В поисках белого кита

Они были во многом схожи, два американца — Герман Мелвилл и Рокуэлл Кент. Правда, один родился в 1819 году, а другой — через шестьдесят три года... Мелвилла относили к романтикам, а он был реалистом до мозга костей. Кент же постоянно выступал против абстракционизма и также утверждал реализм, больше тяготевший, впрочем, к символизму. Поиски добра и социальной справедливости свойственны Мелвиллу. Всю свою жизнь Кент обличал несправедливость и боролся за мир на планете. Мелвилл служил моряком на китобойных и военном судах, много путешествовал. Он был всеведом моря, китобоем и великим маринистом. Кент был архитектором, плотником, фермером, моряком. Путешествовал — объехал полмира. Критика не жаловала Мелвилла, равно как и Кента. “Идеал безупречной мужественности живёт у нас в душе”, — написал Мелвилл о себе и о Кенте. Свою первую книгу «Тайпи» о своей жизни у полинезийцев Мелвилл написал в 1846 году, двадцати семи лет. Затем последовали «Ому» — о Таити; «Редберн» — о первом морском рейде; «Марди» — политическая аллегория о государстве Сирения; «Белая куртка» — о службе на военном флоте. И, наконец, более чем сто пятьдесят лет назад появился главный труд жизни — «Моби Дик, или Белый Кит», написанный в деревенском домике в Питтсфильде. Современная писателю критика обошла роман молчанием. Пришлось идти служить. Свою жизнь Мелвилл кончил таможенным чиновником, чтобы в будущем стать знаменитым писателем.

Рокуэлл Кент подошёл к «Моби Дику» без священного трепета, но как взыскательный соавтор. Не отступая от текста, но постоянно проникаясь его пониманием, он иллюстрировал действо, внимая духу книги. С фронтисписа он создаёт постоянный образ борьбы, образ могучей стихии и стихийной силы, которую являет собой всесильный кит, пронизывающий толщу вод с беспомощной лодкой в пасти. Самое удивительное, что он окружён звёздочками, вспыхивающими, как на небе. Кент, вослед Мелвиллу, выступает поклонником и соединителем стихий. Начав с образа кита как символа всей книги, он продолжает изображением разреза корабля, где тщательно показано, как сложены бочки и припасы, как подвешены шлюпки, как стоят мачты и так далее. Образ-символ он тотчас подкрепляет реалистической буквалистикой, давая понять: без неё ничего не состоится. Архитектор Кент выступает великим геометром, линии его — то волнистые, то безупречно прямые — создают мир нарушаемой гармонии. Когда он читает о главном рассказчике книги, а впрочем, и о самом Мелвилле: “Ему нравилось стирать пыль со старых грамматик...” — он рисует груду фолиантов, которую венчают песочные часы. Заставка: грамматики прочитаны, время истекло — в путь. Следующая заставка: образ Путеводителя, капитана Ахава, проницательного безумца со страшной белой ногой, одержимого мыслью во что бы то ни стало настичь Белого Кита, вступить в борьбу с ним и одолеть, восстановив попранную справедливость. Справедливость Ахава, нарушившего справедливость свободно пляшущего в океане кита. Чёрный силуэт человека в пальто и шляпе, с вызывающе белой деревянной ногой, устремлённого душой и взглядом за мыслимые и немыслимые горизонты. Но это всё символы, а повествование развёртывается своим ходом.

“Зовите меня Измаил... Я решил сесть на корабль и поплавать немного, чтоб поглядеть на мир и с его водной стороны. Это у меня проверенный способ развеять тоску и наладить кровообращение”. Кент рисует лежащего на берегу океана юношу — и уже в самой этой сильной и мобильной фигуре мы ощущаем решительность динамики, собранность и готовность к действию, а слегка развевающиеся волосы, лёгкий бросок волос выдаёт романтичность натуры. Всё говорит: сияние бесконечного неба, тёмная неизведанность океана, волнистая земля, лелеющая одинокое растение. “Почему всякий здоровый мальчишка, имеющий нормальную здоровую мальчишечью душу, обязательно начинает рано или поздно бредить морем?”

Иллюстрация Рокуэлла Кента Человечек взобрался на столб и глядит вслед удаляющемуся или приближающемуся паруснику — вестнику бескрайности, несущему её неугомонный привет. Многочисленные и естественно врастающие иллюстрации Кента свидетельствуют о проникновении в текст, об изобразительности текста и о бесконечном стремлении разных видов искусства к единому целому. Возникает фигура идущего с саквояжем и выходящего на берег океана. Небо ярко брызжет светом. Монолит фигуры широко шагающего юноши с палкой, направляющегося в неведомое; оно приманчиво и неизбежно; ветер странствий ерошит его волосы и отбрасывает концы галстука.

Кент постоянно старается уловить пространство. Он создаёт пейзажи. Панорама океана, соединяющегося с бескрайностью неба. Светлая бухта, в которой, как игрушки, кораблики. На берегу посёлочек с церковкой. Величаво, спокойно, неумолимо. По всей книге, как по океану, взлетают киты и дельфины. Грациозно изгибаются могучими прекрасно-естественными телами над кипящей гладью океана.

Любопытно, что Кент преимущественно иллюстрирует главную тему — жизни и моря — и не замечает социальных и философских сентенций Мелвилла, с которым наверняка соглашается, но побеждает чутьё художника, знающего законы гармонии и эффекта. “Кто из нас не раб, скажите мне?”; “...мы серьёзно считаем деньги корнем всех земных зол и твёрдо верим, что богатому человеку никаким способом не удастся проникнуть в небо. Ах, как жизнерадостно миримся мы с вечной погибелью”; “Да и сам Богач... живёт, словно царь в ледяном доме, построенном из замёрзших вздохов... пьёт лишь чуть тёплые слёзы сирот”. Такими размышлениями наполнена книга Мелвилла, которая в своей каркасной сути является социально-философским трактатом, но пружина действия — само действие, и Кент это хорошо понимает. Он строг, последователен и впечатляющ. Он создаёт сагу, в которой нет ни одной промашки. Кособокая гостиница «Китовый фонтан» перед нами. Ещё один герой книги — Квикег, лягушкой присевший на корточках перед своим идолом. Пламя таинственно и зловеще освещает его фигуру. Панорамные гравюры Кент перемежает рисунками-символами, характеризующими само действо или действующее лицо. Перед нами атрибуты Квикега: высоченный цилиндр, курительная трубка и муляж головы (предмет торговли Квикега). Замечены и поражающие детали жизни Квикега: изображается, как он бреет лезвием гарпуна свою шарообразную голову с горбатым носом. А вот Квикег, как бог океана или как кит океана, выныривает из волн, спасая беспечного юнца, — “он был бесподобен в своём героическом простодушии”.

Неумолимая последовательность действия влечёт за собой Кента. Квикег представлен; замечен и завтрак в гостинице; заставкой, изображающей толкущихся людей, предварена глава «Улица»; заставкой представлена и Часовня Китобоев, где даже кафедра проповедника приняла форму корабельного носа. “Ведь кафедра проповедника была искони у земли впереди, а всё остальное следует за нею, кафедра ведёт за собой мир”. Проповедник с Библией и воздетой рукой “на лодке”. Крест выдаётся над её носом, тёмные густые полосы раздаются, и лодка веры, сопровождаемая потоками света, плывёт.

Каждая глава предваряется заставкой и заканчивается концовкой. А есть ещё иллюстрации в тексте и листовые гравюры. При всей реальности изображения многие из них абсолютно символичны. Ибо таков и текст Мелвилла — реальные действия: подробнейше описан китобойный промысел, великолепно вылеплены образы людей, но параллельно действию идёт канва абстрактных размышлений, словно пойманы неуправляемые мысли людей, клубы мыслей над варевом действия. “Душу не спрячешь”. Прекрасная дева вырублена на носу белокрылого парусника — и Кент создаёт её незабываемое изображение. А Мелвилл сопровождает своими удивительными наблюдениями: “...дыхание молодых девушек так полно мускуса, что моряки за много миль от берега по запаху угадывают близость своих возлюбленных, словно идут к ароматным Молуккам, а не к пуританским прибрежным пескам”.

Мы видим Измаила, повисшего на кресте среди волн. Это распятие — спасение. Вокруг клокочут волны, сверкают молнии, идёт гроза. Измаил на кресте избранной им самим жизни. Это символика. “Помни об этом, о юное тщеславие: всякое смертное величие есть только болезнь”.

Парусник — белокрылый альбатрос морей — возникает на листовой иллюстрации, он уверенно режет волны, его сопровождают дельфины и надежды тех, кто ищет счастья под этими парусами. Действо протекает зримо. Сдружившиеся Измаил и Квикег сопровождают свою тачку с вещами. Как всегда, у Кента это не просто иллюстрация, но живописание действа — решимость и значительность поступка. Кент всегда предельно точен в изображении бытовых явлений. Если необходим знак кухонного чародейства, пожалуйста: возникает блюдо с капустами, луками, салатами. Можно не сомневаться в том, что все корабли нарисованы с точным знанием оснастки. Да и наиболее характерные предметы морского оснащения изображены настолько скрупулёзно, что кажется — перед тобой специальная книга о парусниках. Не зря художник месяцы просиживал в морских музеях, изучая корабельное дело. Книга Мелвилла энциклопедична, но и Кент многогранен. Он смело выступает в роли портретиста, создавая портреты всех главных действующих лиц. Капитан Вилдад бережно держит Священное Писание, строгостью наполнен взор над очками. Мучительно сдвинуты брови в ненапрасном усилии понять смысл жизни и долга. Лицо сведено судорогой требовательности к себе и миру. “Для человека набожного, особенно для квакера, у него, безусловно, было, выражаясь мягко, довольно бесчувственное сердце”. Сердце, воспитанное сверхвзыскательностью. “Лень и праздность изничтожились под его взором”. А капитан Фалек — человек прямого действия. Ему кажутся фарисейскими рассуждения Вилдада, и он отвечает на них так, как думает: “Когда все наши три мачты с таким адским грохотом колотились о борт, а зыбь разбивалась над нами — и с кормы, и с неба! Думать в это время о смерти и Божьей каре? Нет, некогда нам было думать о смерти. Жизнь — вот о чём мы думали с капитаном Ахавом”. Имя “Старого Громобоя” произнесено. Но ему ещё не пора выходить на сцену. Появляется его покорённый антипод — старший помощник Старбек. Он стоит, опершись на борт корабля. На нём ладно пригнанная одежда. Внимательно и задумчиво глядит он вдаль, “сухощавый, как подгоревший морской сухарь”. Мыслящий тростник: “Я к себе в вельбот не возьму человека, который не боится китов”. Мелвилл Иллюстрация Рокуэлла Кента расшифровывает эту фразу: “Для него храбрость была не возвышенное свойство души, а просто полезная вещь, которую следует держать под рукой на любой случай смертельной угрозы”. Застыл у борта и второй помощник Стабб, которому всё нипочём — ни киты, ни пучина. С вечной трубкой во рту он бесстрашно — до равнодушия — смотрит на всё окружающее.

Представители китобойной аристократии — гарпунщики. Гарпунщик буквально — разрубатель сала. Это негр Дэггу с мускулисто вылепленным телом и индеец Биттиго, сам похожий на заострённый гарпун... Наконец, нам изобразительно представляется — вернее подтверждается, — уже вблизи тот, о ком сплетено столько разговоров и слухов, — капитан Ахав. Он задумчиво курит трубку, сидя на костяном стуле, — “хан морей, и бог палубы, и великий повелитель левиафанов”. “Мне предстоят труды и тяготы, а не развлечения...” И Ахав навсегда швыряет трубку за борт. Ахав сшивает роман, как утаскивающая нить игла. Вот он одиноко стоит на фоне чёрного проёма, как слепая фигура судьбы... Снова и снова возникает он, вонзаясь своими ослеплёнными глазами и воздевая сведённые нетерпением руки. “Вот цель нашего плавания, люди. Гоняться за белым китом по обоим полушариям, покуда не выпустит он фонтан чёрной крови... в нём вижу я жестокую силу, подкреплённую непостижимой злобой”. “Рому! Рому! — воскликнул Ахав”. Мы видим перевёрнутые вверх раструбами гарпуны. Ром налит в эти раструбы, и капли тяжело вылетают из них. Матросы пьют за капитана Ахава и Белого Кита. Пассионарная личность создаёт незаурядную ситуацию и вовлекает всех в осуществление своей, казалось бы, безумной идеи. И вновь — Ахав. В темноте каюты высвечивается его орлиный профиль, решительная поза, сжатый кулак. Металлическим взглядом глядит он в окошко, заканчивая свой монолог: “Путь к моей единой цели выложен стальными рельефами, и по ним бегут колёса моей души”. Сокрушённый железной логикой Ахава, стенает его старший помощник Старбек, простирая трепещущую руку: “Я человек, я слаб, но я готов сразиться с тобой, суровое призрачное завтра!”

Представляя участников небезопасного плавания, Рокуэлл Кент рисует и панораму действия. Облака, шатёр ниспадающего света с небес, бурно колышущееся море, стремительные линии грозового ветра и игрушечный кораблик, падающий с борта на борт, — при взгляде на него оторопь берёт: ужели не поглотит его пучина? Ужели сбудутся роковые пророчества, может быть, полубезумного, а может быть, ставшего от дальних странствий мудрецом, старого матроса Илии из главы «Пророк». Его лицо в бороздах морщин, глаза навыкате наполнены навсегда поселившейся тревогой, рот кривится от тяжести сказанных слов: “Прощайте же, братья, прощайте, небеса неизречённые да благословят вас!”

Цетология — наука о китах. Повествование о китах. Они, властители морей, постоянно вплетаются в тексты. Кент воссоздаёт величественную огромность этого морского животного. Вот оно уже лежит на берегу, разинув пасть. Лестницы достигают вершины его головы, по лестницам ползут муравьиные фигурки людей, одолевших великана. Мелвилл предоставляет читателю подробнейшее описание китов... Ситуация неумолимо раскатывается к намеченной цели. Корабль летит, команда сумятится. “Душа Ахава запряталась в дуплистый ствол его тела и сосала там угрюмо лапу мрака”. А Измаил мается в роли дозорного. Он стоит, привалившись к мачте, и всматривается, впрочем, задумчиво, а не цепко и ястребино, как следовало бы. И почти как всегда у Кента, человек находится в шатре ниспадающих лучей — это потоки чётких параллельных линий, перемежаемых широкими белыми — то ли энергиями, то ли благословениями, то ли защитной аурой неба. Как напоминание, пояснение и преддверие, возникает белый кит в разных ипостасях. То он, довольный собой, возлежит на волнах белой громадой, то порхает в глубинах, которые одновременно и глубины неба, усеянные звёздами. “Среди людей суеверных ходили о Белом Ките самые невероятные рассказы, одни из которых содержали, например, утверждение о том, будто бы Моби Дик вездесущ, будто его в одно и то же время встречали под разными широтами”. Где появляется Кит, там тотчас появляется и Ахав со своей одержимой фигурой и костяной ногой...

Кент ставит памятники парусникам и китам. Главу «Чудовищные изображения китов» он иллюстрирует почти копиями старинных изображений, где киты нападают на шлюпки или заглатывают парусники. А в следующей главе уже изображены действительные сражения кита: его могучая голова, как молот, поднимается над шлюпками, и можно себе представить, чем всё это кончится. Никто так, как Кент, не передал мощи китов или их элегантности, например, в рисунке, где они на своём “пастбище” на фоне клубящихся облаков поедают планктон, являясь абсолютно естественной частицей моря. Торпеды могучих китов величественно проплывают по страницам книги. Как и Мелвилл, Кент отдаёт дань и другим легендарным жителям морей, таким, как спрут: гигант впивается своими щупальцами в море, или перед моряками на небе возникает сияние в образе спрута.

...Чувствуя грозу и томясь в неопределённости, собираются в полночь на баке матросы, небритые, расслабившиеся мужики, которых так и тянет драться. Положение спасают появляющиеся фонтаны, киты стали показывать свои хвосты. Энергия драки переплавляется в энергию охоты. Вельботы спущены. Мы видим, как они подкрадываются к нежащемуся на волнах киту. Летит гарпун, едва оцарапанный кит чуть-чуть не потопил вельбот. К тому же налетает шквал. Среди воды и тьмы обессилившие люди зажигают фонарь. Кент показывает нам это ночное блуждание скорлупки среди океана. Но охота в самом разгаре. Вельботы кружат вокруг кита, вминающего под себя морскую упругость. В листовой иллюстрации Кент создаёт памятник гарпунёру. Литое тело, составляющее единое целое с гарпуном, застыло на носу вельбота перед китом, колышущимся, как одна из гигантских океанских волн. Кент рисует эту фигуру на фоне этих волн и световых прогалин неба, подчёркивая исключительность события. Побеждённого и умерщвлённого кита волокут по морю к кораблю... Грозди людей усеяли его тушу и начинают вырубать из неё огромные куски. Главу «Кит как блюдо» Кент завершает изображением кита, возлежащего на блюде среди приправ и увенчанного неизбежным цветочком. Изображаются и разделочный гак, и фленшерные лопаты. Мелвилл провожает останки кита последним грустно-обличающим напутствием: “О, чёрное вороньё нашей планеты! Даже величайшему из китов не спастись от вас...” “Необходимо упомянуть, что ещё до освежевания левиафана обезглавливают...” К этой “голове Сфинкса” и обращается с речью капитан Ахав: “О голова! Ты повидала довольно, чтобы раздробить планеты и Авраама сделать безбожником, но ни словом не хочешь обмолвиться ты!” Голове кита посвящается ещё несколько глав, в которых мы читаем столь обычные у Мелвилла неожиданные философские пассажи. “Если прежде «Пекод» круто кренился в сторону кашалотовой головы, то теперь с другой головой в виде противовеса он снова выровнял осадку, хотя и сейчас... приходилось ему довольно тяжко. Так, если вы подвесите с одного борта голову Локка, вас сразу на одну сторону и перетянет, но подвесьте с другого борта голову Канта — и вы снова выровняетесь, хоть вам и будет изрядно тяжело... некоторые умы так вот всю жизнь и балансируют. Эх, глупцы, глупцы, да вышвырните вы за борт это двуглавое бремя, то-то легко и просто будет вам плыть своим курсом”. То-то раздолье нынешнему иллюстратору — он непременно нарисовал бы по бортам корабля или по бокам новоиспечённого философа головы знаменитых мыслителей, но Кент не поддаётся искушению и просто рисует на тёмных водах тёмную же голову кита с разинутой пастью. Мелвилл завершает описание головы кита главой «Стенобитная машина», а художник демонстрирует нам эту стенобитную машину в полную мощь: голова кита вздымает в кисеях воды расщеплённую шлюпку с сыпящимися из неё матросами...

Иллюстрация Рокуэлла Кента Кит становится продуктом. Из него вычерпывают спермацет. “И как знаменитую бочку в Гейдельберге всегда наполняли лучшими винами Рейнской долины, так и эта «бочка» кашалота содержит самый драгоценный сорт масляного вина, а именно знаменитый спермацет... «Кузов» большого кашалота даёт обычно около пятисот галлонов спермацета”. Кент тотчас же рисует нам ведро для вычерпывания спермацета... Все знания о ките, накопленные человечеством, Мелвилл переосмыслил. Кент вынужден был нарисовать кита, заглатывающего Иону, но его более привлекал и сам кит, и китобойный промысел, и необъятные дали моря и неба. Мы ощутимо чувствуем удивлённое восхищение художника перед застывшим в утлой лодчонке гарпунёром с остроконечным гарпуном в руке среди бесконечных волн под неоглядным небом, плывущим навстречу огромному сгустку мощи — крупнейшему морскому животному. Кент столь ребристо и упруго выписывает морские волны, что понимаешь их беспечную силу и вечную поглотительность. “Но вот ещё мгновение — и сверкающая сталь, получив молниеносный неуловимый толчок, взмывает ввысь... трепещет, впившись в живую китовую плоть...” “Чем больше думаю я о могучем китовом хвосте, тем горше я сетую на своё неумение живописать его”. Кенту сомнения Мелвилла были несвойственны. Он представляет нам этот хвост во всей красе... И постоянно возникает образ Белого Кита, постоянно возникает сладострастно сосредоточенный Ахав. В одну из минут полного сосредоточения с запрокинутой головой, полной видениями, его заметили Старбек и Кент. “Он сидел очень прямо, но голова его была откинута назад, и закрытые глаза были устремлены к стрелке «доносчика» (компаса)”. Много приключений произошло, ушёл из жизни Квикег и отправился в вечное плавание в гробе-лодчонке, ястреб сорвал шляпу с головы Ахава, продолжалось сражение с китами, пока наконец не был замечен Белый Кит, взлетевший на рисунке Кента в лучах солнца и струях воды, циркачом стоя на самом кончике хвоста. И произошло сражение не на жизнь, а на смерть. На полосной иллюстрации — раздробленная лодка с рассыпающимися людьми. Ахав бросает в Белого Кита гарпун, “но скользящая петля успела обвить его вокруг шеи... его унесло из вельбота...” Так Белый Кит окончательно погасил пламя ненасытной ненависти и поиска в душе Ахава. Вскоре участь своего капитана разделил и «Пекод». Корабль, протараненный китом, погиб в волнах. Ещё виднелась грот-мачта с развевающимся флагом, который последним судорожным движением прибивал Тэнтиго, а заодно прибил и запутавшегося ястреба. И эту трагическую финальную картинку воссоздаёт Рокуэлл Кент: мачта с флагом, руки с молотком и яростно верещащий ястреб — всё это ещё виднеется над водой, а вскоре и оно исчезнет. “Птицы с криком закружились над зияющим жерлом водоворота...” Но и это ещё не конец. Ещё есть рисунок восстающего из воды Измаила, протягивающего благодарную и молящую руку к небу, с которого на него падают вечные лучи. Эпилог. Измаил уселся на “спасительный буй”, проплавал на нём в окружении акул, пока не был подобран кораблём «Рахиль».

“Гравюра, — писал Рокуэлл Кент, — удивительно отвечала всем особенностям моей художественной натуры. Моей неспособности выделять так называемые полутона и полутени; моему пристрастию к солнечным, а не к пасмурным или туманным дням; любви к чёткой, резкой линии; ясному восприятию явлений в противовес мистике; абсолютному, не знающему компромиссов реализму”.

Напомним ещё раз: Рокуэлл Кент (1882–1971) — живописец, график, писатель, путешественник. Он иллюстрировал древний англосаксонский эпос «Беовульф», «Декамерон» Боккаччо, «Кентерберийские рассказы» Чосера, собрание сочинений Шекспира, «Кандида» Вольтера, «Фауста» Гёте, «Гавриилиаду» Пушкина, «Листья травы» Уолта Уитмена. “Жизнь есть то, что человек видит; её он старается удержать в памяти и воспроизвести средствами искусства”. Художник написал и проиллюстрировал книги — путевые записки: «Странствования» — об Огненной земле, «Саламина» — о Гренландии, «О людях и горах» — о поездке в СССР — и автобиографические повести. В 1967 году Кенту присуждена Международная Ленинская премия за укрепление мира между народами. Нашей стране художник преподнёс в дар девятьсот картин. Его графику ставили в один ряд с работами Мазерееля, Мендеса, Эрни.