Архив
Куда едет «КОЛЯСКА»?
Моральное падение человека в повести Н.В. Гоголя «Коляска»
В мире реалистических произведений Гоголя нет романтических сантиментов, мечтательных фраз и розовых снов. Там не найдёте вы ни сильного бесстрашного героя, спешащего расстаться с жизнью во имя подвига, ни длинноволосой юной красавицы, заточённой в башню безжалостным злодеем и ждущей своего волшебного освобождения... В мире Гоголя другое волшебство — правда, горькая, с грустной иронией описанная правда русского быта, и боль — искренняя боль автора за несущуюся в неизвестность тройку-Русь. Закройте глаза, представьте мир Гоголя. Что вы видите? К примеру — скромный провинциальный городок Б. из «Коляски». В нём “страх скучно”, “до невероятности кисло”, “чрезвычайно глупо”, “на улице ни души”, кроме случайного... петуха! Рыночная площадь имеет “печальный вид”, заборы выкрашены серой краской, стены от дождя стали пегими, а “садики” городничий приказал вырубить — “для лучшего вида”. Маленькие лавочки, в которых “всегда можно заметить связку баранков, бабу в красном платке, пуд мыла, несколько фунтов горького миндалю, дробь для стреляния, демикотон и двух купеческих приказчиков, во всякое время играющих около дверей в свайку”, настолько напоминают “столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло” на улицах NN из «Мёртвых душ», что вас никак не покидает ощущение таинственного rendez-vous.
Так вот, сей спящий городок “очень повеселел, когда начал в нём стоять *** кавалерийский полк”, “всё переменилось... улицы запестрели, оживились...”, повсюду замелькали “усы”, которые “оживили общество”, состоящее до того времени “только из судьи… и городничего” (здесь и далее курсив мой. — Авт.). Заметим сразу, что хотя изображённые с помощью синекдохи офицеры, мелькающие и там, и тут (на улицах, на рынке, на лобном месте), и создают впечатление пёстрой многоцветности, цвет города как целого не изменился, а стал ещё серее — от непременно торчавших “где-нибудь на воротах” серых солдатских шинелей.
«Коляска» — название с усложнённой семантикой, название-символ. Метафорическое перевоплощение (коляска — Чертокруцкий) даёт яркое и предельно конкретное представление не только о главном герое, но и о России в целом, которая в данном случае представлена как “городок Б.”. Примечательно, что имена других героев не названы, они представлены как должности. Однако эти обобщённые образы не менее красноречивы, чем излюбленные Гоголем говорящие фамилии-пайзонимы.
Наша встреча с главным героем происходит на “большом обеде”, изображённом автором с помощью гротеска (“стук поваренных ножей на генеральской кухне был слышен ещё близ городской заставы”). С глубокой иронией Гоголь смеётся над кичливостью “генералов” и над бессмысленностью их жизней. Но “более всех замечателен” Пифагор Пифагорыч Чертокруцкий. Его имя, отчество и фамилия говорят за себя, контрастируя с авторскими характеристиками: “помещик — как следует”, “изрядный помещик”, “один из главных аристократов Б... уезда”. Уже при первом взгляде на столь странное сочетание создаётся не слишком приятное впечатление, которое лишь усиливается по мере развития повествования. Для героя фамилия сыграла роковое значение. Чертокруцкий — чёрт крутит — и словно с дьявольской руки происходит гибель, падение человека с лестницы духовного развития. Присутствие чёрта ощущается на протяжении всей повести (“только... чёрт его знает...”; “чёрт возьми”), и всегда оно предвещает моральную деградацию героя, который беспрепятственно поддаётся порокам. Сатирическим гоголевским смехом пропитана вся ткань произведения. Портрету главного героя автор не уделяет особого внимания, однако истинное лицо Чертокруцкого мы видим в зеркале его неправедной жизни.
Итак, вернёмся к “большому обеду”, который сюжетно занимает главное место в повести. Присутствующие здесь составляют “общество”: “у генерала, полковника и даже майора мундиры были вовсе расстёгнуты... но господа офицеры, сохраняя должное уважение, пребыли с застёгнутыми, выключая трёх последних пуговиц”. Социальный статус превыше всего — превыше личности, духовности, морали. Их речь бедна, смешна и лжива: “«Пуф, пуф, пу, пу, пу... у... у...ф, здесь», — сказавши это, генерал весь исчезнул в дыме”. Врёт и Чертокруцкий, поощряемый благосклонностью важного генерала: “очень, очень хороша” — о лошади. “А имеете ли, ваше превосходительство, соответствующий экипаж?” Нет? Зато он, Чертокруцкий, имеет: “легка как пёрышко”, “настоящей венской работы”, “как бы... нянька вас в люльке качала!” Возбуждение от собственной лжи, делающей тебя значительной, — и уже невозможно остановиться: “А уж укладиста как! то есть я, ваше превосходительство, и не видывал ещё такой. Когда я служил, то у меня в ящики помещалось десять бутылок рому и двадцать фунтов табаку; кроме того, со мною ещё было около шести мундиров, бельё и два чубука, ваше превосходительство, такие длинные, как, с позволения сказать, солитёр, а в карманы можно целого быка поместить...” — подобно Хлестакову ведёт себя Чертокруцкий.
Среди безликих мундиров нельзя не заметить единственное живое существо, носящее настоящее русское имя. Это... лошадь, выступающая в повести символом раздора человека с природой и самим собой, символом неестественности хода жизни. “Кобыла называлась Аграфена Ивановна; крепкая и дикая, как южная красавица, она грянула копытами в деревянное крыльцо и вдруг остановилась...” Остановилась, чтобы чётче подчеркнуть контраст, барьер, непонимание; остановилась, чтобы донести (но до кого?) красоту истинных ценностей жизни... Но волшебная фраза брошена — “Чёрт его знает!” — и слабый дух поддаётся пороку: “но как-то так странно случилось, что он остался ещё на несколько времени... не зная, садиться или не садиться... присел... позабывшись, выпил... не замечая...” Н.Гоголь подробно, точно описывает душевное состояние героя. Этот момент для него очень важен, и мы, разделяя переживания автора, начинаем чувствовать себя “в положении человека, у которого нет в кармане носового платка”.
А утром... “Проснулась молодая хозяйка возле храпевшего супруга” — как и Чертокруцкий, внешне она создаёт приятное впечатление (свежа, изящна), но оно исчезает, когда, любуясь на себя в зеркало, помещица не видит ничего, кроме внешней красоты. Фальшь, неестественность слышатся и в разговорах Чертокруцкого с “хорошенькой женой”: “пульпультик”, “моньмуня”, “душенька” — напоминают они героев «Мёртвых душ» Маниловых.
Идея безнравственности, опустошения человеческой души находит выход в кульминации повести: “...как вдруг показавшаяся вдали пыль” — приближавшийся со своей свитой генерал — привлекла внимание жены Чертокруцкого. “Ах я лошадь!” — герой случайно, мимолётно касается истины, верного смысла... но уже не способен его уловить. Снова брошена волшебная фраза — “Чёрт!” — и исход “неприятной истории” понятен.
Развязкой повести можно назвать риторическое восклицание генерала: “А, вы здесь!..” В самом “сердце” коляски — символе погибшей души — был жалкий, струсивший Чертокруцкий, “сидящий в халате и согнувшийся необыкновенным образом”.
В самом сердце России глубоко сидят чертокруцкие и ждут своего часа по мановению волшебной фразы — “Чёрт возьми!”. “Чёрт возьми!” — и всё переворачивается с ног на голову и искажается в зеркальном отражении... “Чёрт возьми!”
ПЕРЕЧИТАЕМ ЗАНОВО
Сергей ДМИТРЕНКО
О повести Гоголя,о школьных сочинениях и о проблеме истолкования литературных произведений
Спасибо, великое спасибо Гоголю за его «Коляску», в ней альманах далеко может уехать... (А.С. Пушкин — П.А. Плетнёву. 11 октября 1835 года.1)
Cочинение, которое мы печатаем сегодня, пришло в редакцию по электронной почте. Нам известно имя его автора, ученицы одиннадцатого класса, и, разумеется, имя учителя. Надо сказать, работы питомцев этого опытного педагога уже печатались в «Литературе». И всё же на этот раз имена называть не будем.
Как понимают читатели, рубрика «Учимся у учеников» — особенная. Она едва ли не единственная в нашей газете, материалы в которой печатаются с минимальной правкой. Редакторские вторжения ограничиваются только, по крайней необходимости, сокращением текста, а корректорские — расстановкой абзацев. Это наш незыблемый принцип. Понятно, почему: мы предлагаем читателям успешные итоги самостоятельного труда подростков, которым в то же время подтверждается и качество уроков их наставников.
Следовательно, отказываемся от публикации тех сочинений, где заметно вмешательство учителя в творчество ученика: всем нужен натуральный продукт, а не синтетика. Также стараемся не печатать сочинений компилятивных, пусть это даже умелая компиляция. Неплохо, если ученик научился грамотно конспектировать чужое, но нам первостепенно важно увидеть его интеллектуальную самостоятельность, навыки умения по-своему прочитать произведение.
Кроме того, рубрика «Учимся у учеников» имеет двойной дидактический акцент. Ученики преподают нам особые уроки, нередко именно в них мы обнаруживаем следствие наших просчётов, наших ошибок. Печатая сегодня сочинение о «Коляске», мы продолжаем обсуждение неординарных случаев в ученическом творчестве (об этой важной проблеме остро написал С.В. Волков в прошлогодней первоапрельской «Литературе»). И к тому ещё отзываемся на нередкое пожелание в ответах на анкету «Литературы», которые мы сейчас получаем: больше уделять внимания вопросам проверки и оценки ученических сочинений.
То, что ученикам было предложено сочинение о «Коляске», можно только приветствовать.
Педагоги хорошо знают, что повесть неизменно вызывает живой отклик у детей даже младшего возраста, они хорошо чувствуют своеобразный юмор, переполняющий это произведение. Другая интересная подробность: «Коляска» неизменно приводила в восторг писателей (Пушкин, Лев Толстой, Чехов), но была отнесена едва ли не к безделкам критиками так называемой демократической ориентации (Белинский, Чернышевский). При этом сколько-нибудь подробных объяснений своих оценок никто не давал. Мало что объясняет и сложившаяся в советском литературоведении традиция видеть в «Коляске» сатирическое изображение “нравов провинциального дворянства и офицерской среды”2. Никто пока что не ответил на вопрос: почему «Коляска», если она всего лишь социальная сатира, до сих пор воспринимается вне конкретно-исторического контекста, как нечто общезначимое, неуничтожимое во времени и пространстве? Может быть, это нам объяснят дети?
Но тема публикуемого сочинения только на первый взгляд направлена на раскрытие тайны «Коляски». Она, эта тема, лишь переводит произведение в разряд сатиры психологической — и при этом задаёт направление анализа. При публикации мы не изменили в тексте сочинения ни буквы, и читателю хорошо видно, как ученица пытается обосновать заглавный тезис, не заметив даже (этого, надо полагать, не заметила и педагог, приславшая работу в первозданном виде), что фамилия главного персонажа не Чертокруцкий, а Чертокуцкий. Более того, именно с опорой на эту фамилию автор строит свою концепцию истолкования персонажа…
Не сознавая, что тем самым совершенно упускается из виду атмосфера особого комизма, наполняющая повесть от первой до последней строчки. Коротко говоря, чёрт крутит и чёрта кутёж, как в повести, это всё же не один чёрт! Гоголь стремится не создать у читателя ощущение тоски и скуки, а, напротив, вызвать чувство праздника. “Городок Б. очень повеселел, когда начал в нём стоять *** кавалерийский полк”3. Пространное описание прежнего состояния городка заставляет воспринимать появление полка как не что-либо иное, а благое, несмотря на всё его своеобразие, движение жизни.
Подробности большого, “чрезвычайного” обеда, данного бригадным генералом, довершают картину. Уже в самом приготовлении к нему есть черты богатырского действа: “стук поваренных ножей на генеральской кухне был слышен ещё близ городской заставы”; “весь рынок был забран совершенно для обеда”. Сама по себе гастрономическая тема окончательно отводит повествование от сатирической к иронической тональности: конечно, чревоугодие, объедение относят к смертным грехам, но всё же сатирически порицать-отрицать питание, то есть, по сути, жизнеобеспечение, не станет любой мало-мальски уважающий себя писатель, не говорю — Гоголь.
В свою очередь, гоголевская ирония в «Коляске» явно связана со знаменитым восклицанием художника Пискарёва из повести «Невский проспект»: “Боже, что за жизнь наша! вечный раздор мечты с существенностью!” Этот раздор, неизбежный в жизни любого человека и показанный с разных сторон, по существу, во всех произведениях Гоголя, начиная с «Сорочинской ярмарки», дан в «Коляске» в его трагикомической ипостаси.
И относится это не только к Чертокуцкому. В повести среди эпизодических персонажей присутствуют две колоритные фигуры: “штаб-ротмистр”, рассказывавший “довольно свободно и плавно любовные свои приключения” и овладевший “совершенно вниманием собравшегося вокруг него кружка”, и “один помещик, служивший ещё в кампанию 1812 года”, который “рассказал такую баталию, какой никогда не было, и потом, совершенно неизвестно по каким причинам, взял пробку от графина и воткнул её в пирожное”.
Сатира ли это?! Навряд ли. Пожалуй, здесь переданы общечеловеческие черты комического в жизни. Причина привирания участника войны 1812 года вполне понятна: он явно неудовлетворён тем, как это его участие состоялось в действительности, и теперь стремится приукрасить его. Пробка, воткнутая в пирожное, — своеобразный, пусть опять-таки находящийся в контексте комического богатырства, монумент его сочинённым подвигам во время “баталии, которой никогда не было”.
Ещё более прозрачен образ “штаб-ротмистра”: похвальба любовными подвигами — дело сколь и обычное, столь и неистребимое в любые времена, свойственное отнюдь не только представителям “сильного пола” (при сегодняшнем раскрепощении таковых немало: помимо вызывающих сострадание знаменитых литературных стриптизов Дарьи Асламовой назову, например, многочисленные печатные рассказы о своих любовных похождениях известной феминистки Марии Арбатовой).
Человеку свойственно мечтать. В своих мечтах он может заноситься как угодно далеко, правда, в таких случаях возвращение к действительности может обернуться катастрофой. В «Коляске» Гоголь рассматривает не просто раздор мечты с существенностью, но ту его разновидность, когда мечта подменяет существенность, становится сильнее действительности и даёт возможность человеку испытать такую радость и полноту ощущения жизни, которой он не достигнет, даже если мечта воплотится в реальности.
Предполагают, что в основу сюжета повести легла действительная история о рассеянном графе М.Ю. Виельгорском, который однажды в Петербурге пригласил к себе на обед дипломатический корпус, а потом позабыл об этом (рассказано в IV главе известных «Воспоминаний» графа В.А. Соллогуба). Однако Гоголь предложил иное, чем рассеянность, объяснение казуса.
“Один из главных аристократов Б… уезда”, Пифагор Пифагорович Чертокуцкий становится главным персонажем «Коляски» как личность, для которой раздор мечты с существенностью снимается мощной фантазией. Мы ведь уже знаем об этой его способности: именно Чертокуцкий “в прошлые выборы <…> дал <…> дворянству прекрасный обед, на котором объявил, что если только его выберут предводителем, то он поставит дворян на самую лучшую ногу”. Его не выбрали, но как раз это парадоксальным образом и укрепило его в состоятельности собственных мечтаний.
Пригласив генерала и офицеров к себе на обед, он уже “заранее заказывал в голове своей паштеты и соусы”, пообещал генералу знакомство с “хозяйкой дома”, но главное — наговорил о своей коляске столько, что никакое её представление наяву не смогло бы превзойти эти описания (что, собственно, и произошло при осмотре экипажа).
Вспомним в том же «Невском проспекте»: “О, как отвратительна действительность! Что она против мечты?” и сравним со сказанным в «Коляске»: “Чертокуцкий после этого (придуманных подробностей грядущей встречи. — С.Д.) хотел (курсив мой. — С.Д.) немедленно отправиться домой, чтобы заблаговременно приготовить всё к принятию гостей к завтрашнему обеду; он взял уже было и шляпу в руки, но как-то так странно случилось, что он остался ещё на несколько времени”.
Предвкушение задуманного уже не требует осуществления его.
Однако Гоголь не только предлагает объяснение происшедшего с Чертокуцким, но показывает и то, почему это произошло именно с Чертокуцким. Он поначалу вполне вписывается в мир городка, изменившийся после того, как в нём появился кавалерийский полк. Ведь и Пифагор Пифагорович тоже вроде служил “в одном из кавалерийских полков” и, презирая пехоту, очень этим гордился, подчёркивая своё кавалерийское прошлое даже покроем фрака.
Но именно упоминание рассказчиком кавалерийского прошлого Чертокуцкого придаёт многим подробностям его жизни странный оттенок. Прежде всего, этого бравого экс-кавалериста, до сих пор носящего усы и шпоры, мы ни разу не видим верхом. Зато узнаём о его передвижениях в “лёгонькой колясочке” и в “дрожках”. Кроме заглавной “чрезвычайной коляски настоящей венской работы”, он владеет “разъездной” коляской, на которой и приехал на генеральский обед. Известно, что он заплатил немалую сумму за “шестёрку” лошадей для упряжи, а когда генерал приказал привести для показа гнедую кобылу, непревзойдённую Аграфену Ивановну, Чертокуцкий едва не опростоволосился, спросив в разговоре об этой “верховой лошади” про “соответствующий экипаж”.
Всё поведение Чертокуцкого, как о нём рассказано и как оно показано, свидетельствует о детскости, инфантилизме большинства его поступков. Ведь ребёнок не только мечтателен, он постоянно фантазирует, привирает, переводит жизнь в игру. Только у ребёнка с возрастом игра занимает в делах всё меньшее место, а у Чертокуцкого ничего подобного не происходит (напомню лишь его обращение с “капиталом”, полученным в приданое: среди покупок важное место занимали “вызолоченные замки к дверям” и “ручная обезьяна для дома”).
Поэтому неудивительны и сравнение при описании рокового пробуждения Чертокуцкого (“он испустил небольшое мычание, какое издаёт телёнок, когда ищет мордою сосцов своей матери”), и подробность о репейнике в его усах (на что у него они ещё годятся?!).
Немаловажно, что именно жена Чертокуцкого не позволяет супругу оказаться застигнутым врасплох и, по сути, даёт ему возможность какого-то выхода из щекотливого положения.
Другое дело, как он этим воспользовался.
Ответ прост: как ребёнок!
Чертокуцкий прячется.
И не просто прячется, а стремится вернуться в единственно безопасное, с точки зрения ребёнка, состояние: в утробу матери4. Отсюда и сравнение им самого себя с лошадью, и вначале облачение в халат, а затем и вскакивание в коляску с последующими закрываниями “фартуком и кожею”. (Вспомним рассказ Чертокуцкого о коляске: “когда вы сядете в неё, то просто как бы… нянька вас в люльке качала”; “в карманы можно целого быка поместить”, — теперь в коляске вместо быка, “согнувшийся необыкновенным образом” — можно легко представить, о чём напоминающем, — сидит её владелец.)
Самое забавное и вместе с тем придающее повести классическую законченность заключается в поведении генерала, когда конюх для осмотра выкатил коляску из темноты сарая.
“А, вы здесь!.. — сказал изумившийся генерал”.
Но сказав так, он, как видно, сразу понял смысл происходящего в душе Чертокуцкого и даже пожалел его, ибо “тут же захлопнул дверцы, закрыл опять Чертокуцкого фартуком и уехал вместе с господами офицерами”.
Cлово “коляска” восходит к общеславянскому коло — круг. Круг безудержных фантазий и самозабвенного вранья замкнулся. “Хорошая вещь”, коляска, оказалась той бездной, которая поглотила мнимого кавалериста.
Примечания
1 Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Изд. 4-е. Т. 10. Л., 1979. С. 429.
2 См., например, примечания Н.Л. Степанова (Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1949. С. 246).
3 «Коляска» цитируется по изд.: Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 8 т. Т. 3–4. М., 1994. С. 137–147.
4 Не буду здесь связывать «Коляску» с психоаналитической теорией Зигмунда Фрейда, хотя основания и для такого акцента есть (ср., например, работу И.Д. Ермакова «Очерки по анализу творчества Н.В. Гоголя» /1924; переизд. в его сборнике: Психоанализ литературы. М., 1999/. Правда, повесть «Коляска» в ней не рассматривается). В «Коляске» отчётливо выражены черты, которые в человеческом сознании традиционно связаны с понятием мужественности, мужского начала. Повесть переполнена соответствующими упоминаниями об усах, шпорах, ножах, султане (часть военного головного убора), трубках, чубуках, бутылках; напомню вновь о знаменательной пробке из графина; есть, конечно, и нос. По контрасту, немало в повести и женских образов: читатель встречается здесь с разного рода вместилищами: полубричкой, полутележкой, дрожками, колясками, экипажем, бричками, таратайками, тарантасами, каретами, ковшиками (“Соберутся ли на рынке с ковшиками мещанки, из-за плеч их, верно, выглядывают усы”) и т.д. Замечательна подробность, когда выведенная солдатом для показа кобыла Аграфена Ивановна, “крепкая и дикая, как южная красавица”, “вдруг подняв голову, чуть не подняла вверх присевшего к земле солдата вместе с его усами”. Так в «Коляске» вновь передана полнота жизненной энергии.
Эти мотивы я подробно рассматривал в докладе на научной конференции в РГГУ (8 июля 2002). Сейчас же у меня другая задача.