Я иду на урок
Я ИДУ НА УРОК
Елена ПОЛТАВЕЦ,
Гуманитарный лицей
МГУ им. М.В. Ломоносова
«Анна Каренина» в современной школе: “Полнота страдания пустота счастья”
Предварительные соображения
Наша задача — дать некоторые идеи для факультативных занятий и организации самостоятельной работы по изучению романа «Анна Каренина». Поскольку в факультативных занятиях главное, на наш взгляд, — стимулировать интерес к самостоятельным размышлениям над не очень школьным и очень спорным материалом, просим читателя снисходительно отнестись к не то чтобы анти-, а просто неметодической и неметодичной манере изложения материала в этой главе.
И ещё одно соображение в качестве предисловия. Перефразируя Толстого, автор этих строк хотел бы сказать, что давать школьникам в руки «Анну Каренину» наверняка то же самое, что давать трёхлетним детям для игры заряженные ружья и пистолеты. Обсуждать на уроках последствия плотской страсти изменившей жены? Но у подростков пока нет постылых мужей, изменивших жён, хотя не хочу впадать в ханжество и утверждать, что проблемы пола для старшеклассников не существует. Она существует, да ещё как существует! Только в другом пока аспекте. В чём идти на свидание? Нести цветы или нет? Приглашать ли девушек на вечеринку в мужскую компанию? Сказать, что родители уехали на дачу, или не говорить? А мы им — Долли с детишками да Каренина с противными ушами. До понимания Долли и того же Каренина им ещё лет двадцать жить, любить, страдать, разводиться и детей растить; вот тогда они прочитают роман другими глазами.
В традициях нашей школы, правда, видеть в «Анне Карениной» изображение взаимоотношений пореформенного крестьянства и дворянства, характеристику светского общества и так далее, то есть обманывать детей относительно подлинного замысла Толстого и значения этого романа. Такой подход к «Анне Карениной» ещё менее плодотворен, чем выраженный в знаменитой некрасовской эпиграмме:
Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,
Что женщине не следует гулять
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать.Но Некрасов-то шутил, а мы ведь всерьёз порой считаем, что Толстой заклеймил светское общество и его героиня влюбилась во Вронского единственно для того, чтобы бросить вызов самодержавию.
Итак, если уж касаться «Анны Карениной» в разговоре со школьниками, то быть честным. Как писал А.И. Княжицкий в журнале «Русская словесность» (2002, № 6), “с детьми нужно всерьёз говорить о самых щепетильных вопросах. Как можно раньше, как можно больше, как можно громче”. Правда, в его статье речь идёт о национальном вопросе и о повести Гоголя «Тарас Бульба», которую, если уж и изучать в школе (в целесообразности её изучения в школе совершенно резонно усомнились сейчас многие учителя), то только так, как автор статьи предлагает. А в целом рекомендацию Княжицкого нужно отнести и к не менее щепетильным вопросам пола, брака и семьи.
|
ЗНАМЕНИТЫЙ ЭПИГРАФ“Мысль семейная” — это не только тема «Анны Карениной», но и назидание. Назидание о том, какой должна быть семья, а так как семья связана с домом, то это и назидание о доме. Прочитаем знаменитое начало романа. В первой же фразе встретится слово “семья”. Следующее существительное — “дом”. Далее идут “жена” и “муж”. И над этими главными “действующими лицами” парит “отмщение” эпиграфа. Впрочем, давно уже высказана мысль, что смысловой акцент в эпиграфе падает не на слово “отмщение”, а на слово “Мне”. “Мысль народная” в «Войне и мире» раскрывалась как терпение, стойкость, ненасилие. Об отмщении не может быть и речи и с точки зрения Каратаева, и с точки зрения Кутузова и Болконского. “Не думай, что горе сделали люди. Люди — орудие Его, — говорит княжна Марья в «Войне и мире». — Мы не имеем права наказывать”. По свидетельству М.С. Сухотина, сам Толстой так определял смысл эпиграфа к роману «Анна Каренина»: “...Я выбрал этот эпиграф... чтобы выразить ту мысль, что то дурное, что совершает человек, имеет своим последствием всё то горькое, что идёт не от людей, а от Бога, и что испытала на себе и Анна Каренина” (Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1955. Т. 2. С. 170). «Война и мир» — учение о ненасилии, а роман «Анна Каренина» — художественное произведение о современности, не претендующее на всеобъемлющее учение о жизни, но учительное в одном вопросе — дома и семьи. Однако в этих двух произведениях общая мысль та, что поднявший меч навлекает несчастье прежде всего на себя. В «Войне и мире» это прежде всего Наполеон. В «Анне Карениной» — главная героиня. И “меч”, который она “подняла”, — это её нежелание терпеть, её вызов судьбе. Свою страсть она поставила выше всего остального. За что и поплатилась. ЖЕНЩИНЫ О РОМАНЕ «АННА КАРЕНИНА»На автора «Анны Карениной» женщины как-то всегда больше обижались, чем мужчины. Но мы сравним мнение двух самых знаменитых, наверное, сегодня женщин-поэтов (называться поэтессами они, как известно, не любили). АННА АХМАТОВА в разговоре с Лидией Чуковской:
МАРИНА ЦВЕТАЕВА в статье «Мой Пушкин», напротив, поддержала, так сказать, толстовскую трактовку:
|
“ЗАВЯЗАЛОСЬ ТАК КРАСИВО И КРУТО, ЧТО ВЫШЕЛ РОМАН”
Все исследователи творческой истории «Анны Карениной», опираясь на письма Толстого и свидетельства близких, рисуют примерно такую картину: Толстой безуспешно работает над романом об эпохе Петра I, но как-то раз замечает в гостиной забытый томик Пушкина, перелистывает от нечего делать страницы... Вдруг — “Эврика!”...
“Я как-то после работы взял этот том Пушкина и, как всегда (кажется, 7-й раз), перечёл всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения. Не только Пушкиным прежде, но ничем я, кажется, никогда я так не восхищался. «Выстрел», «Египетские ночи», «Капитанская дочка»!!! И там есть отрывок: «Гости собирались на дачу». Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен, и который будет готов, если Бог даст здоровья, через две недели, и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год”, — писал Толстой Н.Н. Страхову 25 марта 1873 года.
Проза Пушкина дала Толстому не только непосредственный импульс к работе над романом о современности, но и множество мотивов (например, метель как метафора страсти), вошедших в роман. Традиции Пушкина в «Анне Карениной» всегда были в центре внимания толстоведов, но хочется подчеркнуть, на наш взгляд, главное. Сама знаменитая “мысль семейная” понимается Толстым в очень пушкинском духе.
“Квинтэссенция чувств и мыслей” (Ю.М. Лотман) Пушкина по поводу семьи выражена в наброске: “Юность не имеет нужды в at home (у себя дома — англ.), зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен кто находит подругу — тогда удались он домой.
О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь, etc. — религия, смерть” (1834).
“Мысли и раздумья Пушкина и Толстого поразительно близки: идеал Семьи и Дома мыслится ими не как «светский» и «петербургский», а национальный и даже простонародный”, — отмечает Лотман (Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин. Л., 1983. С. 213).
В другом исследовании говорится: “...Пушкину близка христианско-народная мифологема святости, нерушимости брачного союза, которая стала центром его сюжетных коллизий. В «Евгении Онегине» Пушкин создал своеобразный канон поведения замужней женщины, образец для подражания собственной жене и дворянке вообще.
В этом пушкинском идеале уже как бы изначально было заключено противоречие между поэзией любви в жизни девушки и трактовкой брака как нравственного долга, в котором исчезает самоценность любовного чувства. Эту антиномию выявили и подвергли критике с новых нравственных позиций «люди сороковых годов», а впоследствии и шестидесятники. Созданная Пушкиным мифологема любви и брака стала своего рода знаком, кодом русской культуры, побуждая многих художников и читателей к диалогу, вызывая явные или скрытые дискуссии” (Кафанова О.Б., Доманский В.А. Мифологема любви и брака в творчестве Пушкина // А.С. Пушкин и мировая культура. Международная научная конференция. Материалы. М., 1999. С. 64).
На наш взгляд, это и есть самая важная из пушкинских мыслей (“мысль семейная”) в «Анне Карениной».
“Мысль семейная” вовсе не сводится к противопоставлению её светским нравам. Свет не карает заблуждений, но тайны требует для них. А кто карает? Для ответа на этот вопрос см. эпиграф к роману Толстого.
Но есть и другой аспект в исследовании пушкинских традиций в романе. Предполагается, что замысел «Анны Карениной» вытеснил начатую работу над романом из Петровской эпохи. Сделаем акцент на Петровской эпохе. Толстой был недоволен своими занятиями этой эпохой, называл их “вызыванием духов”, видимо, потому, что считал недостаточным своё представление о быте и нравах того времени. Это общепринятый, подтверждённый мемуарными свидетельствами взгляд толстоведов.
“Он как будто разрешил все мои сомнения”, — сообщает Толстой свои впечатления от чтения Пушкина. “Тут ему объяснился во многом быт дворян во времена и Петра Великого, что особенно его мучило”, — пишет Софья Андреевна Толстая о чтении Толстым пушкинских произведений. Конечно, не нужно думать, что Пушкин открыл Толстому какую-то истину об эпохе Петра. Однако возможно, что усиленное изучение быта и нравов отдалённой эпохи спровоцировало интерес к современным Пушкину быту и нравам, а через них — к толстовской современности, но взятой именно в этом её аспекте. Лучшим источником сведений о быте и нравах допетровской эпохи и, стало быть, материалом для объективной оценки петровских преобразований мог служить знаменитый «Домострой».
«ДОМОСТРОЙ» И «АННА КАРЕНИНА»
Сразу договоримся, что ничего плохого, никаких “домостроевских порядков” мы не будем связывать со словом “домострой”. В этой главке «Домострой» для нас только памятник древнерусской литературы. Так вот, именно устроение дома (в том числе и в широком смысле — семьи, даже цепи поколений), проблемы повседневные, воспитание детей, взаимоотношения супругов — предмет «Домостроя» и «Анны Карениной». «Домострой» учит, поясняет, приводит примеры. То же мы находим и в «Анне Карениной». В том и другом произведении есть мотив противопоставления правильной семьи неправильным. На первый взгляд даже кажется, что противопоставление это у Толстого проводится с сильвестровской убеждённостью и страстностью. Но не будем спешить.
Отрывки из «Домостроя» могут быть знакомы ребятам по урокам, посвящённым «Грозе» Островского. Особенно впечатляет использование в «Домострое» слова “гроза” в близких пьесе Островского значениях (“Дщерь ли имаши, положи на них грозу свою”). Связанный с патристикой, «Домострой» рассматривает взаимоотношения супругов в духе Иоанна Златоуста: “Яко бо Христос глава есть Церкви, тако муж жене глава есть; яко Церкви повинуется Христу, тако и вы своим мужем покоряитеся, жёны” (с. 173). (Все цитаты из «Домостроя» и примыкающей к нему литературы даются по сборнику «Домострой» (М., 1991), с указанием страниц в скобках.) Эти слова объясняют трагедию Катерины, в глазах которой измена мужу равносильна измене Богу. Вообще, два самых знаменитых произведения русской литературы на тему об измене — «Гроза» и «Анна Каренина» — во многом замешаны на «Домострое». Не в том смысле, конечно, что одобряют семейный деспотизм, но в смысле понимания семьи как результата весьма сложного строительства отношений между всеми её членами и совместных усилий всех домочадцев.
Приведём отрывок из «Домостроя» первой редакции для сравнения с описанием быта и занятий Стивы, Весловского, Вронского, Анны, иностранного принца, в определённой мере и Лёвина, вообще того образа жизни, который осуждается Толстым.
“Аще кто не по Бозе живёт и не по христианскому житию, и страху Божия не имеет, и отеческого предания не хранит, и о церкви Божии нерадит, и божественного Писания не требует, и отца духовного не слушает... и всякая неподобная дела творит: блуд и нечистоту, и сквернословие, и срамословие, клятвопреступление, ярость и гнев и злопамятство — или с женою незаконно живёт, или от жены блудит и содомский грех содевает, или корчмит, всегда ест и пьёт без воздержания, во объядение и пиянство, и праздников и поста не хранит, всегда в нечистоте пребывает, или чародействует, и волхвует, и отраву чинит, или ловы творит с собаками и с птицами, и с медведи, и всякое дияволе угодие творит, и скомрахи, и их дела, плясание, и сопели, песни бесовские любя, и зернию и шахматы, и тавлеи — сам государь, и его дети, и его слуги, и его христиане тако ж творят, а государь о том не возбраняет и не обороняет, и обидящему управы не даёт — прямо все вкупе будут во аде, а здесь прокляты” (с. 120–121; “государь” — здесь хозяин дома).
Как видим, многое совпадает, вплоть до “скомрахов” и “ловов” (охоты). Не “скомрахи” (театр), так чародейство и волхвование (описание ясновидящего и вечера у графини Лидии Ивановны).
Занятия “правильной” семьи в «Анне Карениной» тоже во многом имеют схождения с «Домостроем». На страницах романа Толстого мы встретим и повествование о хозяйственных заботах, скотном дворе, посадках, рукоделье, леднике, домашних заготовках на зиму (даже весьма подробные инструкции, как предохранить варенье от закисания), и советы по воспитанию детей, обхождению с дворовыми и слугами. Тут и примеры распределения доходов (денежные подсчёты Вронского), и упоминания о приданом невесты (подготовка Щербацких к свадьбе Кити), и размышления героев об уплате долгов. Даже ключник (вернее, ключница Агафья Михайловна) не забыт — в «Домострое» лицо первостепенное, когда речь заходит о всякого рода припасах и кладовых.
Для тех, кто плохо помнит Сильвестровы наставления, процитируем хотя бы названия некоторых глав «Домостроя» (с пояснениями в скобках некоторых слов): «Како чад воспитати, с наделком (приданым) замуж выдати», «Како дети учити и страхом спасати», «Аще кто не рассудя себя живёт (не по средствам)», «Аще кто слуг держит без строя», «Поучати мужу своя жена, как Богу угодити и мужу своему уноровити, и како дом свой добре строити, и вся домашняя порядня (порядок), и рукоделье всякое знать; и слуг учить и самой делать», «Как запасати в год (на год) и дома животина водити всякая, и ества и питие держати всегды», «Огород и сад как водить», «Наказ от государя ключнику», «В погребе и на леднике всего беречи», «Как должникам долг всякий платить», «Указ ключнику» и так далее.
Но самое главное, конечно, жить “по християнскому закону”. Сильвестр наставляет: “Законный брак со всяким опасением храни до кончины живота своего, чистоту телесную храни, кроме жены своей не знай никого...” (с. 102). Тогда и “от Бога помилован будеши, а от людей честен” (с. 102–103). Словом, Бог воздаст по заслугам. В «Домострое» эта мысль повторяется рефреном почти в каждой главе.
Таким образом, и древнерусское практическое руководство по этике (каким, несомненно, является «Домострой»), и роман Толстого восходят к евангельским наставлениям апостола Павла: “Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром пред всеми человеками. Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь»” (Рим. 12, 17–19). Что имеет апостол Павел в виду? В Ветхом Завете, в главе 32 Второзакония Моисей объявляет, что Господь, то есть Иегова, скажет людям: “У Меня отмщение и воздаяние”. Воздаяние, естественно, за то, что народ Израиля ослушался и забыл Бога, Создателя, Отца. «Домострой» также содержит наставления отца сыну и, главное, уже христианское понимание того, что не “око за око”, а только прощение может быть основным принципом в человеческих взаимоотношениях. При этом, однако, отец на земле, хозяин дома, “государь”, как он называется в «Домострое», — единственный, кто может наказывать детей и домочадцев, кроме Бога. У Толстого, впрочем, это прерогатива одного Бога. Близок к этому и смысл более позднего толстовского рассказа — «Хозяин и работник», неизменно нравившегося самому автору, что бывало довольно редко. Поразительный эффект этого рассказа в том, что по мере чтения читателю становится всё яснее подлинный, сакральный смысл названия, становится ясно, что “хозяин” — это Господь, а человек — его работник в этом мiре, мip же этот есть наш дом. Ещё в мифологические времена пребывание вне дома рассматривалось как опаснейшее состояние, подверженность силам хаоса. В христианской традиции бездомность равносильна отпадению от Бога. Если добавить к этому, что именно дом потерян и хозяином, и работником (они заблудились в бесовской метели), этот поздний рассказ Толстого приобретает почти гоголевский леденяще безнадёжный смысл (имеется в виду «Вий», где и философ, то есть Разум, и Церковь с её христианским обрядом, то есть Бог, безвозвратно поглощаются хтоническими силами). И если Гоголь ужаснулся тому, что ему открылось, и призвал на помощь «Размышления о Божественной Литургии», то Толстой мужественно созерцал картину чудовищной метели до самой смерти. Эти художественные откровения двух русских пророков вряд ли стоит сводить к философско-религиозным проблемам дуализма, манихейства, вообще любого еретичества, так как природа этих откровений иная, они не есть плод логических богословских и философских построений, они в полном смысле слова являются откровениями и записаны их адресатами в художественной, а не философской форме.
Итак, тема семьи и тема наказания соседствуют и в «Домострое», и в «Анне Карениной». Объединяет эти тексты и менее явный мотив хозяина и работника, а также их дома (в обычном и в сакральном понимании).
Но в «Анне Карениной» есть ещё мотив домо-строя в буквальном смысле (строительства или устройства дома, городского и загородного, возведения всяких хозяйственных или благотворительных построек, наконец, обустройства комнат в гостинице, вагона в поезде или сарая как пристанища для ночлега на охоте). Причём постройки, возведённые героями, убранство комнат или проблемы ремонта отражают и взаимоотношения в семье. Анна, например, живёт в имении Вронского, как гостья, не вмешиваясь в хлопоты по созданию уюта, приёму гостей, управлению хозяйством. Понятно, что она не хозяйка в доме и в семье, не жена. Вина её в этом или беда — это другой вопрос. Важно, что слагаемых семьи нет.
Вспомним, что эти слагаемые перечислены в первых фразах романа (“семья”: “дом”, “жена”, “муж”, “члены семьи”, “домочадцы”). Это, кстати, тоже пушкинский принцип: введение ключевого слова в первую фразу, как в «Капитанской дочке», которая начинается со слов: “Отец мой”. В неправильной семье Карениной и Вронского домочадцы, кстати, тоже какие-то странные: английская девочка, чужие хозяевам светские гости, бестолковый архитектор, “болезненный” (!) доктор, нелепый управляющий, то есть “лица совершенно другого мира” (не хватает только обозначить их жителями “иного мира”). Если Анна и оживляется при разговоре о сельскохозяйственных машинах, то только для того, чтобы пококетничать перед гостями. Да и для Вронского строительство благотворительной больницы (а не дома для семьи) — то же кокетство в конечном счёте. Отношение же Толстого к благотворительной деятельности нам хорошо известно. В конце романа многозначная “домостроительная” метафора: Вронский называет себя “развалиной”.
Неправильность семьи Стивы, в которой “всё смешалось”, отражается в “поведении” загородного дома, непригодного для жилья, несмотря на распоряжения Облонского обить новой материей старую мебель и повесить гардины. Никакие новые драпировки не задрапируют развал семьи, и символично, что Долли наконец переселяется из развалившегося дома в имение Лёвина. Впрочем, символичны скорее детали интерьера и описания домов помещиков в гоголевских «Мёртвых душах»; говоря об «Анне Карениной», правильнее рассматривать эмблематику интерьера.
Лучше, чем у Вронского и Облонского, обстоят дела в смысле домашнего уюта у Лёвина, но хозяйство его, особенно по части хозяйственных построек, не очень ладится. Видимо, гармония в семье Лёвина возможна лишь какая-то домашняя, ограниченная. Эта гармония распространяется только на отношения Лёвина с Кити, “домочадцев” же и тем более работников всего хозяйства она не включает. Агафья Михайловна, например, не вполне уживается с “щербацким элементом”, братья Лёвина, Сергей и Николай, часто оказываются чужими ему и друг другу, а отношения Лёвина с мужиками напоминают его же отношения с пчёлами. Недаром размышления Лёвина о народе и разговоры его гостей о патриотизме даны на фоне несколько тревожной (как бы пчёлы не искусали!) трапезы на пчельнике. Пчёлы (любимая толстовская метафора народа) заставляли Лёвина “сжиматься”. А ведь гармония нашего большого дома зависит от взаимоотношений всех нас, работников, с хозяином. Недаром Господь и государь, то есть хозяин дома в «Домострое», — родственные слова.
Дом, семья и домочадцы хозяйственного мужика, у которого по дороге к Свияжскому останавливается Лёвин, увидены как бы глазами Платона Каратаева. Лишь каратаевское “благообразие” заменено на слово “благоустройство”. Обратим внимание на мотив строительства: два раза старик “построился” после пожаров. Соответствующим образом глава семьи “горд своим благосостоянием, горд своими сыновьями, племянником, невестками, лошадьми, коровами”. Очевидно, что перечисление членов семьи в одной строке с лошадьми и коровами ещё больше подчёркивает гармонию и “благосостояние” (не только материальное, но и душевное).
Не будем торопиться, однако, с торжеством социологического вывода: крестьянская семья, мол, представляет идеал Толстого, в отличие от дворянской. Гармония людей, лошадей и коров устроилась всё-таки больше по-лошадиному, чем по-человечески. Лошади очень хорошо работают, ценят дружбу, а может быть, и юмор. Таковы и домочадцы хозяйственного мужика. Восторг Лёвина, наблюдающего весёлых пейзан за обедом (“все хохотали, и в особенности весело баба в калошках”), — всё-таки не восторг самого Толстого. Недаром автор повторяет ситуацию, показывая Долли в беседе с теми же умилившими Лёвина бабами и хозяйственным главой семьи. Долли подвергает “благоустройство” крестьянской семьи сомнению, замечая то, что недоступно Лёвину. “Красивая молодайка” (уж не та ли замеченная Лёвиным “баба в калошках”?) по-животному относится к гибели своего ребёнка. И Долли, сначала чуть было не согласившаяся с нею, вдруг ужасается тому, что почти ту же мысль высказывает Анна. “Могло ли быть в каком-нибудь случае лучше для её любимца Гриши, если б он никогда не существовал? И это ей показалось так дико, так странно...” — говорит Толстой о мыслях Долли, вызванных разговором с Анной. С точки зрения “молодайки”, дети мешают работе, то есть обогащению. С точки зрения Анны, они мешают красоте и следованию моде. Элен и Вера Ростова в «Войне и мире» тоже не хотят иметь детей, потому что дети мешают жить “для общества”. В «Крейцеровой сонате» Позднышев говорит примечательные слова, имея в виду свою жену, которую, как и всех женщин вообще, он считает каким-то полуразумным существом, стоящим между животными и людьми: “Ведь если бы она была совсем животное, она так бы не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у ней была бы вера в Бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: «Бог дал, Бог и взял, от Бога не уйдёшь»... Так что присутствие детей не только не улучшало нашей жизни, но отравляло её”. Вопрос об авторской позиции в «Крейцеровой сонате» сложен, но вспомним, что Позднышев, во-первых, убийца своей жены, а во-вторых, оригинальный мыслитель, развивающий теорию о том, что детям и не надо рождаться, а роду человеческому — продолжаться. Вряд ли Толстой полностью солидарен со своим героем, хотя соблазн отождествления авторской позиции с позицией персонажа очень велик, и, надо признаться, многие писавшие о Толстом поддавались этому соблазну вследствие необыкновенной художественной силы повествования.
Итак, Анна, “молодайка”, Вера, Элен, Позднышев при всём их несходстве склонны считать, что дети — обуза. И, в сущности, от самоубийцы Анны до убийцы Позднышева — дистанция не столь уж огромного размера. Оба начали с того, что предали: Анна — Серёжу, мешавшего ей соединиться с Вронским, Позднышев — своих детей, которые “отравляли” его жизнь. Мотив отравления подспудно начал развиваться ещё в «Анне Карениной»: доказав, как она думает, что дети не нужны, Анна уходит принимать морфий. Именно после разговора о детях упоминается о морфинизме отравляющей себя Анны.
В этом контексте Толстой гасит своё и читательское умиление по поводу крепкого хозяйственного мужика.
Но разве Долли, в свою очередь, не отравляется сомнением? Долли начинает размышлять о своей, как ей кажется, загубленной жизни, об иссушающих материнских заботах, о своей обиде на неверного мужа... В воображении своём она рисует страстный роман, отмщение Стиве. Неужели в этих размышлениях персонажа, чья позиция, бесспорно, очень близка авторской, “мысль семейная” отступает перед торжеством страсти, как пишут порой литературоведы?
Скорее всего, Толстой показывает все эти сомнения Долли, чтобы с большей силой утвердить приоритет “мысли семейной” над соблазном страсти. Ведь в итоге Долли возвращается к детям и продолжает своё самоотверженное служение семье. Иначе и быть не может, так как у Толстого всегда утверждается превосходство духа над телом.
Вспомним и то, как понимал семейную жизнь сваливающий всю вину на жену Позднышев: “Бывало, только что успокоимся от какой-нибудь сцены ревности или просто ссоры и думаем пожить... вдруг получается известие, что Васю рвёт, или Маша сходила с кровью, или у Андрюши сыпь, ну и, конечно, жизни уж нет”. То есть жизнь, по Позднышеву, несмотря на все его грозные обличения безделья и наслаждений, — всё-таки наслаждение, а не служение. В упомянутых же выше размышлениях Долли жизнь понимается как служение и терпение, то есть в духе и «Домостроя», и прочей христианской словесности.
В самом деле, в «Домострое», так скрупулёзно регламентирующем отношения в семье, мы не найдём, как это ни странно, ни строчки об эмоциональном состоянии мужа, жены и домочадцев. Даже глава о том, как нужно наказывать провинившуюся жену, ни слова не упоминает о любви, обиде, прощении и тому подобном, а говорит только о порядке наказания: “...никако же не гневатися ни жене на мужа, ни мужу на жену... Плёткою вежливенько (sic!) побить, за руки держа, по вине смотря...” (с. 66). В семье, по «Домострою», как бы не существует ни любви, ни ненависти, а есть только “производственные отношения” между членами трудового коллектива, занятого хозяйством, и производственная иерархия. Древнерусская семья существует не потому, что супруги любят друг друга, а они должны любить друг друга, потому что представляют собой семью. Итак, долг превыше страсти, потому что дух превыше тела. Недаром и Ключевский писал: “В древнерусском браке не пары подбирались по готовым чувствам и характерам, а характеры и чувства вырабатывались по подобранным парам” (Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 371).
Может показаться, что в романе Толстого есть альтернатива и безотрадному долгу Долли (хотя, на наш взгляд, жизнь Долли не безотрадна уже потому, что наполнена устремлённостью в будущее, то есть заботой о детях), и ведущей в тупик страсти Анны. Чаще всего в качестве такой альтернативы рассматривают семью Лёвина и Кити. В литературоведении сложилось даже мнение, что Толстой выстраивает иерархию: на “низшей” ступени неправильная семья Вронского и Анны, затем семья хозяйственного мужика, чей дом символично находится “на половине дороги”, на “высшей” же ступени — семья Лёвина и Кити.
Толстой очень подробно показывает, как сложилась эта семья, но не показывает, как зародилась эта любовь. С Кити всё происходит по рецептам «Домостроя». Она не была уверена, что хочет выйти замуж именно за Лёвина, но, потеряв в качестве возможного жениха Вронского, намекает оставшемуся кандидату, Лёвину, что теперь примет предложение. Лёвин для неё — человек, которого она, “может быть, любила”, как иронично замечает Толстой. Уже после свадьбы и рождения ребёнка Кити, по-видимому, уверяет себя, что любит своего мужа, и принимается (немного экзальтированно) заклинать своего новорождённого быть таким, как его отец. В сущности, для Кити брак с Лёвиным — это брак по рассудку. Получается, что Кити с её “правдивыми глазами” является иллюстрацией мысли, высказанной в гостиной лживой Бетси: лучшие браки — это браки по рассудку, а для достижения счастья нужно сначала “ошибиться”, а потом “поправиться”.
Лёвин, конечно, любит Кити, но и он “прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью”. То есть он женится не потому, что полюбил, а любит потому, что собрался жениться. Эту черту Лёвина толстоведы обычно очень хвалят и распространяют (может быть, и справедливо) вообще на любимых толстовских героев, особенно на Андрея Болконского и Пьера Безухова.
Наверное, следует согласиться с Толстым и с толстоведами, что герои эти смотрят на семью очень ответственно и серьёзно. Непонятно только одно. Романы князя Андрея, Пьера и даже Николая Ростова (и их семейная жизнь) исполнены поэзии, тогда как благостно-елейные сцены жизни правильных Кити и Лёвина скучны, как наставления Сильвестра. И вообще, в романе «Анна Каренина», в отличие от «Войны и мира», Толстой заранее планирует эту скуку и однообразие, заявляя, что все счастливые семьи похожи друг на друга. Действительно, правильные шаблонные семьи и не могут сильно различаться.
Выводы из всего этого, по-видимому, следуют такие: во-первых, развитие домостроевских мотивов для Толстого вовсе не означало подчинения домостроевской идее, а во-вторых (и это главное), Пьер и Николай Ростов при всём их несходстве оказываются в чём-то выше и поэтичнее Лёвина. Действительно, Пьер завоевал право на счастье, пройдя Бородинское сражение, плен, угрозу расстрела и не остановившись в своем философском осмыслении жизни. Николай Ростов возвышен по сравнению с Лёвиным своей трудной любовью к непостижимой княжне Марье (а не ограниченной Кити) и своим объединением с мужиками, что совсем уж не даётся Лёвину. Несмотря на попытки философствовать и глубокое впечатление от Фоканыча (подобие Платона Каратаева), Лёвин, чей единственный подвиг состоял, видимо, в убийстве ни в чём не повинного медведя, сделался героем только в глазах Кити, да и то когда упоминание об охоте послужило удобным предлогом к возобновлению любовного объяснения с отвергнутым кандидатом на роль мужа.
Может показаться, что автор этих строк преувеличивает степень толстовской иронии по поводу Лёвина. Но сравним Лёвина с героями «Войны и мира»! И дело тут не только и не столько в том, что пресловутая “мысль народная” в «Войне и мире» автоматически возвышает и “мысль семейную”. Видимо, и “мысль семейная” в «Войне и мире» совершенно иначе окрашена. Как ни странно, «Анна Каренина», в отличие от «Войны и мира», — не книга о любви и потому, на наш взгляд, и не годится для подростков. Романы Анны и Лёвина лишены романтики, но исполнены: первый — бесовства, а второй — скуки. Вот уж чего не скажешь о любви главных героев «Войны и мира»!
Толстой намеренно не показывает нам, как произошла первая встреча Лёвина и Кити, как зародилось чувство Лёвина. Зато в «Войне и мире» именно началу любви, моменту, так сказать, её осознания (если воспользоваться термином Стендаля, можно назвать этот момент “кристаллизацией”) отводится очень много места. И этот поворот в судьбе героев оказывается совершенно неожиданным. Вспомним, что князь Андрей влюбляется в Наташу как раз в период разочарования не только в семейной, но в жизни вообще. Пьер полюбил Наташу, сознавая, что никогда не сможет соединиться с нею, да ещё именно в тот момент, когда она оказалась изменницей. Николай, мечтая о семье, представлял себе в качестве будущей жены Соню, но отнюдь не княжну Марью, которая стала для него поистине “роковой женщиной”. И страсть, и долг как-то органично соединились в героях «Войны и мира». Это значит, что они в чём-то главном отличаются от благоразумного, добропорядочного Лёвина. Может быть, поэтика случайной встречи, характерная для «Войны и мира», сыграла роль в том, что романы её героев поэтичны и непредсказуемы.
Конечно, Анна и Вронский тоже встречаются “незапланированно” и, уж во всяком случае, неожиданно для себя, но здесь Толстой и показывает только всплеск страсти — ведь ни Анна, ни Вронский до своей встречи не мечтали о семье...
Кроме того, в «Войне и мире», как это ни удивительно, почти нет связанных с главными героями (князем Андреем, Пьером, княжной Марьей) бытовых деталей как таковых. Читателю не сообщаются детали интерьера кабинета Безухова или Болконского, их меню и режим дня. Подробно описана таинственная для Пьера и читателя масонская ложа, но не повседневный быт Пьера. О кабинете Болконского мы узнаём только то, что в комнате был портрет покойницы Лизы и зеркало (то и другое — особые образы иного мира, расширяющие пространство и время эпизода до вечности). Мотив вязания-вышивания в описании занятий женщин в «Войне и мире» — вовсе не бытовой. И напротив, в «Анне Карениной» Кити поглощена новым умывальником, вареньем, свивальниками, вышиванием именно в духе примерной и безликой домостроевской жены. Хрестоматийно известное описание кабинета Лёвина потому так и подробно, что это обжитой, уютный, связанный с памятью о родителях, словом, очень важный для Лёвина его домашний мирок. Неслучайно и скотный двор находится в имении Лёвина совсем рядом с лёвинским домом, и Толстой это подчёркивает, разумеется, не затем, чтобы изобразить своего героя этакой Коробочкой. Толстой даже как бы одобряет хозяйственность Лёвина, его упоённое созерцание породистой Павы и телёнка, но этим и подчёркивается масштаб персонажа. Дом Лёвина слишком близок хозяйственным постройкам, а сам Лёвин слишком занят своими сушилками и косилками, чтобы мы поверили в его тоску. Народническая критика (П.Ткачёв) вдоволь зубоскалила по этому поводу, предполагая, что далее в романе читатель увидит “художественно-аналитическое изображение сельскохозяйственных вожделений Лёвина к Паве, борющихся в его душе с супружеской любовью”, или “погибель Анны Карениной от ревности к лошади Вронского...” (Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974. С. 189). Даже Салтыков-Щедрин чуть было не написал пародию на «Анну Каренину» под названием «Благонамеренная повесть» (первоначально предполагалось название «Влюблённый бык»). Но так зубоскалить можно было только от непонимания позиции автора. Лёвин — отнюдь не alter ego Толстого, хотя так соблазнительно звучит его фамилия и так близки подробности описания лёвинского кабинета к реальному интерьеру толстовского.
Впрочем, даже Достоевский, справедливо испытывавший некоторую неприязнь к Чацкому, зашёл столь далеко, что перенёс её и на создателя антипатичного персонажа. Известно, что автор «Братьев Карамазовых» даже чёрта, явившегося Ивану Карамазову, сделал похожим на Грибоедова. Стоит ли удивляться, что, раздосадованный и впрямь переслащённым благополучием четы Лёвиных, автор «Дневника писателя» продолжает мысли Лёвина таким образом: “Кити весела и с аппетитом сегодня кушала, мальчика вымыли в ванне, и он стал меня узнавать: какое мне дело, что там в другом полушарии происходит...” Здесь Достоевский довольно ядовито высмеивает ограниченность Лёвина своей семьёй и хозяйством, думая, однако, что высмеивает и автора романа, как высмеивал и Чацкого с Грибоедовым.
Западник же Тургенев попросту брюзжит по поводу «Анны Карениной»: “...Всё это кисло, пахнет Москвой, ладаном, старой девой, славянщиной, дворянщиной и так далее” (письмо Я.П. Полонскому от 13 мая 1875 года). Как видим, «Анну Каренину» упрекают за переполненность бытом, приземлённость героя (причём независимо от идейной позиции критика). Это лишний раз (хотя и косвенно) доказывает наличие домостроевских мотивов.
Но критика эта, повторим, имела бы смысл, если б Толстой назидательно противопоставил супружескую пару Лёвиных всем остальным семьям и любовникам в романе. Но он этого не сделал, и в первую очередь потому, что видел ограниченность Лёвина, несмотря на все лёвинские размышления о смерти и увлечения философией.
Среди героев «Войны и мира» с Лёвиным сопоставим по масштабу в первую очередь Николай Ростов, а вовсе не Пьер Безухов, который, хотя и показан заблуждающимся (в «Эпилоге»), является у Толстого человеком мiра, а не только России и тем более своего огорода. Но даже Николай Ростов с его равнодушием к политике (в глазах Толстого совершенно понятным) и наивными попытками привести в порядок заодно с библиотекой и свои философские занятия приобщён к мiру в гораздо большей степени, чем Лёвин, — через высоту духа графини Марьи и ощущение общности с мужиком.
Обратим внимание и на то, что оппонентом Константина Лёвина в романе является не только неприятный Кознышев, но и Николай Лёвин, родной брат того самого Константина, в котором многим хочется видеть героя-идеолога и самое близкое к автору лицо. Николай Лёвин носит ту же образованную от имени автора фамилию и вполне резонно говорит Константину: “...Тебе хочется оригинальничать, показать, что ты не просто эксплуатируешь мужиков, а с идеею”. Если бы эти слова Николая означали только злую раздражительность больного, то не было бы и такого авторского замечания о Константине в конце главы: “...Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него”.
Итак, способ спасения от “темноты” для Лёвина — устройство и строительство дома для себя, для Кити, для Павы и быка Беркута, а также налаживание хозяйства с мужиками. Мы бы всему этому сочувствовали, если б не знали, что у Толстого есть и другие герои, для которых такой способ “спасения” был именно темнотой, — князь Андрей и Пьер.
Но и в пределах «Анны Карениной» примерные Константин и Кити — не альтернатива другим, неправильным и несчастным, потому что несчастные несчастны по-своему и потому что счастье счастливых иллюзорно.
БЕЛОЧКИ И ГРИБЫ
В романе «Анна Каренина» есть ещё одна пара, о которой мы до сих пор не упоминали. Это Варенька и Сергей Иванович Кознышев. Впрочем, их можно назвать несостоявшейся парой, ведь всё, что они совместно совершили, — это только поход за грибами в ближайшую рощу. Объяснение в любви не состоялось. “Не берёт”, — самодовольно заключила Кити о скоропостижной развязке едва наметившегося романа своей подруги с братом мужа, намекая на отсутствие страсти, любовного пыла у обоих. Слово это может относиться и к сбору грибов. Недаром ведь иногда старые люди до сих пор говорят не “собирать грибы”, а “брать грибы”. Ну и, конечно, “берут” в мужья, в жёны.
Однако сцена объяснения самой Кити с Лёвиным не так уж контрастна сцене между Варенькой и Кознышевым. И Варенька с её не по росту большой головой, и Кити с её “правдивыми глазами” не очень убеждают читателя в искренности своих чувств. Во всяком случае, и состоявшееся, и несостоявшееся любовное объяснение происходят на фоне охоты — упоминаемой (на лёвинского медведя) и подробно показанной (на грибы). Кити делает намёки Лёвину, “стараясь поймать вилкой непокорный, отскальзывающий гриб” (курсив наш. — Е.П.). То есть даже в захватывающие моменты высшего напряжения чувств, мгновения, которые люди помнят всю жизнь, вносится хозяйственно-заготовительная тема, вполне в духе благонамеренного домостроя.
По одним только произведениям Льва Толстого — и то можно построить целую типологию объяснений в любви. Да, всё решается “глазами, улыбками”, как сказано у Толстого. Но что ещё делают герои Толстого в этот момент, от которого зависит счастье всей жизни? Пьер чувствует, что его душат слёзы. Князь Андрей распахивает окно, чтобы слиться с небом. Николай Ростов и княжна Марья возносят молитву. Наташа Ростова рыдает от счастья. А Кити? Кити закусывает солёным грибком.
Правда, другая героиня «Анны Карениной», сама Анна, осознаёт начало особых отношений с Вронским под зловещее завывание метели. Но альтернатива получается пугающая. Либо гибельная вьюга, либо заготовка женихов и грибов впрок. И Лёвин, философствующий на фоне грозы, уже не может поделиться своей тоской с домовитой Кити, рассуждающей о новом умывальнике.
Предчувствую, что мои оппоненты тут же скажут, что в какие-то периоды жизни и сам Толстой строил дом, разводил овец, поросят и пчёл, любовался своими породистыми лошадьми, покупал имения и так далее. Ответить придётся такой же банальностью: что в это время он всё-таки не переставал быть князем Андреем, княжной Марьей, Пьером, Платоном Каратаевым, Тушиным, Кутузовым, да и Лёвиным, и Анной, и Кити... Но Лёвин-то всегда был только Лёвиным, а Кити — только Кити...
Когда-то Толстой подтрунивал над тургеневской склонностью к трагическому мироощущению (и в иронии Базарова по поводу отчаяния Павла Кирсанова слышны порой кое-какие отголоски идейных стычек Толстого и Тургенева в редакции «Современника»). Но вот и в толстовском романе, остающемся, разумеется, в высшей степени толстовским, в «Анне Карениной», преломилась особо, по-толстовски, та же невесёлая альтернатива тургеневских повестей и романов: либо “трагическое значение любви”, либо полурастительное существование Фенечек и Николаев Петровичей... Тургеневская Фенечка с её трогательной привязанностью к Николаю Петровичу и “кружовнику”, Кити, запасающая грибы и ягоды, “маленькая княгиня”, похожая на запасливую белочку (об этой героине «Войны и мира» Толстой говорит, что у неё было “беличье” выражение лица — т. 1, ч. 1, гл. 6), — все они безобидны, и с ними можно “быть спокойным за свою честь”, как говорит князь Андрей. Николаю Петровичу и Лёвину этого достаточно, но Андрею Болконскому этого мало...
Но почему же всё-таки грибы в сценах любовного объяснения?
“Эротическая символика грибов проявляется в сюжете о войне мужских и женских грибов, в свадебных и весенних песнях (девушка приносит из леса мухомор и кладёт с собой спать); с грибами в фольклоре связан мотив супружеской измены...” (Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995. С. 150–151).
“Возможна связь грибов с той частью так называемого основного мифа, которая заключается в наказании громовержцем своих детей... Грибы могли также выступать как результат трансформации наказанных детей...” (Мифы народов мира. Энциклопедия. М., 1991. Т. 1. С. 336).
Словарь М.Маковского сближает слова “гриб” и “жребий”. “В мифопоэтической традиции... гриб мог символизировать небо (гром, молнию, ураган), в связи с чем становится понятным переход значений «гриб» > «судьба»” (Маковский М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. М., 1996. С. 131).
“Мне отмщение...”
«АННА КАРЕНИНА» И АГИОГРАФИЯ
Агиографические мотивы романа подробно рассматривались в научной литературе, например, в интересном исследовании А.Г. Гродецкой «Ответы предания: жития святых в духовном поиске Льва Толстого» (СПб., 2000). По мнению исследовательницы, Толстой сближает Анну с кающейся грешницей Марией Египетской для утверждения покаяния и итоговой праведности Анны. В книге также рассмотрена сюжетная линия Лёвина в свете «Жития Юстина Философа», особенно разговор Лёвина с Фёдором о Платоне Фоканыче. Разговор этот, действительно, напоминает встречу житийного героя со старцем христианином, однако и до «Анны Карениной» этот мотив находил определённое развитие в творчестве Толстого. Вспомним встречу Наташи Ростовой в лесу со старцем (насчёт его христианства, впрочем, ничего не говорится), встречу Андрея Болконского с мойроподобным стариком в разорённых Лысых Горах, встречу Пьера с не совсем христианином Платоном Каратаевым (хотя Платон аттестует свою крестьянскую семью как “христьян настоящих”) и даже встречу Оленина с совсем не христианином дядей Ерошкой. Видимо, жития житиями, а в творчестве Толстого наличествует мотив встречи с волшебным старцем, близкий к сказочно-мифологическому. Христианином или не христианином окажется старец? Это уж как придётся... Какие-то черты этого мифопоэтического “волшебного помощника” или античного даймона свойственны даже Кутузову «Войны и мира» и восходят к юнговскому архетипу “мудреца-духа”.
В исследовании Гродецкой говорится, что важнейшим для романа Толстого является “противопоставление языческого жизнепонимания (светское общество — город — западная цивилизация вообще) жизнепониманию христианскому (народ — деревня — Россия)” (указ. изд., с. 163). “Оппозиции «город–деревня», «общество–народ», «языческий мир–христианский мир» — ключевые в романе”, — считает автор исследования (там же). Последний вывод представляется спорным, так как “язычество–христианство” никогда не было для Толстого “ключевой оппозицией” (Толстой не Мережковский). По сути, Толстой справедливо заслужил репутацию Юлиана Отступника (некоторые так и называли писателя), в чём нет ничего ужасного, если смотреть на Толстого и на императора не глазами фанатика, а глазами историка и филолога и учитывать, что и Толстой, и Юлиан, синтезируя религии, на самом деле создавали собственное учение.
Скорее, для Толстого характерна оппозиция тела и духа (ср. с последними словами Юлиана: “Дух много выше тела”). Многие герои Толстого так же тесно связаны с языческими мифами или буддизмом, как и с христианством, и в этом смысле Толстой не выстраивал никаких иерархий. Пожалуй, именно односторонность была для Толстого признаком неполноценности, как это видно на примере Вареньки из «Анны Карениной». В Вареньке большинство исследователей справедливо усматривает торжество христианских добродетелей и наиболее ярко выраженную агиографическую схему. Если бы житийные мотивы означали у Толстого высшую оценку героини как праведницы и мученицы, то Варенька в глазах автора затмевала бы Анну.
А.Б. Тарасов в исследовании «Что есть истина?» (М., 2001), посвящённом праведникам Толстого, спорит с А.Г. Гродецкой, справедливо подвергая сомнению возможность соотнести Анну с “житийными образами кающихся блудниц (например, Марии Египетской) и мучениц” (с. 57). “Для таких выводов нет никаких оснований ни в толстовском тексте, ни в житиях святых, — пишет Тарасов. — Толстой неоднократно подчёркивал в романе, что с Анной произошло нравственное падение, что она сама чувствовала свою вину” (там же). Однако в своей аргументации исследователь исходит из того, что Анна не дотягивает, так сказать, до христианских святых. Между тем само по себе соответствие или несоответствие героев житийному канону и вообще христианским добродетелям мало волновало Толстого, оценивавшего своих героев с иной точки зрения — с точки зрения собственного учения. Анна, конечно, не праведница у Толстого, но не потому, что она не соответствует христианскому типу праведника, а потому что Толстой осуждает её со своей позиции, не обязательно во всём совпадающей с христианской. Даже внешне христианское звучание знаменитого эпиграфа не должно нас здесь вводить в заблуждение, потому что, во-первых, эпиграф столько же принадлежит Ветхому Завету, сколь и Новому (см. выше), а во-вторых, фраза эта, воспринятая Толстым вообще через призму увлекавшего его тогда учения Шопенгауэра, могла означать для Толстого вердикт не Иеговы и не Христа, а Бога, как Толстой его представлял.
Интересное исследование Гродецкой указывает на ряд евангельских мотивов в романе: параллель с евангельской притчей о хозяине и работниках (взаимоотношения Лёвина с его работниками), сеятель как проповедник и сев как проповедь, образ плуга как метафора духовного пути Лёвина. Однако евангельские мотивы отнюдь не заслоняют обычно не учитываемые исследователями общемифологические мотивы дерева (дуб в Колке), грозы, нефеломании (Лёвин в наблюдении за облаками) и так далее. Главное же не в том, что одно противопоставляется у Толстого другому (христианство — язычеству), как думает Гродецкая, а в том, что, в отличие от строгого Сильвестра или милостивого Достоевского, Толстой строит свою систему ценностей на очень широкой общемифологической и даже общерелигиозной основе. Если очень захотеть, можно, например, найти буддийский идеал в Долли: растворение себя в других и отказ от желаний, противопоставленный исполнению желаний Анны, которую это исполнение и привело к гибели (вспомним сопоставление Татьяны Лариной и Анны в статье Цветаевой!).
Приведём обширную цитату из книги Е.И. Волковой «Сюжет о спасении в русской, английской и американской литературе» (М., 2001): “Агиографическое повествование, как правило, повествует об избранном младенце, родившемся в благочестивой семье... Часто тяжёлое переживание... становится потрясением, которое преображает внутренний мир человека и приводит его к решению либо оставить мир и уйти в монастырь, либо посвятить свою жизнь в мире (будь то ратный подвиг или благотворительность) служению Богу... Ситуация встречи со смертью оборачивается встречей с вечностью... это событие является переломным для судьбы героя и представляет завязку сюжета о спасении.
Выбрав подвижнический путь спасения, будущий святой, как правило, сталкивается с различными препятствиями: преследованиями со стороны близких, нападками со стороны тёмных сил, нападением разбойников, клеветой и осуждением. Исповедники и мученики претерпевают физические страдания и смерть на пути спасения... Вместе с преображением душа героя приобретает чудесные дары прозорливости, исцеления, пророчества, которые сохраняет и в духовном мире после того, как заканчивается её земной путь. Чудеса, которые совершаются по молитве святого, свидетельствуют о его святости и представляют характерный финал житийного сюжета” (с. 75).
В «Войне и мире» этот сюжет наиболее полно представлен в сюжетной линии князя Андрея (встреча со смертью на поле Аустерлица и смерть жены, ощущение человека, “заглянувшего в бездну”; богучаровская “обитель”; “тёмные силы” в лице Наполеона и Анатоля Курагина; кульминация конфликта в Бородинском сражении; страдания, чудотворная молитва, предсмертное преображение и чудесное явление во сне сыну). Однако это не значит, что Толстой имел намерение уподобить Болконского именно православным или даже шире — христианским святым. В сущности, тот же житийный сюжет находим в жизнеописании Будды или, к примеру, Конфуция. Толстой это, разумеется, учитывает, сопоставляя своего героя и с ними, и с Христом как героем первого христианского жития.
Анна, с христианской точки зрения, — грешница, хотя бы потому, что покончила с собой. Перед тем как упасть под колёса, она перекрестилась; считается, что крестное знамение не даёт задумавшему самоубийство человеку исполнить своё намерение, отгоняет соблазн. Но Анну это не спасло. Вопрос о том, еретически или не еретически звучат последние страницы, рисующие усомнившуюся в благости Создателя Анну, лишён смысла. Толстой не смотрит на Анну только с христианской точки зрения, а писателя, как призывал ещё Пушкин, надо судить по законам, им самим над собою признанным.
«АННА КАРЕНИНА» И ФЕНОМЕН “СУМЕРЕЧНОГО” СОЗНАНИЯ
Вечерняя находит мгла...
(Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж волка и собаки,
А почему, не вижу я.)
В этих строчках все, конечно, узнали четвёртую главу «Евгения Онегина», дружескую беседу Онегина и Ленского в сумерках у камина. “Пора меж волка и собаки”, как отмечают все комментаторы, — неточная калька французского выражения “entre chien et loup”, означающего время сумерек, когда нельзя отличить собаку от волка. Эта тема получила продолжение в русской литературе, например, у Булгакова. Причём продолжение метафорическое. Судите сами.
“Более точно будет определить Шарикова не как «гибрид» собаки и человека, а как существо, находящееся, так сказать, «между собакой и волком» (в «сумеречном» состоянии); причём волчьего в нём становится всё больше...” — пишет Е.Яблоков в статье «Рождественские волки. О своеобразии названий в произведениях М.Булгакова» (Русская словесность. 1997. № 6. С. 28). “Волчье” здесь, конечно, тоже понимается метафорически, как звериное, хищническое в человеке.
Итак, сумеречное состояние — это время суток, а “сумеречное” сознание — это начало утраты человеком нравственных ориентиров, своеобразное оборотничество, начало превращения его в животное. Термин выбран Е.Яблоковым очень удачно: в сумерки светлый день начинает смешиваться с тёмной ночью; не только волка от собаки, но и зло от добра померкшее сознание отличить не может, тем более что сгущающийся в прямом и переносном смысле мрак хорошо маскирует оборотня.
Оборотни, как и прочая нечистая сила, наиболее активны, как известно, в особое время года, в “сумерки” года, то есть во время святок. Именно в это время происходила беседа Онегина и Ленского, “порой меж волка и собаки”, когда Ленский сообщил своему другу о приглашении на именины, которые состоятся “на той неделе”, “в субботу”. Именины Татьяны 12 января по старому стилю, значит, разговор происходил ещё на святках.
В романе Толстого приезд Анны в Москву и знакомство с Вронским состоялись тоже, по-видимому, в середине зимы. По дороге в Петербург, выйдя из вагона, Анна ещё раз встречается с Вронским на фоне ужасной метели. Метель здесь не только метафора страсти, но и генератор “сумеречного” состояния. Встреча со стихией означает встречу с соблазном, потому что в метели, как и в сумерках, свет и мрак, небо и земля перемешиваются, означая смешение добра и зла во внутреннем мире человека. Приведём знаменитое пушкинское описание метели в «Капитанской дочке»: “В одно мгновение тёмное небо смешалось со снежным морем. Всё исчезло... Всё было мрак и вихорь”. Итак, герой Пушкина и героиня Толстого находятся в дороге, вне дома (вспомним ещё и «Хозяина и работника»!). Они отступают от намеченного маршрута, попадают в буран (Анна просто выходит из вагона), и тут-то появляется оборотень, например, вожатый, которого не поймёшь — “или волк, или человек”. В случае с Анной мотив оборотня рассеян в её смутных дорожных впечатлениях “в колеблющемся полумраке”: “Аннушка ли подле неё, или чужая?”, “шуба ли это, или зверь?”, “я сама или другая?” и так далее. Зато соблазн — вот он, едущий в том же поезде и возникающий из метели Вронский.
“Сумерки” овладевают сознанием Гринёва: во сне “страшный мужик” занимает место отца, а наяву душегуб предлагает дружбу и жизнь. Но в своём последнем произведении-завещании Пушкин помогает Гринёву (и нам вместе с ним) преодолеть сумеречный ужас и соблазн, потому что в «Капитанской дочке» завет отца и Отца небесного даёт спасение. Гринёв помнит, что наказывал Отец, и бережёт честь (и благочестие) смолоду. В «Войне и мире» Николеньке тоже является Отец (в «Эпилоге») и даёт ему силу выстоять в своеобразном Армагеддоне, символически изображённом во сне Николеньки как окончательная битва добра и зла, тьмы и света.
В «Анне Карениной» всё иначе. Тьма и свет перемешиваются здесь навсегда. “Всё разнообразие, вся прелесть, вся красота жизни слагается из тени и света” — кредо Стивы Облонского (ч. 1, гл. XI). Анна в конце концов погибает, “унесённая ветром”. Наш дом, то есть этот мир, ввергается в хаос. Не только работник, но и хозяин, как мы уже говорили, попадает в метель и сбивается с пути. Вот тут-то возникает подозрение о возможности взглянуть на знаменитый финал (гаснущую свечу) и знаменитый эпиграф «Анны Карениной» другими глазами.
Ещё М.Алданов недоумевал по поводу таких героев романа, как Стива, Бетси Тверская, Тушкевич и так далее. Анна наказана, а они? Они продолжают свою приятную грешную жизнь. (Точно так же современный школьник задаётся вопросом, почему в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» все получили по заслугам, кроме Каифы.) Создаётся впечатление, что не только “Бог правду видит, да не скоро скажет”, но что в мире и вообще нет того, кто устанавливает справедливость, отделяет добро от зла и может сказать: “Мне отмщение...” Но скорее всего, в финале «Анны Карениной» не Армагеддон, а своеобразный апокатастасис (все виноваты и все спасутся). В этом убеждает даже не безнаказанность Тверских и Облонских, а несомненная симпатия автора и читателя к Анне, несмотря на её грех...
Итак, в «Капитанской дочке», в «Войне и мире» зло отделено от добра и побеждено; Бог, то есть автор, “отделил свет от тьмы” и спас нормальное состояние мира. В «Анне Карениной» автор этого сделать не захотел. Но даже если этот роман носит на себе следы явной дуалистической концепции, эпиграф предпослан в качестве своеобразного утешения — заклинания. Зачем “Мне отмщение и Аз воздам” открывает «Анну Каренину», эту “исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу”, книгу, в которой всё неоднозначно, порочная героиня вызывает сочувствие, а возмездие (даже свыше) не настигает самых грешных? А затем, чтобы читатель (и автор) не терял надежду: “Но есть и Божий суд”!
В «Энциклопедическом словаре культуры ХХ века» (М., 2001) В.Руднев рассматривает в качестве особого состояния сознания сознание мифологическое: “Это такое состояние сознания, которое является нейтрализатором между всеми фундаментальными культурными бинарными оппозициями... прежде всего между жизнью и смертью, правдой и ложью, иллюзией и реальностью. Вот почему во времена тоталитарного сознания, например, во времена сталинских репрессий, миф действует так безотказно. Когда арестовывают всю семью и человек понимает, что тот, кто всё это заварил, — негодяй и тиран, а его арестованные или убитые родственники явно ни в чём не виноваты, он долго не может психологически удерживать в себе это непосильное для него знание. И он регрессирует в мифологическое сознание... Сознание человека затемняется, и им полностью овладевает бессознательное...” (с. 244).
ВОПРОСЫ ДЛЯ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ (и возможные ответы
Примечание. Анализ отдельных эпизодов романа «Анна Каренина» ребята могут провести самостоятельно, опираясь на предложенные ниже вопросы.
1. Вспомните общемифологическое значение мотива дуба. Сравните “судьбу” дуба в «Войне и мире» и в «Анне Карениной». В чём значение гибели дуба в последней части романа?
2. Является ли “гроза” ключевым концептом произведений о супружеской неверности? Верной Катерине (толстовской Кити) гроза не страшна, неверной (у Островского) так страшна, что вынуждает её каяться. А почему в заключительной сцене на фоне грозы показаны завершающие роман Толстого размышления Лёвина?
3. Цветовая гамма романа «Анна Каренина» восходит к классическим образцам “адюльтерного” романа: “красное” и “чёрное” представлены в произведении Толстого очень широко. Чёрный традиционно рассматривается как дьявольский, а красный — как цвет страсти. Мотив сатанинских игр и взаимосвязь его со световыми образами “блеск–огонь–пожар” подробно рассмотрены в вышеупомянутом исследовании А.Г. Гродецкой. Чёрные волосы, чёрное платье Анны, постоянное упоминание о её “румянце”, знаменитый “красный мешочек” — детали, которые могут быть самостоятельно интерпретированы школьниками.
Третий важный цветовой символ романа — белый. Чёрное платье Анны отделано белым кружевом, на шее — нитка жемчуга. Пусть ребята вспомнят, что символизирует жемчуг во сне Святослава в «Слове о полку Игореве».
Примечание для учителя. А.Г. Гродецкая рассматривает чёрный как символ зла, белый — как символ смерти, и считает, что основной “эффект — в их контрастном сведении” (с. 125). Однако в романе, безусловно, взаимодействуют не два, а три цвета (чёрный, белый и красный). “Согласно данным психологов, сочетание красного и белого цветов... вызывает у испытуемых чувства резкого сексуального голода и полового возбуждения. Сочетание красного и чёрного вызывает чувство тревоги и страха, которое испытуемые пытаются компенсировать повышенной агрессивностью и стремлением освободиться от собственного «я», чьи оковы становятся непереносимыми. Попытка самостоятельного выхода из этого состояния может реализоваться как в виде появления маниакальной сексуальной идеи... так и в устойчивой суицидомании (классические «эрос» и «танатос»). Сочетание чёрного и белого придаёт налёт торжественности и значительности, незыблемости всему происходящему. Комбинация же трёх данных цветов вызывает в мозгу странное переплетение этих эмоций, сочетающее сильный эмоциональный подъём, сексуальное возбуждение, стремление к борьбе, ломке «барьеров» с ощущением подавленности и трагизма...” (Михайлова Т.А. Кровь на снегу // Вестник МГУ. Серия № 9. Филология. 1996. № 2. С. 54). Мифопоэтическое значение указанного сочетания цветов проявляется, как указывает автор статьи, ещё в ирландских сагах.
Добавим, что та же цветовая комбинация характерна для рыцарского романа, например, романа Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль» (красное и белое), а в поэме Блока «Двенадцать» встречаются, разумеется, не случайно все три цвета.
4. Каково значение образа театра в «Войне и мире» и «Анне Карениной»?
Образ театра в обоих романах характеризуется сходными функциями, а в «Анне Карениной» ещё и дополняет мотив бесовских игрищ. В «Войне и мире», впрочем, на сцене во время спектакля уже появляется чёрт. Надо, конечно, заметить, что в основе толстовского неприятия театра лежит не сильвестровское благочестивое порицание “скомрахов”, а сложное психологическое отталкивание от любого вмешательства во внутреннюю жизнь человека. Театр, кроме того, заражает страстью к игре, что влечёт к неискренности или делает человека беззащитным перед фальшью (как это случилось с Наташей Ростовой). Театр агрессивен, и жизнь втягивается в его стилистику: сцена, разыгрываемая на сцене, провоцирует театрально-демонстративное поведение Картасовой, вдруг решившей встать на котурны добродетели, за этой сценой следует семейная сцена не вполне искренних друг с другом Анны и Вронского...
5. В чём смысл сопоставления образов трёх братьев и трёх сестёр в «Анне Карениной» (Кознышев и Лёвины, сёстры Щербацкие)? Какие фольклорные и мифологические мотивы это напоминает? Какие ещё триады персонажей можно найти в романе? (Три свояка, женатые на трёх сёстрах, — Лёвин, Львов и Облонский; Матрёна Филимоновна, Агафья Михайловна и Фоканыч; Бетси, Лиза Меркалова и Сафо Штольц; Вронский, Серпуховский и Яшвин и так далее).
6. В чём значение повторяющихся ситуаций в «Анне Карениной»? Ребята назовут гибель рабочего под колёсами поезда, соотнесённую со снами Анны и Вронского, появление Весловского в гостях у Лёвина и Вронского и различное отношение к нему, игру Серёжи в железную дорогу и зловещее значение железной дороги настоящей, эпизоды с символическим надеванием и сниманием колец и так далее. Анна, играя с детьми Долли, снимает “легко сходящее” с её пальца кольцо, а Кити, наоборот, показана надевающей кольца во время разговора с Лёвиным. М.Альтман («Читая Толстого». Тула, 1966) интерпретирует эти эпизоды, опираясь на общеизвестное значение кольца (брак, супружество). Понятен в этой связи жест Анны, тяготящейся замужеством, и жест Кити, олицетворяющей домовитость и супружескую верность.
Один из важнейших моментов (смертельная ситуация) повторяется дважды в жизни Анны. “Толстой в стремлении к циклической упорядоченности текста реализует закон последовательного повторения событий (одни и те же герои в одних и тех же ситуациях...) ...В романе «Анна Каренина» все ключевые повторяющиеся образы формируют маниакальную мифологию и определены параноидально-критической космологией героини. Главное место среди ключевых образов такого типа занимает «железный мужичок»...”, — пишет С.М. Телегин в замечательном исследовании «Русский мифологический роман» (в печати). Тот же автор указывает: “Толстой любит проводить своих героев через «двойную» смерть — мнимую и настоящую (так строится первая часть повести «Детство», этот же мотив присутствует в «Войне и мире» в связи с судьбой князя Андрея). После «неудавшейся» смерти Анна второй раз проходит по кругу роковых испытаний, что формирует круговую композицию романа”. Круговая композиция, как подчёркивается в цитируемом исследовании, выражает общий закон жизни и является неотъемлемым свойством мифологического романа, в основе которого лежит всеобщая модель мира: строение вселенной и человеческого сознания.
В свете вышеизложенного становится понятным, что мотив мнимой смерти связан с мифом об “умирающем–воскресающем” Боге. В этом мифе часто встречается также мотив утраты зрения или погружения во тьму. У Толстого, кроме мнимой смерти, князя Андрея и Анну объединяет такая портретная черта, как блестящие глаза. Но блеск глаз Анны сравнивается с “блеском пожара среди тёмной ночи”, а в Болконском ничего инфернального нет, в нём подчёркнута “лучистость” (вспомним образ сферы-паутины в бреду князя Андрея). По-видимому, мы имеем дело в этих двух случаях с различными комплексами: у Болконского временная смерть — залог обязательного последующего воскресения (Е.М. Мелетинский, например, трактует эту часть мифов как начало пути к христианскому мессианизму), а у Анны, согласно концепции С.М. Телегина, — погружение во тьму, связанное с наиболее архаической частью солярного мифа — представлением о чёрном солнце нижнего мира — “солнце мёртвых”.
Житийные моменты чудесного спасения, связанные с последующим обетом посвятить себя Богу, через Евангелие восходят, надо думать, к той же модели “временной смерти” и воскресения. В случае Болконского именно “первая” смерть указывает на возможность воскресения после настоящей смерти.
7. Сопоставим также значение излюбленного толстовского образа свечи в «Войне и мире» и «Анне Карениной». Привлекая эпизоды «Анны Карениной», мы можем теперь сделать вывод, что свеча, как метафора жизни, связана у Толстого с мотивом книги, которую читают или собираются читать герои в различных ситуациях.
Гаснущая свеча означает угасающую жизнь и заблуждения, разгорающаяся — просветление и истину. В сцене свидания князя Андрея и Наташи в Мытищах гаснущая свеча едва освещает избу, князь Андрей не может понять, наяву или в бреду он видит Наташу, пытается приподняться ей навстречу и теряет сознание от боли. Наташа тоже сначала не может разглядеть во тьме Болконского. Но вот Наташа узнаёт его, князь Андрей приходит в себя — и свеча ярко разгорается как бы сама собой, символизируя обретение истины. Для Анны же метафорическая вспыхнувшая свеча в последнюю секунду жизни высвечивает лишь обман, ложь, в которых она провела всю жизнь, то есть отсутствие истины.
“Свеча — книга — истина (или её отрицание)” — такая триада выстраивается для двух умирающих толстовских героев, князя Андрея и Анны. Князь Андрей, едва очнувшись, спрашивает, нельзя ли достать книгу, и только позже на недоумённый вопрос: “Какую книгу?” — отвечает, как бы раздумывая, что это Евангелие. Неизвестно, читал ли герой Толстого перед смертью Евангелие, но в дальнейшем речь заходит о нём ещё раз — в разговоре Болконского с сестрой, однако князь Андрей опять-таки умалчивает о самом сокровенном, не надеясь, что живые поймут его. Создаётся впечатление, что слово “книга” означало для князя Андрея нечто большее, чем Новый Завет, а приход к Евангелию для героя Толстого ещё не окончательное постижение истины и не окончание поиска, как для героя Достоевского. Для Болконского евангельская истина ещё нуждается в проверке, и в его предсмертных размышлениях столько же от Евангелия, сколько от Дхаммапады или тибетской Книги Мёртвых.
Последним представлением Анны тоже была книга, пусть метафорическая, но сам выбор метафоры куда как знаменателен! Книга Анны — метафора жизни как обмана или знания, уже недоступного живым?
Говоря о Болконском и Анне как читателях, вспомним, что они наделены особым отношением к книге, они способны полностью переноситься в виртуальный мир прочитанного и жить жизнью героев этого мира. Читая в поезде английский роман, Анна чувствовала, что ей слишком хотелось самой жить. Это объединяет её с Татьяной Лариной, которая читала, “воображаясь героиней своих излюбленных творцов”. Так читает и Андрей Болконский, претворяя в жизнь цезаревское честолюбие, затем — предпринимая уход из жизни, подобно евангельской “птице небесной”.
8. Тезаурусное описание предполагает работу над символикой имён персонажей, аналогичную той, которая проводилась при изучении «Войны и мира» (см. соответствующий раздел). Приведём некоторые возможные вопросы. Опираясь на ономастический словарь, раскройте смысл имён Анна, Константин, Екатерина, Варвара. Почему в произведении два персонажа носят фамилию “Лёвин”? Почему есть семья Лёвиных и семья Львовых? От какого слова обычно образуют фамилию “Каренин”? С чем ассоциируется фамилия “Вронский”? Найдите похожую фамилию в «Евгении Онегине» Пушкина (Нина Воронская). Почему оба мужа Анны носят одно имя — Алексей? Есть ли сходство между маленьким сыном Анны Серёжей Карениным и Сергеем Ивановичем Кознышевым (кроме имени)? В чём постоянен “постоянный”, как переводится его имя, Константин Лёвин? Нет ли расшифровки смысла его имени в последних строках романа: “Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять её за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь...” (курсив наш. — Е.П.).
9. Последний вопрос не имеет отношения к тезаурусному описанию. Это вопрос об авторской позиции в восьмой части романа. Отрицательное отношение Толстого к шумихе вокруг славянского вопроса и сербских добровольцев вызвало, как известно, неудовольствие Каткова, Достоевского, многих патриотов и славянофилов. Ситуация, слишком напоминающая недавнюю войну в Югославии и наше обыкновение озаботиться чем угодно в мировой политике, лишь бы не решать свои домашние, насущные вопросы. В сцене разговора на пчельнике Толстой явно на стороне Лёвина и князя Щербацкого, недаром их оппонент Кознышев, говоря о сочувствии страданиям православных братьев, высаживает на листок утонувшую в чашке с мёдом “беспомощно двигавшую ножками” пчелу. Пчелу, как братьев-славян, спасли, но мёд-то съели! И князь Щербацкий совершенно прав, указывая на то, что война выгодна общественным деятелям, газетам и так далее. “Кто проповедует войну — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех” — это лекарство от общественного ажиотажа и демагогии современных СМИ, прописанное Щербацким, не грех вспомнить сегодня.
С восьмой главой «Анны Карениной» связана и странная версия некоторых историков, время от времени активно ими распространяемая (последний раз эта версия всплывает в исследовании А.Л. Шемякина под громким названием «Смерть графа Вронского» (М.: ИНДРИК, 2002)). Согласно этой концепции, основанной на портретном сходстве героя Толстого и Н.Н. Раевского, а также некоторой общности “биографии” Вронского и фактов из жизни Н.Н. Раевского, погибшего, как и другие русские добровольцы, в Сербо-турецкой войне (1876), Раевский зачисляется в прототипы Вронского. Однако, даже принимая эту версию, нужно сделать оговорку, что в романе Толстого вовсе нет того сочувственного отношения к добровольцам и Вронскому, которым окрашены сообщения о Н.Н. Раевском.
Есть и другая сторона этого вопроса, не менее современно звучащая, хотя указал на неё ещё Пушкин. “В восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы — в шайку Пугачёва, в Хиву, в Сербию...”, — говорит Лёвин. И тут же Кознышев называет их “лучшими представителями народа”. Думается, что авторскую позицию здесь выражает всё-таки Лёвин. И как тут не вспомнить в связи с Пугачёвым мудрые слова Пушкина в «Капитанской дочке»: “Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений”! С Пушкина «Анна Каренина» началась, его же мыслью и закончилась. Вот и Достоевский, выступавший против восьмой главы толстовского романа, в целом оценил его очень высоко и в словах, близких по смыслу к пушкинскому наставлению, сформулировал основную мысль «Анны Карениной» (сам Толстой, как известно, это сделать отказывался, говоря: “Если же бы я хотел сказать словами всё то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала” — письмо Н.Н. Страхову. 23 апреля 1876). И всё-таки слова Достоевского об «Анне Карениной», как и его отзыв о “национальной, русской мысли” в «Войне и мире», действительно подводят главный итог толстовского романа. И итог этот удивительно похож на пушкинские размышления о “бунте бессмысленном и беспощадном” (ну, если, конечно, понимать, что бунт этот — не только пугачёвщина, но и философские страдания Раскольникова, и страшный “блеск пожара среди тёмной ночи” в глазах Анны...).
Так вот, подчеркнув, что и автор «Анны Карениной» “вышел прямо из Пушкина”, Достоевский пишет об этом романе Толстого:
“Во взгляде... русского автора на виновность и преступность людей ясно усматривается, что никакой муравейник, никакое торжество «четвёртого сословия», никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от виновности и преступности... Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из неё самой и что, наконец, законы духа человеческого столь же неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределённы и столь таинственны, что нет и не может быть ещё ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит: «Мне отмщение и аз воздам». Ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека. Человек же пока не может браться решать ничего с гордостью своей непогрешности, не пришли ещё времена и сроки” (Дневник писателя. 1877, июль–август).
“У него какое-то странное смешение высокого христианского учения с проповедованием войны и преклонением пред государством, правительством и попами”, — метко заметил Толстой однажды о Достоевском (Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2 т. М.: ГИХЛ, 1955. Т. 1. С. 234). Но зато никто, наверное, не определил точнее значения «Анны Карениной» для человечества, чем Достоевский...
Публикация статьи произведена при поддержке компании, осуществляющей ремонт квартир в Москве Подмосковье на протяжении 15 лет. Квалифицированные специалисты компании, используя новейшие технологии, справятся в короткие сроки с ремонтом любой сложности с гарантией качества. Компания осуществляет ремонт новостроек под ключ: возведение перегородок, укладку полов, в том числе теплых, сантехнические и электромонтажные работы и многое другое. Предоставляет услуги профессионального дизайнера интерьеров. Подробнее на сайте, размещенном по адресу http://www.remontnikpro.ru
ТЕМЫ СОЧИНЕНИЙ
1. Кити Щербацкая и Наташа Ростова в размышлениях о вере.
2. Мотив “запретного плода” в рассказе Толстого «Косточка», романах «Война и мир» и «Анна Каренина».
3. Образы животных в романе «Анна Каренина».
4. Анна Каренина и Татьяна Ларина как читательницы.
5. Охота с точки зрения Лёвина, Облонского и Вронского.
6. Эпизод скачек как один из ключевых в романе.
Примечание. Скачки — метафора “сексуального преследования” (Мелетинский), но от школьного сочинения можно ждать, разумеется, не этих наблюдений, а раскрытия психологического смысла эпизода и мотива “бесовских игрищ” в нём.
7. Мотив дома в романе «Анна Каренина».
8. Образы коммунистов в «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина и романе «Анна Каренина».
9. Образ Стивы Облонского в свете эпиграфа к роману.
10. “Метель” и “гроза” в ряду метафор романа «Анна Каренина».
11. Транспортная и сельскохозяйственная техника как зловещий знак на страницах «Анны Карениной».
12. А.А. Каренин с точки зрения Анны и с точки зрения автора.
13. Своеобразие толстовской трактовки евангельских сюжетов в «Анне Карениной».