ШТУДИИ

Лидия СКОКОВА,
село Спасское-Лутовиново,
Мценский район,
Орловская область

Тургенев о свободе личности и долге

Роман «Дворянское гнездо»

Роман «Дворянское гнездо» был написан Тургеневым в 1858 году за несколько месяцев. Как всегда у Тургенева, роман многогранен, полифоничен, хотя главная сюжетная линия — история одной любви. По своему настроению он, несомненно, автобиографичен. Не случайно состояние души влюблённого героя передаётся посредством музыки, которая играла такую большую роль в духовной жизни Тургенева. В обрисовке образа Лаврецкого Тургенев использует романтический приём музыкального освещения личности. Романтизм придавал особое значение музыке, ибо в музыке лучше всего можно выразить внутренний мир и состояние души человека. Поэтому музыка нередко объявлялась романтиками образцом для всех видов искусств. Но романтики же в художественной литературе создали культ человеческой личности. Так не хотел ли Тургенев, погружая Лаврецкого в прекрасный мир музыки, подчеркнуть намечающуюся в нём личностную индивидуальность? Понятие индивидуальной любви — это великое прозрение эпохи Возрождения на заре буржуазной цивилизации, когда буржуазия в борьбе с европейской дворянской средневековой косностью выступала под знамёнами гуманизма. Трагедия любви Лаврецкого и Лизы в том и состоит, что их любовь не вписывается в традиционный моральный кодекс дворянской эпохи. Как не вписалась в него любовь Ромео и Джульетты.

Образ Лизы тесно связан с образом Лаврецкого. Только в сочетании этих образов вырисовывается одна из основных идей романа. Но образ Лизы значительно полифоничнее и сложнее образа Лаврецкого. Тургенев, не только художник, но и философ, неоднозначно относящийся к религии, не случайно воспользовался главным постулатом христианского учения — всеобщая любовь и жертвенность, — который является одной из основных составляющих понятия нравственности в философии христианства. Но Лиза живёт не в вакууме, а в определённом социуме, и её поведение определяется не абстрактной религиозностью, а общественными законами её времени. Однако сочетание социального детерминизма и постулатов философии христианства и создаёт неповторимость образа Лизы.

Следует вспомнить, что женщина в России не была самостоятельной социальной единицей. Её общественный статус определялся сначала по отцу, а затем по мужу. Именно поэтому расторжение брака в России было практически невозможно, за редким исключением — по разрешению царя и Синода. Церковь же была государственным институтом, то есть обслуживала самодержавие, и потому строго следила за соблюдением “законного” женского социального неравенства под эгидой святости брака. Поэтому в России у женщины было лишь три пути определить свой социальный статус: стать фрейлиной, выйти замуж, уйти в монастырь.

Лиза не принадлежала к высшему свету, поэтому у неё был выбор только между замужеством и монашеством. Но институт брака и институт монашества для женщины в тогдашней России — это отречение от собственного “я”, это уничтожение неповторимости, индивидуальности, подавление личностного начала в женщине. У Достоевского спившийся Мармеладов горько замечает: “Человеку некуда пойти...” Изумительная по глубине мысль. Нет места правам личности в самодержавно-крепостническом государстве. Так что у Лизы, собственно, никакого социального выбора и не было, чтобы сохранить свою личностную свободу. Вот тут-то и “зарыта” тонкость мысли Тургенева, отнюдь не правоверного христианина, человека, по своим убеждениям, из европейского Ренессанса.

Тургенев последовательно выстраивает образ своей героини. Лиза с детства под влиянием няни Агафьи потянулась к вере в Бога. Но сияние образа главной героини заслонило образ её няни. Между тем образ Агафьи, несмотря на его эпизодичность, — один из ключевых образов романа.

Агафья встраивается Тургеневым в один ряд с Герасимом («Муму») и Акимом («Постоялый двор»). Она тоже не похожа на тех, кто её окружает. Тургенев пишет: “Она происходила из крестьянского семейства; шестнадцати лет её выдали за мужика; но от своих сестёр-крестьянок она отличалась резко. Отец её лет двадцать был старостой, нажил денег много и баловал её. Красавица она была необыкновенная, первая щеголиха по всему околотку, умница, речистая, смелая”. “Мужиком” в отличие от “привилегированных” дворовых называли “простого”, “неотёсанного” крестьянина, исполняющего барщину или находящегося на оброке. В своём крестьянском деле Агафья, видимо, тоже была талантлива, как Герасим и Аким. Недаром Тургенев замечает: “Раз как-то, в жаркий летний день, барыня заехала к себе на скотный двор. Агафья попотчевала её такими славными холодными сливками, так скромно себя держала и сама была такая опрятная, весёлая, всем довольная...” И судьба её так же, как судьба Герасима и Акима, замечательна, обыкновенна и необыкновенна одновременно.

Крепостной женщиной барин и барыня играют, словно куклой. Она для них не человек, она их “законная” собственность, их вещь и, по их понятиям, не имеет права распоряжаться собой по собственному усмотрению. “Скромный и тихий” барин “в неё влюбился”, “взял её к себе в дом, одел по-дворовому”, “хотя и женатый был человек”. А что Агафья? Тургенев ни словом не обмолвился о её отношении к влюбившемуся в неё мужчине. Он для неё не мужчина, он барин, её собственник, хозяин, и он просто, как собственную вещь, “взял её к себе в дом”. Ему и в голову не пришло видеть в Агафье человека, а в своём поведении измену жене. Агафья, правда, как и Герасим, поначалу не понимает унизительности своего положения. “Лет пять продолжалась эта блаженная жизнь”, — пишет Тургенев. А потом “Дмитрий Пестов умер”. И сколько сарказма в словах Тургенева: “...вдова его, барыня добрая, жалея память покойника, не хотела поступить с своей соперницей нечестно, тем более что Агафья никогда перед ней не забывалась; однако выдала её за скотника и сослала с глаз долой”. Из барского-то дома да на скотный двор; словно ставшую ненужной вещь просто выбросили. Дальше — больше. Барыня снова играет ею, как куклой; то ей эта кукла нравится, то “надоедает”. Но вот пришла к Агафье зрелость: “Ей уже было тогда за тридцать лет...” Почему Тургенев счел необходимым упомянуть именно этот возраст, когда Агафья “стала очень молчалива и богомольна”? Интересно заметить, что Христу тоже было “за тридцать лет”, когда он взошёл на Голгофу, оставшись убеждённым в своей нравственной правоте. Видимо, как и Аким из «Постоялого двора», Агафья поняла, что крепостной единственно может чувствовать себя человеком только перед Богом. А осознав себя человеком, Агафья и повела себя иначе. Ей “некуда идти”, человеку нет места в этих социальных условиях. Но, замкнувшись в богомолье, она смогла обрести внутреннюю свободу и человеческое достоинство. Когда барыня её в очередной раз “простила”, она отказалась надеть чепец, признак дворовой “привилегированности” (тем более барыня в знак особой “милости” подарила ей его “с своей головы”), и “сама не захотела снять свой платок”, признак простой “мужички”. Теперь она сама, как и Герасим, распорядилась собой. И ничего с нею барыня поделать не может: Агафья ведёт себя тихо и смиренно. Её “все в доме” стали уважать, хотя у русского человека, замечает Тургенев, уважение “заслужить трудно”. Она теперь может не подчиниться барину и отказаться вести домашнее хозяйство Калитиных, а когда муж Марьи Дмитриевны за это “прикрикнул на неё: она низко поклонилась и вышла вон”. “Низко поклонилась” — словно усмехнулась. “И вышла вон” — сколько в этом поступке человеческого достоинства! Вот этому пониманию в себе свободного человека в условиях зависимости и выучила Агафья Лизу, рассказывая ей о том, “как жили святые... и царей не боялись, Христа исповедовали”, и уча молиться.

Но Калитин, который понял Агафью, умер, и в доме появилась своевольная Марфа Тимофеевна; оказалось, Агафье снова могли унизительно указать на “её место”; тогда она “отпросилась на богомолье и не вернулась. Ходили тёмные слухи, будто она удалилась в раскольничий скит”. И когда Лиза ушла в монастырь, она, собственно, повторила поступок Агафьи, только на ином уровне. Снова возникает любимая Тургеневым тема: духовное единение дворянина и крестьянина, их равенство в правах человека.

Однако следует обратить внимание на то, что Агафья не в богомолки-странницы ушла, а в раскольничий скит. Вот что важно. Это означает отказ Агафьи от официальной, государственной религии, поддерживающей самодержавие и крепостное право, то есть несвободу человека (вспомним ещё одного тургеневского героя — Касьяна с Красивой Мечи). И, по Тургеневу, в данной ситуации поступок Агафьи — своеобразный духовно-нравственный протест против попрания человеческого достоинства. Тургеневская Агафья — это уже выделившаяся из общего “хора” личность, индивидуальность. И уже это глухое, казалось бы, мимолётное упоминание о раскольничьем ските словно предупреждает читателя: для Тургенева вера Лизы имеет более глубокое философское значение, чем просто приверженность православной конфессии на бытовом уровне. У настоящего художника нет случайных деталей. Значит, и эта деталь в повествовании об Агафье, открывшей Лизе мир веры, не случайна.

Обычно почему-то не обращают внимания на то, что история всех идеологических революций в человеческом обществе и связанных с ними поисков нравственных идеалов на новом этапе общественного развития — это история “религиозных войн”, будь то война в прямом смысле или борьба идеологических течений. Будь то лютеровская Реформация, или “смазанное”, так и не создавшее серьёзной идеологии и своего нравственного кодекса масонство, или, скажем, идеологическая система русского Серебряного века. Я уже не говорю об истории сектантства. Не вдаюсь в причины этого исторического феномена. Но совершенно очевидно, что образ Лизы несёт в себе глубокую философскую мысль Тургенева, человека, никогда не считавшего себя правоверным христианином. Эта мысль отталкивается от того, что, как справедливо заметил Д.Н. Овсянико-Куликовский, “религия вообще в высокой степени индивидуальна. Принадлежность двух лиц к одному и тому же вероисповеданию не означает ещё, чтобы эти лица имели одну и ту же религию”¹. Примером тому могут служить те же Лиза и Агафья, которая воспитала в Лизе религиозность, но, как оказалось, каждая исповедовала “свою” веру. Следует заметить также, что бытовая религиозность значительно отличается от философии христианства. Это хорошо понимал Тургенев, что и следует учитывать при анализе образа Лизы.

В эпоху, когда в повестке русского общественного дня резко обозначился вопрос об эмансипации личности, о личном достоинстве, о правах человека, когда рушились прежние общественные отношения, а новые ещё не сформировались, в этом общественном “хаосе” человек оказывался один на один с таким непростым понятием, как свобода личности. Теперь он сам отвечает за каждый свой поступок и сам определяет своё нравственное положение в обществе. Потому, когда общепринятые нормы общественного поведения оказались поколебленными, возникает опасность болезни индивидуализма. Эта болезнь уже проявилась в Европе. Где грань между личностной свободой и “обожествлением” собственного “я”, не признающего никакие общественные установления, между индивидуальностью и индивидуализмом, между эгоизмом личности, отрицающей свою социальную сущность, и нравственным долгом, который не умаляет свободы индивида? Как не переступить эту грань?.. Вот один из важнейших вопросов, которые ставит Тургенев в романах «Дворянское гнездо» и «Отцы и дети». Ставит не абстрактно, а на конкретном общественно-социальном материале. Тургеневская философская мысль “упакована” в русский социально-общественный быт середины XIX века. Но мысль эта, в том числе и образ Лизы, связана с философскими идеями его времени.

В 1844 году в Германии Макс Штирнер “провозгласил абсолютное право конечного человека быть центром мироздания”². Человек, по Штирнеру, — некто Единственный, некий сверхчеловек, и потому сам есть Бог. Этой индивидуалистической идее обожествления человека-титана и противопоставляет Тургенев образ Лизы. Потому он выбирает именно религиозную героиню. Как воспринимает Христа Лиза? “Агафья говорила с Лизой важно и смиренно, точно она сама чувствовала, что не ей бы произносить такие высокие и святые слова. Лиза её слушала — и образ вездесущего, всезнающего Бога с какой-то сладкой силой втеснялся в её душу, наполнял её чистым, благоговейным страхом, а Христос становился ей чем-то близким, знакомым, чуть ли не родным...” При этом у неё “были свои мысли и шла она своей дорогой”. Такова индивидуальность Лизы. Она с Богом “на равных”, он ей близок, он ей родной, в ней нет рабского преклонения перед ним, она его просто любит “восторженно, робко, нежно”, как полюбила потом Лаврецкого. Да, она духовно свободна, независима, она — личность, у неё “свои мысли” и “своя дорога”. Но она не есть проявление обожествленного “я”, она не гигант, не сверхчеловек, напротив, она вполне человек социальный, ибо “боялась оскорбить кого бы то ни было”, до встречи с Лаврецким “она любила всех и никого в особенности”; она была даже человеком средних возможностей, не обладая никакими особыми талантами. И если хорошо играла на фортепьяно, замечает Тургенев, то только Лемм знал, каких усилий ей это стоило.

Во времена Тургенева не было распространено понятие “права человека”, так тогда не говорили. Но именно о правах обычного, вполне заурядного на первый взгляд человека и ведёт речь Тургенев. Признание индивидуальности, выделение из общего “хора” личности, по Тургеневу, это и есть уважение прав человека, личности в социуме, а не вне его. Пожалуй, именно Тургенев, опережая своё время, впервые в России заговорил о правах рядового члена общества, а не о жалости к “маленькому человеку”. Но не только в этом смысл образов Агафьи и Лизы.

Человек в обществе имеет не только права, но и обязанности перед обществом. И Лиза поступает так, как велит ей нравственный долг. Идея долга даёт возможность преодоления индивидуализма, в то время как человек остаётся внутренне свободной индивидуальностью. Но при этом Лиза жертвует личным счастьем. Обычно считают, что Тургенев следует здесь за Кантом. Думаю, это не совсем точно. Классицистический кантовский категорический императив долга к Лизе, в личности которой превалирует не разум, а чувство, вряд ли применим. Тургенев скорее исходил из концепции романтизированного Ф.Шиллера, по которой высоконравственный человек выполняет свой долг радостно (как Лиза), но при этом не может быть счастлив, ибо счастье — в гармонии личных интересов и долга. Поэтому счастливый человек не стоит перед необходимостью исполнения долга. Диалектика социальных противоречий вынуждает Лизу предпочесть долг счастью личной любви. И эти социально-общественные противоречия, по Тургеневу, противоестественны, потому что подавляют человека, нарушая его природную гармонию.

Тургенев высоко ценил творчество Рафаэля. Рафаэлевская «Сикстинская мадонна» — один из самых сильных в мировом искусстве образов. Удивительно выражение лица Мадонны: в нём и нежность, и скорбь, и в то же время понимание неизбежности того, что должно произойти. Она знает, что должна отдать самое дорогое, что у неё есть, — сына, чтобы этой жертвой искупить грехи человечества, и, преодолевая великую муку, она готова к этому подвигу, к выполнению своего нравственного долга.

А ведь Лиза тоже приносит самое дорогое, что у неё есть, — любовь к Лаврецкому — в жертву во имя искупления несовершенства социально-общественных установлений. Осознаёт ли это Лиза? Наверное. Решив уйти в монастырь, она говорит Марфе Тимофеевне, которая её отговаривает от этого поступка: “Я всё знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство наше нажил; я знаю всё. Всё это отмолить, отмолить надо”. В этом состоит тонкая философская мудрость Тургенева. Поставить Лизу на уровень мирового шедевра и в то же время не вывести её из конкретного социума.

Но Лиза уже возвысилась над уровнем своего общественного положения. Внутренняя свобода её личности состоит в том, что она не просто отрекается от любви Лаврецкого, она остаётся верна своей любви к нему, принося в жертву ей возможные земные блага. Она выделяется из “хора” общепринятого существования. Она — человеческая индивидуальность, приверженностью своим нравственным убеждениям преодолевшая индивидуализм, сверхчеловеческое, эгоистическое “я”. В этом философско-социальный смысл образа Лизы.

Что мог Лаврецкий противопоставить высоте этого человеческого духа? Но и Лаврецкий не остаётся “ничтожным рабом”, ибо если Лиза — это воплощение человеческого духа во вселенском масштабе, то Лаврецкий, подчиняясь просьбе Лизы примириться с женой, вынужденно отказываясь от счастья с Лизой, но оставаясь верным своей любви, как и Лиза, — воплощение духовного начала в человеке в земной повседневности. Это Лаврецкий следует долгу “по-кантовски”. Но именно встреча с Лаврецким преобразила Лизу, пробудила дремавшую в ней духовную силу. А до этой встречи она ничем особенным не отличалась от окружающих. И вполне спокойно принимала возможность брака с Паншиным, как было общепринято. Вот как она поначалу смотрит на этот брак. “Вы в него влюблены? — Нет. — Как? — Маменьке он нравится, — продолжала Лиза, — он добрый; я ничего против него не имею”. Всё изменилось, когда Лиза “потянулась” к Лаврецкому. Он несёт в себе духовное начало. Да, прав Шопенгауэр, решил Тургенев: человек в природе — единственное animal metaphisicum (метафизическое животное, то есть духовное существо). Поэтому в эпилоге (через восемь лет) “опять повеяло с неба сияющим счастьем весны; опять улыбнулась она земле и людям; опять под её лаской всё зацвело, полюбило и запело”. И расцвела на старом месте новая любовь, всё изменилось, помолодело, похорошело, и “пошли, по выражению соседей, «порядки небывалые»”. Грустно постаревшему Лаврецкому, “но не тяжело и не прискорбно: сожалеть ему было не о чем, стыдиться нечего”. Жертвы не пропали даром.

В 1858 году Тургенев был ещё полон надежд на грядущие в России перемены. “Революционность” мысли Тургенева состоит в том, что он выводит своих героев за пределы дворянского морального кодекса, ибо дворянская корпоративная психология не предполагает личностного начала в человеке, это “хоровая” психология (на что обратил внимание ещё Пушкин в «Евгении Онегине»). В романе «Дворянское гнездо» главные герои — каждый по-своему — остаются индивидуальностью в рамках своего социума. Однако Тургенев пытается преодолеть это социальное противоречие. Да, он наделяет своих героинь (Лизу и Агафью) индивидуальной верой. Агафья — старообрядка, Лиза — приверженка традиционной православной веры. Лаврецкий вообще остаётся как бы в стороне: он так и не приобщился до конца к Лизиной светлой вере в Бога. Но веря в единого Бога по-разному, Лиза и Агафья представляют собой диалектическое единство противоположностей. Тургенев решает эту проблему с позиций позднего Возрождения, когда пантеистически развивалась, в частности, идея “совпадения противоположностей”. Таким образом, по Тургеневу, дворянка Лиза и крестьянка Агафья равны в правах человека. Равенство дворян и крестьян “от природы”, то есть в правах человека, поскольку и те и другие являются носителями разновидностей культуры человеческого общества, Тургенев утверждал ещё в 1842 году в своей официальной записке (перед поступлением на службу в только что образованный — в связи с указом Николая I об “обязанных крестьянах” — комитет по крестьянским делам) «О русском хозяйстве и о русском крестьянине», а затем развивал эту мысль в своих “охотничьих” новеллах (будущих «Записках охотника»). Несомненно, 1842 год, когда происходит действие романа «Дворянское гнездо», не случайно выбран писателем — началась подготовка к отмене крепостного права.

Отмена же крепостного права — это не просто смена экономической формации; перед Россией в полный рост вставала проблема свободы и прав личности (пусть даже этих терминов тогда и не употребляли), но личность должна остаться при этом общественным человеком. И никто, как Тургенев, не сумел так глубоко проникнуть в суть вопроса.

Примечания

1 Овсянико-Куликовский Д.Н. И.С. Тургенев // Собр. соч. СПб., 1909. Т. 2. С. 188.

2 Тиме Галина А. Немецкая литературно-философская мысль XVIII–XIX веков в контексте творчества И.С. Тургенева (генетические и типологические аспекты). Мюнхен, 1997. С. 76.