность, чем, например, свобода личности; исследователь говорит о материальных и культурных ценностях через запятую: водопровод — такое же достижение цивилизации, как, например, свобода личности.

Гинзбург прекрасно отдаёт себе отчёт в том, насколько сильны разрушительные тенденции в ХХ веке; под угрозой все достижения цивилизации — от водопровода до прав и свобод. Тем более необходимо осмыслить смыслы, функции, связи всех этих разнородных “разрушаемых” ценностей.

Действительно, цивилизация не так прочна, как казалось в XIX веке. Красота, добро — всё это легко разрушить. Вот что Гинзбург пишет о красоте: “Красота, радость жизни, творческая сила — это то разрушаемое, против чего работает небытие и оскудение, унижение и боль”¹⁶. А вот что о добре: “...Добро требует сложной системы возбудителей, тогда как злу — в том числе жестокости — надо дать только естественный ход. Аффекты любви, сострадания — такая же психологическая действительность, как жестокость и злоба. Но аффекты мимолётны и непрочны, если они не воспитаны социальными средствами. Они требуют социальной культуры — давления среды, разветвлённой системы норм, ценностей, идеалов”¹⁷. Так же непрочен и водопровод, и система материальных благ. Но зато ХХ век позволил ощутить как чудо не только красоту и добро, но и водопровод.

Осмыслить, проанализировать, “развинтить” — не с тем, чтобы “развенчать” (по Барту), а с тем, чтобы отстоять, — такова позиция Гинзбург по отношению к благам цивилизации — как материальным, так и духовным. Защита цивилизации, “апология истории” — вот к чему сводится “формалистический идеал аналитической трезвости”, исповедуемый Гинзбург, вот тот центр, к которому сводятся все её мысли.

Таким образом, и крушение водопровода — повод для Гинзбург посмотреть на дары цивилизации с новой точки зрения, повод проанализировать “катастрофический опыт чувств”. И выявить в человеке постоянную “роевую” волю к преодолению катастрофы (адской жизни), к восстановлению цивилизации, к восстановлению водопровода. И увидеть в этом великое чудо.

Чудо то, что механизмы культуры и цивилизации продолжают работать — несмотря ни на что. Чудо то, что восстановится водопровод. Что постоянно восстанавливается сложный механизм социума, механизм быта. Механизм бытового сознания в чём-то подобен системе водопровода. Поскольку и то, и другое работает с мусором и грязью, кажется, об этом не следует рассуждать, а этим следует только пользоваться. Но ведь человек ежедневно спасается благодаря системе отводов, бытовому механизму защиты от угрожающего мира. Так было и в блокаду: “Немцы стреляют по городу. Пространство, отделяющее немцев от Ленинграда, измеряется десятками километров — только всего. А механизм разговора работает, перемалывает всё, что придётся — мусор зависти и тщеславия, и темы жизни и смерти, войны, голода, мужества и страха, и горькие дары блокадного быта”¹⁸.

Чудо социальной жизни — вот предмет анализа, предмет пристального исследования в «Записках блокадного человека». И в этом анализе всё важно, всё имеет экзистенциальное значение — всё, от водопровода до высокого искусства.

Примечания

1 Брагинская Н.В. Филологический роман // Человек. 1991. № 3. С. 138.

2 Фрейденберг О.М. Осада человека // Минувшее: Вып. 3. М., 1991. С. 30.

3 Там же. С. 31.

4 Там же. С. 30.

5 Там же. С. 41.

6 Там же. С. 24, 36.

7 Пастернак Б. Пожизненная привязанность // Переписка с О.М. Фрейденберг. М., 2002. С. 246.

8 Фрейденберг О.М. Осада человека. С. 43, 39.

9 Там же. С. 36.

10 Так, Фрейденберг прямо называет важного чиновника — Плутоном: “Рифтин очутился в роли Плутона — плутом он был уже давно” (Осада человека. С. 22).

11 Пастернак Б. Пожизненная привязанность. С. 250.

12 Там же. С. 256.

13 Там же. С. 256. Ср. с описанием революционного Петербурга: “Петербург стал совершенно легендарен, со своими бледными ночами и застывшими улицами” (Брагинская Н.В. Филологический роман. С. 136).

14 Там же. С. 267.

15 Гинзбург Л.Я. Человек за письменным столом. Л., 1989. С. 527.

16 Гинзбург Л. Записные книжки: Новое собрание. М., 1999. С. 327.

17 Гинзбург Л. Человек за письменным столом. С. 223.

18 Гинзбург Л. Претворение опыта. Л.-Рига, 1991. С. 52.