ПЕРЕЧИТАЕМ ЗАНОВО

Михаил СВЕРДЛОВ

---

Мрачный диагноз Уэллса

Начало жизни Герберта Джорджа Уэллса (1866–1946) напоминает путь сказочного героя — к успеху через беды и испытания. Его детство было безрадостным и суровым: семья Уэллсов разорилась, с тринадцати лет Герберт Джордж был отдан “в люди” (работал посыльным мальчиком в галантерейной лавке, учеником аптекаря, продавцом). Он не раз в отчаянье сбегал от своих хозяев, в шестнадцать лет подумывал о самоубийстве. Но добрые люди, словно сказочные помощники, помогли способному пареньку — сначала сдать школьные экзамены, затем поступить в Высшую школу естественных наук. И снова пришла беда: начинающий учёный заболел туберкулёзом, болезнью, которая тогда считалась неизлечимой. Однако случилось чудо — Уэллс исцелился. Более того, именно в период обострения болезни, обречённый на домашний режим, он создал свой первый научно-фантастический роман «Машина времени», принёсший ему всемирную славу. В соответствии со своей судьбой писатель и представлял мировую историю — движением к счастливому будущему через беды и катастрофы.

Уэллс подхватил тему метаморфоз своим романом «Человек-невидимка» вслед за Стивенсоном. Некоторые эпизоды этого романа воспринимаются почти как цитаты из стивенсоновской «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда».

«Странная история» начинается с рассказа о безобразном происшествии: “мужчина хладнокровно наступил на упавшую девочку и даже не обернулся на её громкие стоны”. Герой Уэллса совершает нечто подобное: “Маленький ребёнок, игравший у калитки, был поднят на воздух и с такой силой отброшен в сторону, что сломал ножку”.

Центральное место в повести Стивенсона занимает рассказ о том, как мистер Хайд без всякой видимой причины убил почтенного старца сэра Кэрью: “...мистер Хайд, словно сорвавшись с цепи, свалил его на землю ударом трости. В следующий миг он с обезьяньей злобой принялся топтать свою жертву и осыпать её градом ударов — служанка слышала, как хрустели кости, видела, как тело подпрыгивает на мостовой...” Невидимка действует с той же немотивированной жестокостью: “Всё указывает на отчаянную борьбу: утоптанная земля, многочисленные раны Уикстида, его сломанная трость; но трудно себе представить, что могло послужить причиной нападения, кроме мании убийства... Раны, по-видимому, были нанесены мистеру Уикстиду железным прутом, вытащенным из сломанной ограды. Невидимка остановил этого мирного человека, спокойно направлявшегося домой завтракать, напал на него, быстро сломил слабое сопротивление, перебил ему руку, повалил беднягу наземь и размозжил ему голову”.

И Хайд, и Невидимка появляются в результате опытов, проведённых над собой гениально одарёнными учёными. Оба заставляют вспомнить древние сказки о призраках и колдунах. Оба внушают ужас окружающим. Оба сами терзаются страхом и отчаяньем. Оба гибнут.

Зачем Уэллс повторяет сюжетные ходы Стивенсона? Не в подражание предшественнику, а в борьбе с ним. Орудие этой борьбы — ирония. Стивенсон ведёт читателя от криминальной загадки к тайне сверхъестественного. А Уэллс отказывается и от того, и от другого.

При чтении «Странной истории» мы так же теряемся в догадках, как и персонажи повести. А при чтении «Человека-невидимки» мы с первой главы знаем больше персонажей романа, поскольку нам известно его название. До самой развязки «Джекила и Хайда» ни ведущий своё расследование нотариус, ни тем более полицейский инспектор не допускают сверхъестественного объяснения странных событий — тем ужаснее разгадка. А в «Человеке-невидимке» необычные явления сразу же вызывают у обывателей мысль о нечистой силе: “Это духи”; “Оборотень!”; “Это колдовство, головой ручаюсь”. Но чем больше они боятся, тем смешнее читателю.

Возникает ироническая ситуация: зная причину необычных явлений, описанных в романе, мы смеёмся над недоумевающими и испуганными персонажами. Вот чего поначалу добивается Уэллс от читателя — не удивления и страха, а смеха.

Уэллс лукаво подстраивает забавные совпадения. То Невидимку преследует популярная песенка «Человек-призрак», то он слышит слова религиозного гимна: “Когда мы узрим его лик?” Невидимка и сам не прочь поиграть в потусторонние силы. Выхватив корзину из рук у прохожего, он издевательски подсказывает тому: “В корзине чёрт сидит”. Так в «Человеке-невидимке» высмеивается всё “мистическое и трансцендентное” — не без пародийного намёка на повесть Стивенсона.

Вокруг чего же ведётся этот скрытый спор Уэллса со Стивенсоном? Вокруг науки. Стивенсон указывает на истоки современной научной мысли: открытие Джекила возвращает нас в XVI век, когда наука и магия ещё были неразделимы. А Уэллс, опережая своё время, стремится заглянуть в будущее науки, предугадать её грядущие победы.

Стивенсона не интересует наука как таковая. Поэтому он и не пытается связать открытие Джекила с реальными исследованиями в современной ему химии и биологии. Только речь заходит о научной проблематике, как герой Стивенсона прерывает свой рассказ: “...я не стану в своей исповеди подробно объяснять научную сторону моего открытия”. Уэллс же подробно останавливается на удивительном открытии своего героя. Это и понятно: сам Герберт Джордж считал себя “скорее учёным, облекающим свои идеи в литературную форму, чем художником”. Биолог по образованию, он воспринимался современниками как величайший “просветитель” и популяризатор науки. Более того: всю свою жизнь он, всемирно известный литератор, завидовал учёным-практикам, мечтал стать одним из них. Наконец, в возрасте 77 лет он защитил докторскую диссертацию по биологии.

По словам русского писателя Евгения Замятина, “мифы Уэллса логичны, как математические уравнения”. Вот Гриффин (так зовут главного героя «Человека-невидимки») рассказывает Кемпу, учившемуся с ним в университете, о своём открытии. “Это почище всяких привидений”; “Какая чертовщина может сделать человека невидимым?” — изумляется Кемп. “Никакой чертовщины. Это вполне логичный и довольно несложный процесс”, — отвечает Гриффин.

Действительно, что такое видимость или невидимость? Явления, подчиняющиеся законам оптики (“видимость зависит от того, как видимое тело реагирует на свет”). Одно и то же вещество может быть как видимым, так и невидимым, в зависимости от состояния его поверхности. Например, кусок стекла в воде становится почти невидимым, а толчёное стекло в воде совершенно невидимо. А живые организмы? Морские звёзды и медузы почти прозрачны, некоторые морские личинки полностью прозрачны. Почему бы при определённом химическом воздействии на человеческое тело ему не стать таким же невидимым?

Но не только логически умеет убеждать читателя Уэллс. Ещё до того, как Гриффин объясняет своё открытие, у читателя создаётся ощущение достоверности невероятного. За счёт чего? За счёт стиля.

«Человек-невидимка» написан в стиле развёрнутого репортажа: обстоятельно, сухо и невозмутимо. В рассказчике угадывается журналист: он безличен и незаметен, он не столько рассказывает, сколько сообщает. Он даёт нам точную информацию о том, когда, где и что именно произошло: “Незнакомец появился в начале февраля... он пришёл с железнодорожной станции пешком... он вошёл в трактир «Кучер и кони», еле передвигая ноги от усталости...”

Приключения Невидимки даны глазами очевидцев (заметили каламбур?). Незнакомец приходит в местечко Айпинг и останавливается у миссис Холл; он “закутан с головы до пят”, его лица не видно. Действия незнакомца описаны во всех подробностях — так, как их воспринимают свидетели.

Какова первая реакция миссис Холл на то, что лицо незнакомца невидимо? “Она постучала и тут же вошла. Незнакомец сделал быстрое движение, и она едва успела увидеть что-то белое, мелькнувшее под столом. Он, очевидно, что-то подбирал с полу”. Заметив необычное явление, миссис Холл объясняет увиденное обманом зрения: “быстрое движение”, “что-то белое мелькнуло” — так на её месте объяснили бы и мы.

Удивляясь вместе с персонажами, мы привыкаем относиться к фантастическим происшествиям как к обыденным фактам. Невидимка обнаруживает своё присутствие на улицах, хорошо знакомых каждому лондонцу, среди привычных вещей. Типажи, повадки, особенности речи — всё узнаваемо. Всё как всегда — кроме Невидимки.

Постепенно автор заставляет нас так же поверить ему. Как мало кому из писателей, Уэллсу удавалось быть убедительным. Но это ещё не всё: по словам американского писателя Генри Джеймса, он обладал “чарами” — даром завораживать читателей.

Уэллс — писатель-фокусник, воздействующий на читателей “умными приёмами”. Один из его секретов — секрет неожиданной точки зрения: “После того как научная гипотеза высказана, интерес повествования сосредоточивается на том, чтобы наблюдать чувства и поведение человека под новым углом зрения”.

“Интерес повествования” обеспечивается в романе Уэллса не детективной загадкой (как у Стивенсона), а увлекательной игрой в “А что, если?..” Писатель даёт возможность читателю увидеть фантастическую ситуацию с разных точек зрения: то вообразить себя Невидимкой, то представить себя на месте тех, кому приходится иметь дело с Невидимкой.

А что, если человек станет невидимым? Как он почувствует себя среди людей? Какие испытания его ждут? Что он будет делать, оказавшись в почти безвыходной ситуации? А что, если Невидимка окажется на городской улице, в универсальном магазине, в сельском доме? Как это будет выглядеть с позиции здравого смысла?

Немыслимые происшествия переворачивают привычный быт, необъяснимые явления сбивают с толку здравомыслящих обывателей. Сталкивая фантастику и обыденность, автор «Человека-невидимки» устраивает один эффектный аттракцион за другим.

Среди этих аттракционов — каламбуры, эксцентрика, гротеск. Говорящие о Невидимке затрудняются в выборе выражений. Так, один из свидетелей видел, как незнакомец снял с головы бинты и остался без головы. Теперь он пытается рассказать об этом — и упирается во фразеологизм “безголовый человек” (означающий всего лишь “глупец”). Приходится поправлять себя: “Не так, как говорится, а в самом деле без головы!” Вот матрос, прочитавший о приключениях Невидимки в газетах, обсуждает их с соседом по скамейке: “И викарий и доктор утверждают, что видели его совершенно ясно...” Тут матрос запинается: разве можно увидеть Невидимку? “...То есть, вернее говоря, не видели”, — заканчивает он фразу, вконец запутавшись. Так фантастическая гипотеза извлекает каламбуры из обыденного языка.

Подзаголовок «Человека-невидимки» — «Гротескный роман» («Grotesque Romance»). И это понятно: вмешательство Невидимки в быт приводит к множеству гротескных положений.

Вот один из примеров гротеска: действия, совершённые невидимым человеком, воспринимаются миссис Холл как бунт вещей. Происходящее показано как бы её глазами: “...постельное бельё свернулось в узел, который тут же перепрыгнул через спинку кровати”; “кресло, небрежно сбросив с себя пиджак и брюки постояльца и рассмеявшись сухим смехом... повернулось всеми четырьмя ножками к миссис Холл и нацелившись, бросилось на неё”. Реакция миссис Холл усиливает эффект гротеска. Хозяйка не только удивлена; она ещё возмущена и обижена — на собственные вещи: “Моя милая старая мебель! В этом кресле любила сидеть моя дорогая матушка, когда я была ещё маленькой девочкой. И подумать только, оно поднялось теперь против меня...”

В романе Уэллса немало комических фокусов. Но это вовсе не комический роман; скорее — страшный. Чем ближе к финалу, тем меньше мы смеёмся. С каждой главой в “гротескном романе” всё более и более сгущается тьма. В заключительных главах подведён итог и поставлен диагноз. Какой же?

В «Человеке-невидимке» получают развитие две социальные темы «Странной истории» Стивенсона — “учёный, стремящийся к власти”, и “двуличие общества”. Тайна «Странной истории» скрывается в душе человека, тайна «Человека-невидимки» — в устройстве общества, характере человеческих отношений.

Стивенсон намечает тему власти в нескольких словах, сказанных Хайдом: “...новые дороги к могуществу и славе”. В «Человеке-невидимке» эта тема становится одной из основных: Уэллс рассказывает о трагической судьбе учёного, захваченного идеей “могущества и славы”.

От научных гипотез писатель переходит к социальным: а что, если учёный захочет использовать своё открытие не во благо человечеству, а для удовлетворения собственных страстей?

Уэллс показывает: человек оказывается не готов к бурному развитию науки. Молодой талантливый врач Гриффин оказывается не в состоянии разумно распорядиться собственным научным талантом. Он одержим жаждой исследования и познания. Но какова их цель? Подобно Фаусту, Гриффин грезит магической властью над миром: сделаться невидимкой для него “значит превзойти магию и волшебство”. Он рисует себе “великолепную картину того, что может дать человеку невидимость: таинственность, могущество, свободу”. Он хочет “сделаться всемогущим”.

Нет, Гриффин не продаёт дьяволу свою душу. Её поработила “навязчивая идея”, отделившая учёного от всего человечества. Погнавшись за фаустовской мечтой, он “переходит из живого мира в пустыню”, его охватывает “странное чувство отчуждённости”. Он начинает воспринимать людей и вещи только сквозь призму своей идеи: или они способствуют открытию, или препятствуют ему. Препятствия надо преодолеть — любой ценой. Гриффину не хватает денег для завершения исследований, и он принимает роковое решение: “Тогда я ограбил своего старика, ограбил родного отца... Деньги были чужие, и он застрелился”.

Но, сделав первый шаг к своей мечте, проделав над собой чудесный эксперимент, Гриффин вскоре понимает, что попал в ловушку.

Оказавшись почти в безвыходной ситуации, Гриффин начинает свою войну с обществом. Сначала он отвечает ударом на удар, затем принимается калечить людей и, наконец, убивать. Первоначальная идея власти перерождается в его голове в идею террора: “Невидимка должен захватить какой-нибудь город... терроризировать население и подчинить своей воле всех и каждого. Он издаёт свои приказы. Осуществить это можно тысячью способов... И кто дерзнёт ослушаться, будет убит, так же как и его заступники”.

Планам Невидимки не суждено сбыться. Он не в состоянии противостоять всему обществу. Но одна фраза Кемпа, сказанная вроде бы вскользь, настораживает читателей: “Подумайте, чего вы могли бы добиться с миллионом помощников”.

Возникает предположение: а что, если расчёты Гриффина попадут в руки государственных чиновников? Как государство использует магические возможности науки?

Ответы на эти вопросы будут даны Уэллсом позже — в его фантастических романах начала ХХ века. Писатель предупреждает человечество: наука опасна, её архимедов рычаг может быть употреблён во зло.

Но Уэллс не ограничивается предупреждением — на рубеже XIX–XX веков он ставит обществу мрачный диагноз. Внешне жизнь городских и деревенских обывателей выглядит вполне благопристойной. Но стоит появиться Невидимке — и тайные язвы общества становятся явными.

Пытливые вопросы автора всё жёстче, всё острее: а что, если общество столкнётся с научным открытием, отменяющим прежние представления? Как обычные люди поведут себя, оказавшись в необычном положении? Какие инстинкты обнаружатся в них?

В злоключениях Гриффина есть одна закономерность: всё, что выходит за пределы привычного, возбуждает в обывателях подозрительность и тревогу. Вот домохозяин пытается выяснить, чем занимается его квартиросъёмщик. Замеченный домохозяином аппарат внушает ему беспокойство: не занимаются ли здесь чем-нибудь преступным, не опасно ли это? Вот в местечке Айпинг появляется странный незнакомец. Вскоре начинаются толки: а вдруг его разыскивает полиция, а вдруг он помешанный или, может быть, он анархист?

Как в Лондоне, так и в Айпинге все подглядывают и прислушиваются: нет ли угрозы? Заметив что-то необычное (следы от ног Невидимки), прохожие начинают преследование — гонятся за тем, чего не понимают. И Гриффин осознаёт: если его обнаружат, это возбудит в людях “бесчеловечную жестокость”. Но почему же, за что? По той же причине, по которой обречена на смерть несчастная кошка, превращённая Гриффином в невидимку: другие кошки затравят её. Человеческим обществом скрыто управляют те же звериные законы: люди терпят только себе подобных и травят тех, кто выглядит или ведёт себя иначе.

Есть ли в романе Уэллса хоть один положительный персонаж? Может быть, это доктор Кемп, которому решил довериться Гриффин? Кажется, что Кемп выгодно отличается от Гриффина. Так, рассказ о том, как Невидимка расправился с горбуном, хозяином театральной лавки, вызвал у доктора естественный протест: “Но, позвольте, простая гуманность...”

Однако сам Кемп оказывается вовсе не таким гуманным, каким предстал поначалу. Доктор обманывает доверие Невидимки, а затем организует охоту на него. Вроде бы это вынужденное предательство, решение, продиктованное обстоятельствами. Но не слишком ли жестоки меры, предложенные Кемпом, — “насыпать толчёного стекла”?

Кемп рассуждает по сути так же, как и Гриффин: цель оправдывает средства. Как только доктор почувствовал угрозу, он тут же забыл о соображениях “простой гуманности”. Кемп не трус, но ради собственного спасения готов на новые “необходимые” предательства. Он не хочет отдавать револьвер идущему навстречу опасности Эдаю, бежит из своего дома, в то время как полисмены борются с Невидимкой.

Возникает цепная реакция предательства и жестокости. Вот Кемп спасается от преследующего его Невидимки, вот стучится в дверь одного из соседей — тот не пускает его.

Невидимка бросает людям вызов. Угроза заставляет их действовать сообща. Но настоящей общности, сплочённости, взаимовыручки нет. Каждый действует сам за себя, каждый готов предать другого. Кемп говорит о Невидимке: “Это не человек, а зверь... Это злобный эгоист”. Но те, кто травит невидимого врага, — разве не такие же звери, не такие же эгоисты? Когда толпа настигает Гриффина, его начинают “колотить и рвать”. В оригинале об этой схватке сказано: “savage kicking” — “дикое, жестокое избиение”. “Пощадите! Пощадите!” — кричит Невидимка, но призыв к милосердию напрасен.

Появление Невидимки делает видимым то, что обычно скрыто. Диагноз ясен. Общество живёт по принципу, впервые сформулированному английским философом XVII века Томасом Гоббсом: человек человеку волк.

Но и это ещё не всё. Одинок ли Гриффин в своём стремлении к власти? Ответ найдём в эпилоге. На последних страницах романа вновь возникают те двое, чьими услугами пытался воспользоваться Невидимка. Один из них — Марвел, бывший бродяга, а ныне хозяин трактира «Человек-невидимка». Когда он остаётся один, то принимается изучать расчёты и записи Гриффина — и вот что бормочет при этом: “Эх, доискаться бы только! Уж я бы не так сделал, как он. Я бы... эх!” О чём мечтает Марвел? О всемогуществе. А зачем Кемп ищет тетради Гриффина? Очевидно, с той же целью. “Неумирающая волшебная мечта” человека — подавить других, возвыситься самому. Условности и привычки держат человека в узде, но стоит ослабить узду — и начнётся “война всех против всех”.

Не зря современники — от Джорджа Оруэлла, автора самой знаменитой антиутопии ХХ века, романа «1984», до английского премьер-министра Уинстона Черчилля — называли Уэллса пророком. Как никто другой, он чувствовал приближение бури — мировой войны. Так, в романе «Война в воздухе» (1908) описана грядущая катастрофа — за шесть лет до того, как она разразилась. То, что казалось фантастическим, стало реальностью: “Воздушные корабли носились всюду, бросая бомбы... А внизу происходили экономические катастрофы, голодающее, безработное население восставало... Целые округи и города, вследствие затруднений в транспорте... были переполнены голодающими... Это вызывало правительственные кризисы и осадное положение; временные правительства, советы и революционные комитеты, и все эти организации ставили своей задачей всё снова вооружать и вооружать население...”

Ближайшее будущее виделось Уэллсу в мрачных тонах — и он оказался прав. Но, оценивая перспективы человечества в масштабе всемирной истории, он всегда оставался оптимистом. Писатель верил в прогресс и говорил о болезнях общества, чтобы содействовать прогрессу. “Сильнее всех... художник, участвующий в общем движении человечества ко благу”, — считал он. Вот что вдохновляло его писать фантастические романы.