“О промысл пчельных хоботков...”

В некотором смысле символично, что этот поэт родился в один год с основанием Санкт-Петербурга и, следовательно, мы отметили в 2003 году его 300-летний юбилей (9 февраля по старому стилю).

Если, согласно Достоевскому, Петербург — самый умышленный город на свете, то Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1769) сойдёт едва ли ни за самого вымышленного русского поэта. Настолько вымышленного, что если и помнит его кто из наших современников, то не по стихам, а благодаря литературным анекдотам, как персонажа «Ледяного дома» Лажечникова. Да, был бит при Анне Иоанновне по приказу временщика Волынского, написал срамные стихи к “дурацкой” свадьбе шута князя Голицына и Бужаниновой, подвергался травле со стороны собратьев по перу якобы за полную литературную бездарность (тут и Ломоносов с Сумароковым постарались). Екатерина II при дворе даже завела обычай: за малую провинность придворного обязывала выпивать стакан воды, за большую — прочитывать песнь из поэмы Тредиаковского «Тилемахида». Между тем именно в этой поэме зазвучал впервые русский гекзаметр, который потом так замечательно использовали в своих переводах Гомера Гнедич и Жуковский.

Впервые! — это слово, которое лишь начни употреблять, говоря о Тредиаковском, так и не остановишься. Сын астраханского приходского священника, обученный латыни капуцинами, по легенде, он против воли отца бежал в Москву, предпочтя науку женитьбе и духовной карьере. В Первопрестольной, как бы намечая будущий путь Ломоносова, попал в Славяно-греко-латинскую академию, а отсюда уже в 1726 году самовольно отправился за границу.

Он доберётся до Парижа, станет студентом Сорбонны, будет штудировать математику, филологию, философию. И писать стихи. По-французски (кстати, языком весьма изящным, соответствующим тогдашнему уровню французского стихосложения, — их потом переведёт для издания Тредиаковского в серии «Библиотека поэта» Михаил Кузмин) и по-русски... Вот тут-то и начнётся это самое впервые!

Первые, дошедшие до нас любовные стихи, первые стихи, посвящённые Парижу. И «Стихи, похвальные России» — едва ли ни самое раннее патриотическое стихотворение. Нет, конечно, гражданственная тематика присутствовала в русской силлабической поэзии и до Тредиаковского. Но ни у кого ещё ностальгическое чувство не было заявлено так простодушно и искренне:

Чем ты, Россия, неизобильна?
Где ты, Россия, не была сильна?
Сокровище всех добр ты едина!
Всегда богата, славе причина.

Первые две строки процитированного четверостишья подозрительно кого-то напоминают. Ах да, ведь это же Некрасов: “Ты и убогая, // Ты и обильная...” Не думаю, что случайная перекличка.

В Россию поэт вернулся в 1730 году, везя с собой перевод романа Поля Тальмана «Езда в остров любви» — первый любовный роман на русском языке. Решительность, с которой он брался за всё новое, в отечественной литературе прежде не виданное, — поразительна. Ещё и языка литературного, пригодного к выражению оттенков чувств и мыслей, не было, ещё не сложилась определённая стилистика, и ориентироваться приходилось главным образом на авторов иностранных, а Тредиаковский смело, хоть пока ещё наивно, пытался передать свои непосредственные переживания:

Свет любимое лице! Чья и стень приятна!
И речь, хотя мнимая в самом сне, есть внятна!
Уже поне мне чаще по ночам кажися,
И к спящему без чувства ходить не стыдися.

Его стихи как раз и отличает эта непосредственность, своеобразная инфантильность, детская потребность смешивать игрушки и “серьёзные вещи”. Отсюда поразительная лексическая какофония, сделавшая Тредиаковского притчей во языцах, создавшая ему репутацию законченного графомана. Обычно принято было приводить в качестве доказательства его стихотворного “варварства” строчки из стихотворения «Описание грозы бывшия в Гаге»: “Смутно в воздухе! // Ужасно в ухе!” Извлечённые из контекста, они действительно звучат смешно. Но в стихотворении Василия Кирилловича, повествующем о неком страшном и торжественном явлении природы, их дикость была вполне уместна:

С одной страны гром,
С другой страны гром,
Смутно в воздухе!
Ужасно в ухе!
Набегли тучи
Воду несучи,
Небо закрыли,
В страх помутили!

Читатели, привыкшие к стилистике классицизма, к уже ранжированному литературному языку, не понимали.

До сих пор я цитировал силлабические стихи Тредиаковского. Но его новаторство, пожалуй, ярче всего проявилось в реформировании унаследованной ещё с XVII века и мало пригодной для русского языка системы стихосложения, основанной на счёте слогов. В 1734 году Василий Кириллович написал первое на русском языке силлабо-тоническое стихотворение, обращённое к барону Иоганну Альбрехту фон Корфу. Вот оно:

Зде сия, достойный муж, что ти поздравляет,
Вящия и день от дня чести толь желает
(Честь, велика ни могла б коль та быть собою,
Будет, дастся как тебе, вящая тобою),
Есть Российска муза, всем и млада и нова;
А по долгу ти служить с прочими готова.
Многи тя сестры её славят Аполлона,
Уха но не отврати и от Росска звона.
Слово красно произнесть та хоть не исправна;
Малых по отцам детей и нема речь нравна.
Все желания свои просто ти износит,
Те сердечны приими, се нижайша просит.
Счастлива и весела мудру ти служити:
Ибо может чрез тебя та достойна быти,
Славны воспевать дела, чрез стихи избранны,
Толь великия в женах монархини Анны.

Текст крайне труден для восприятия. Ориентируясь на латинскую поэзию, в которой допустим любой порядок слов в предложении, Тредиаковский позволяет себе чудовищные инверсии. Так, не только глагол “не отврати”, но и союз “но” поставлены после существительного, к которому они относятся: “Уха но не отврати...” А смысл первой фразы вообще невозможно разобрать, поскольку её структура утяжелена вклинивающимся вводным предложением и инверсией. Тем не менее в одном отношении это стихотворение куда ближе к нам, чем, допустим, силлабические опыты Кантемира. Оно написано хореем, то есть двусложным размером, в котором ударение приходится на первый слог в стопе. С этого момента и начнётся развитие той блестящей и разнообразной поэтической речи, давшей нам Пушкина, Тютчева, Блока, без которой уже невозможно представить себе русскую культуру.

В 1735 году Тредиаковский опубликовал теоретический трактат, заложивший основы силлабо-тонического стихосложения, — «Новый и краткий способ к сложению российских стихов». Суть реформы заключалась в урегулировании чередования ударных и безударных слогов в тринадцати- и одиннадцатисложниках. Таким образом, Тредиаковский фактически ввёл в практику стопу, то есть однородную группу слогов с фиксированным положением ударения. Но вот дальше развить свою систему поэт не решился. Во-первых, он распространил силлабо-тонику только на длинные стихи и полагал, что короткие могут оставаться силлабическими. Во-вторых, из всех размеров выделил хорей, как наиболее, с его точки зрения, русскому языку свойственный, а трёхсложники вообще посчитал недопустимыми. Определённые ограничения поэт наложил и на рифму.

Недостатки системы Тредиаковского позже были устранены Ломоносовым. Василий Кириллович на первых порах яростно спорил со своим гениальным собратом, но потом учёл одические уроки последнего и в переработанной версии своего трактата (1752) дал всесторонний анализ тонического стихосложения. Пушкин, вообще достаточно внимательно относившийся к нашему герою, не случайно отметил: “Тредиаковский — один, понимающий своё дело”. Трактат 1752 года стал лучшим в XVIII веке учебником русской пиитики.

Пушкин и Тредиаковский — отдельная тема, причём непосредственно связанная с Петербургом. Ведь Василий Кириллович был автором первого юбилейного стихотворения (к 50-летию со дня основания), посвящённого Северной столице, — «Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санктпетербургу».

В этой оде (а в жанровом отношении перед нами похвальная ода, написанная классическим ломоносовским четырёхстопным ямбом) заданы основные лейтмотивы, отныне сопутствующие всякому обращению к теме великого города. Это и сопряжение Невской победы Александра и Полтавской победы Петра, ставших как бы прологом к торжеству новой России, символом которой сделался Петербург. И тема чрезвычайности, особости этого города, возникшего на пустом месте по воле царя-основателя: “Студен воздух, но здрав его есть род // Осушены почти уж блата мшисты...” Интересно, что в этом своём (как по щучьему велению) мгновенном возникновении Петербург, призванный стать европейской столицей, окном в Европу, остаётся явлением русской культуры, он очень точно соответствует русской ментальности, всегда ожидающей чуда и надеющейся не на здравый расчёт, а на некий волевой импульс. Наконец, именно с Тредиаковского станет традиционным неразрывно связывать город и царя-реформатора:

Явится им здесь мудрость по всему,
И из всего Петрова не в зерцале:
Санктпетербург не образ есть чему?
Восстенут: жаль! Зиждитель сам жил вмале.

А Пушкин! Кому, вы думаете, он отвечает в «Медном Всаднике»: “Прошло сто лет, и юный град...”? — Тредиаковскому:

Не больше лет, как токмо с пятьдесят,
Отнеле ж все, хвалу от удивленной
Ему души со славою гласят
И честь притом достойну во вселенной.
Что ж бы тогда, как пройдет уж сто лет?

И пассаж про все флаги, которые будут в гости к нам, имеет соответствие в оде Тредиаковского:

Но вам узреть, потомки, в граде сём,
Из всех тех стран слетающихся густо,
Смотрящих всё, дивящихся о всём,
Гласящих: се рай стал, где было пусто!

Раздражавшая современников корявость стиха Тредиаковского у нас теперь может вызвать лишь улыбку, иногда даже улыбку умиления. Так стремящиеся выглядеть взрослыми подростки не прощают сверстникам невольных проявлений незрелости. Человек же, умудрённый жизненным опытом, снисходительно смотрит на детские неловкости, с удовольствием отмечая развитость и смышлёность ребёнка. Так и в Тредиаковском радует удивительная лексическая свежесть, он работает со словами, ещё никогда до него не попадавшими в стихотворные строки. И вот среди завалов “пустой породы” нет-нет да и мелькнут крупицы настоящего золота. В оде «Вешнее тепло» (опять же первом русском стихотворении о весне) Тредиаковский конструирует такие неологизмы, которые не снились и Хлебникову:

Весна румяная предстала!
Возникла юность на полях;
Весна тьму зимню облистала!
Красуйся всё, что на землях…

Там же, описывая, как пчёлы собирают нектар из первых раскрывшихся цветков, поэт воскликнет: “О промысл пчельных хоботков!” Эту строчку можно было бы взять эпиграфом ко всему его кропотливому творчеству.