УЧИМСЯ У УЧЕНИКОВ

Наталья СЕМЕНЮТА,
Екатерина СЫРОМОЛОТОВА,
9-й класс, физико-математический
лицей № 39, г. Озёрск,
Челябинская область
(руководитель —
Ольга Вячеславовна Жукова)

Девять стихотворений Е.А. Баратынского

«Князю П.А.  Вяземскому»

Стихотворение адресовано критику, поэту и личному другу Баратынского П.А. Вяземскому. И поэтому одной из центральных тем становится тема дружбы. Но произведение интересно не просто как дружеское послание, а как открывающее лирический цикл «Сумерки».

В самом начале произведения автор говорит о том, что в лирическом цикле “отразилась жизнь моя”, поэтому в этом стихотворении лирический герой неотделим от автора. Тут же он даёт оценку минувшим годам жизни: “исполнена тоски глубокой, // Противоречий... // любви высокой...” Его жизнь неоднозначна, в ней было место и любви, и слепоте, она полна “противоречий”.

Лирический герой противостоит судьбе: он одинок, но в своём одиночестве счастлив (“счастливый сын уединенья”), потому что он поэт, один из “звёзд разрозненной Плеяды”. Он творец вымышленного мира, он далёк от суетного света (“позабыл, как бы во гробе... // шумный свет...”), но ушёл от него самостоятельно и добровольно. И в своём уединении он не хочет отдаляться только от адресата, который мыслится и как друг, и как учитель (“и дружбы кроткими лучами, // И светом высшего огня...”). Только за него он “возносит молящий глас” и к нему стремит “заботливые взгляды...”

Неслучайна рифма: песнопение – дуновение. Она отсылает нас к более раннему стихотворению «Чудный град порой сольётся» (1829).

Так мгновенные созданья
Поэтической мечты
Исчезают от дыханья
Посторонней суеты.

Мы опять встречаем тему зыбкости вдохновения. В данном случае “посторонняя суета” — это “дуновенья, // Которым в море бытия // Послушна наша ладия...” Также в стихотворении видны романтические ценности — красота, любовь, — которые присутствовали в жизни автора. Идея двоемирия выражена не очень ярко, но всё же Баратынский указывает на другой мир, мир горний, мир провидения, способный управлять нашими судьбами. Лирический герой не стремится к идеалу. Он может сам его создать, как “создал Лету”. Поэт становится творцом мифологического мира. Человек, становясь равным Богу, забывает о себе и хочет “отвлечь судьбы суровой // Удары грозные” от друга. Он простил всем: “злобе, безумству” — и живёт в своём мире, в созданной им Лете.

«Последний Поэт»

Стихи о свободной стихии Свободной стихии стиха...

Б.Пастернак

Стихи как стихия, непокорная человеку, — вот ценность для Баратынского как для поэта-романтика.

Эта тема развивается в стихотворении «Последний Поэт». Его открывает описание “века железного”, века технического прогресса, “просвещения” и “корысти”. Стих “век шествует путём своим железным” обращает нас к мифу о смене веков: сначала был золотой век, затем следовал век серебряный, который сменился бронзовым, а затем медным веком. Последним был железный век, описываемый Баратынским. Эмпирическое время уничтожило “поэзии ребяческие сны”. Такому веку противопоставляется Эллада — царство свободы, науки и торговли. Все люди первоначально жили в золотом веке. Но они наказаны Богом и изгнаны в железный век.

Контраст подчёркивается и изменением размера (5-стопный ямб — при описании “века железного” и 4-стопный хорей — при описании “отечества Омира”). Эллада представляла собой мифологический мир, полный романтических ценностей: красоты, любви, искусства. В её образе соединились как древнегреческие божества (Афродита, Аполлон, музы), так и христианская тема рая (“в первобытном рае муз”). Это сборный образ страны, который нельзя расценивать как конкретный. В это время в историческом мире появляется Поэт — “нежданный сын последних сил природы”. Он появляется в мире “поклонников Урании холодной”, а воспевает ценности своей первоначальной родины — “отечества Омира”). Его песнь мало доходит до сердец людей в толпе, она “плодотворит” их, но на этой почве ничего не вырастет. Поэт самодостаточен, человек в толпе несамодостаточен; его (поэта) творчество принимают, но не до конца понимают.

Поэт живёт в созданном им антропоцентрическом мире. Творец — “странный человек” (любимое выражение Лермонтова), при этом другие люди имеют что-то общее, они по-своему умны и объединяются в толпу. Поэт пытается вести диалог с этой толпой. Но “суровый смех ему (Поэту) ответом”, и Поэт направляется “в немую глушь”. Однако “и на земле уединенья нет”.

В этом стихотворении образ автора перекликается с авторским “я” в стихотворении «Князю П.А. Вяземскому»: он “счастливый сын уединенья” и свою позицию выражает в коротких стихах 4-стопного хорея, прерывая речь Поэта (“Жарким сердцем покоримся // Думам хладным, а не им...”).

Кольцевая композиция подчёркивает, что эмпирическое время окружает мифологическое. “Человеку непокорно // Море синее одно...”, все остальные стихии он покорил, а море, как символ свободы и стиха, не подчиняется человеку. В этом произведение Баратынского перекликается с ранее написанным Пушкиным стихотворением «К морю» (1824). Нас интересует последняя строфа:

В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.

Свободная стихия рождает поэзию, “единственную стихию, с которой не прощаются — никогда” (Цветаева М. «Мой Пушкин»). И она не покорна и никогда не покорится человеку. В этом едины Пушкин и Баратынский.

Перекликается «Последний Поэт» и с ранее написанной «Бурей» (1824): лирический герой жаждет бурь, волн; живой физически, он хочет жизни, идеал которой ему видится в жизни волн (“Когда волнам твоим я вверюсь, океан?”).

Море как вечность, полная стихов, — вот грань между историческим и мифологическим временами. Человека смущает вид моря, его природа как первоначального жителя Эллады пробуждается. Поэтому “...от шумных вод отходит // Он с тоскующей душой». А Поэт, в свою очередь, не покоряет море, а хочет слиться с ним, существовать совместно. Для этого он идёт на скалу Левкада, откуда некогда в море бросилась Сапфо, ставшая символом поэзии. Она создала собственную строфу, названную сапфической (три одиннадцатисложных логаэдических стиха плюс один пятисложный стих). У Баратынского строфы, в которых он описывает “век железный”, тоже одиннадцатисложные — он имитирует сапфическую строфу.

Поэт погребает “свои мечты, свой бесполезный дар”. Задаётся параллель с пушкинским «Дар напрасный, дар случайный...» (1828). Оба героя считают свою жизнь напрасной, хотят умереть. Но для Последнего Поэта это не означает гибель, напротив, исчезая для “поклонников Урании холодной”, он сливается с вечностью, постигает мифологическое время и возвращается на свою родину — в “отечество Омира”, в “золотой век”.

«Предрассудок! он обломок...»

Стихотворение «Предрассудок...» написано в 1841 году, за три года до смерти поэта. Предрассудок, практически неотделимая часть сознания любого человека, в XIX веке начал, по мнению Баратынского, искореняться. Этот факт отсылает нас к стихотворению «Последний Поэт». Предрассудок — стихи, стихия поэзии, часть мира Эллады, “древней правды”, а в “веке железном” они не нужны.

“Храм упал”, храм как искусство; люди разрушили связь между историческим и мифологическим временами. “Руин” же потомок “языка не разгадал” — человек не может постичь всей глубины искусства.

Во 2-й строфе появляется описание нынешнего века — “век надменный”. Историческое время, то есть человек, живущий в нём, отрицает мифологический мир (“гонит... // Дряхлолетнего отца”), не понимая, что “современная правда” — порождение “храма”.

3-я строфа — это акт смирения автора с “надменным веком”. Он не ждёт от него изменений, а уже согласен на простое забвение (“...могилу, // Как уснёт он, предку дай”). Он настолько разочарован в современных людях, что потерял надежду на соединение с мифологическим временем.

Стихотворение написано 4-стопным хореем, который задаёт ему некий темп, движение лирической мысли во времени. Рифмы обломок – потомок, возможно, говорят о том, что автор всё ещё мечтает соединить потомка, то есть последующее поколение, с храмом, но связь уже нарушилась, хотя предок жив, не канул в Лету. За личиной прогресса современного мира скрывается забвение опыта поколений, что в принципе свойственно молодым людям. Но главным всё-таки становится потеря мифологического времени, что отсылает нас к стихотворению «Приметы».

«Приметы»

Человек всегда хотел знать своё будущее. Стихотворение «Приметы» объясняет читателю сущность предсказаний.

Произведение можно разбить на две части — границей между ними является союз “но” в последней строфе. Первая часть — идиллия, картина мифологического мира. Человек любит природу, и “она любовью ему отвечает”, он живёт с ней в гармонии. Миром правят чувства, как часть мифологического мира, “золотого века”. Поэтому человек “смирялся пред судьбой”, если “вран каркал ему в опасенье”, “...свой полк // Бросал он на вражью дружину”, если волк “подъемлет щетину”. Природа одухотворяется. В «Последнем Поэте» мифологический мир представлен античной культурой и образами, в «Приметах» — образами обрядовой поэтики древних славян. Теперь мифологический мир — мир языческий.

Предсказания даруются природой, но только до тех пор, пока человек не “вдался в суету изысканий”. Вторая часть раскрывает сущность исторического времени, в котором живёт человек (“чувство презрев, он доверил уму”). Разум, важнейшая составляющая часть исторического мира, рвёт связь времён. Для человека закрылся мифологический мир (“И нет на земле прорицаний”), из которого исходили знамения природы.

Композиция стихотворения линейная; Баратынский последовательно рисует картину мифологического мира, исторического мира и причины смены отношений между человеком и природой: он “вдался в суету изысканий”. Если человек “доверяет уму” и отказывается от чувств, то он теряет “золотой век”.

Тема потери мифологического мира развивается в более позднем стихотворении «Предрассудок! он обломок...», но в лирическом цикле «Сумерки» оно стоит перед «Приметами», значит, автор специально переставляет «Приметы», нарушая причинно-следственные и хронологические отношения этих стихотворений. Баратынский показывает колоссальность потери лишь спустя некоторое время, но человек “чувства презрел” и вряд ли может измениться: он порвал связь времён.

«Недоносок»

Стихотворение «Недоносок» можно рассматривать как одно из центральных в сборнике «Сумерки».

Лирический герой произведения — мятежный дух, изгнанный из Эмпирея, мифологического рая. Но лирическое “я” героя — это не сам автор, в этом стихотворении Баратынский впервые отошёл от своего героя.

Произведение можно соотнести с лермонтовским «Моим демоном». Его лирический герой тоже “носится меж дымных облаков” (у Баратынского: “И ношусь... // Меж землёй и небесами”). Они едины в месте своего обитания — между небом и землёй. Но в отличие от лермонтовского демона, для которого “собранье зол его стихия”, дух Баратынского “мал и плох” и единственное, что он может, — это “оживить недоноска”. Дух не любит бури, потому что она может его погубить. Но в ней открывается ему, что и земля, и небо — лишь темнота (“Грозно, чёрно тут и там”). Он хочет лишь покоя и поэтому оживляет недоноска. Дух становится смертным, но ему “в тягость” “бессмысленная вечность”.

Стихотворение написано 3-стопным хореем, что придаёт повествовательную интонацию. Произведение содержит семь строф, что равно количеству небес, на которых располагаются праведники. Значит, тема рая, эмпирея, мифологического мира закладывается даже в композиции и графическом представлении стихотворения. Кольцевая композиция придаёт произведению замкнутость. Круг — символ вечности. Мифологический мир окружает историческое время, но это происходит не потому, что изменилась сама модель мира, а потому, что сместилась точка зрения. Дух смотрит на мир, находясь “меж землёй и небесами”.

«Ахилл»

В основе стихотворения лежит античный миф об Ахилле. Его мать, богиня Фетида, желая сделать сына бессмертным, опустила его в священные воды Стикса, реки подземного царства. Осталась уязвимой лишь пятка Ахилла, за которую его держала мать. Погиб Ахилл от стрелы Париса, попавшей ему в пятку.

Стихотворение построено по принципу антитезы: Баратынский противопоставляет телесно неуязвимого Ахилла, жителя мифологического мира, духовно неуязвимому бойцу, “сыну купели новых дней”. Этот боец — творец, живущий в историческом мире, в “веке железном”, сподвигающем его на борьбу со временем и с собой (“верховная борьба” — борьба духовная, высшая степень борьбы со своими грехами). Он даёт волю “страданью над собой”, проходит катарсис, духовное очищение.

В композиции стихотворения можно проследить последовательное очищение человека для истинной веры: плоть (тело)–душа–дух: очищение плоти описано в первой строфе об Ахилле, очищение души в “купели новых дней” — во второй строфе, очищение духа — в третьей строфе, описывающей страданья и “живую веру”.

В первой строфе изображён античный мир, языческая вера. Во второй и третьей строфах появляется христианская символика (“боец духовный”, “купель”, “омовен”, “живая вера”), и симпатии автора смещаются с героев мифологического мира на борца с историческим миром.

Автор оценивает героев по-разному: Ахилл на духовной, важной для автора лестнице стоит ниже, чем духовный боец. Духовный боец сильнее, нежели Ахилл. Если Ахилл выстоит в “древнем” бою с троянцами и останется уязвимым лишь в пяту, то духовный боец выстоит в борьбе с самим собой и “веком железным” только тогда, когда встанет пятой на “живую” веру (зеркальная композиция).

Интересно, что вера доступна только историческому миру и нужна только духовному бойцу. В описании духовного бойца выстраивается незримая вертикаль: “страдания”–боец–“живая вера”.

В этом стихотворении автор разграничивает историческое и мифологическое времена и показывает их отличие.

«Всё мысль да мысль...»

Стихотворение открывается риторическими восклицаниями (“Всё мысль да мысль! Художник бедный слова!”), задавая параллель с высказыванием Пушкина о Баратынском (“Он у нас оригинален, ибо мыслит...”). В первых же стихах обозначена категория мысли в творчестве поэта: она (мысль) предназначена для познания мира; вкладывая частичку её смысла в слово, можно нарисовать картину мира, познать его ценности (“смерть, и жизнь, и правда без покрова”).

Мысли противопоставлено чувство, которое может быть выражено творцом при помощи “резца, органа, кисти”. Но художник не ступает за их грань, работает только с формой, ведь восприятие искусства идёт изначально на чувственном уровне. Поэт же через слово стремится постичь смысл каждой вещи и вселенной в целом. Для Баратынского центральной категорией становится мыслечувство, где мысль неотделима от чувства.

Однако он — “художник бедный слова”. Это определение обращает к стихотворению «Мой дар убог...» (1828), которое повторяет анализируемое произведение и в строфике (астрофичность), и в размере (5-стопный ямб). Лирический субъект стихотворения намеренно не отделяет себя от исторического мира: “я живу”, — говорит он и надеется на связь времён при помощи своего творчества, своего неповторимого бытия. Он мечтает о том, чтобы его бытие стало кому-нибудь “любезным”. Для поэта ценны жизнь и самопознание, которое фиксируется в поэзии.

Поэт не может полностью постичь мысль и целиком подчинён ей (“жрец её”). Он обречён на вечное постижение её смысла, поэтому в его глазах “бледнеет жизнь земная”, он лишается “хмеля... на празднике мирском”. Мысль для поэта — “острый луч”, “нагой меч”, который обрекает его на вечное служение ему. Мысль — муза поэта.

Мысль — основа всего сущего, поэтому в стихотворении проявляется исключительно высокая, надмирная, надвременная позиция автора.

«Скульптор»

Это произведение — образец медитативной лирики Баратынского. В основе стихотворения лежит миф о Пигмалионе и Галатее: скульптор создал прекрасную статую, влюбился в неё, и её оживила Афродита, богиня любви и красоты.

Повествование открывается описанием взора автора — Баратынский использует эпитет “глубокий”. В нём, как в зеркале, отражается окружающий мир, взор выполняет функцию разума и составляет категорию мысли в творчестве Баратынского. Через взор выстраивается картина мира творца, скульптора, он прозревает при помощи вдохновения, которое даруется при отстранённости от толпы.

Предметом изображения становится акт творчества, порыв вдохновения; описание является его развёрнутой метафорой. Пройдя катарсис, творец может оживить свою Галатею. Но это чувство усмирено мыслью, и это автор наглядно иллюстрирует (“Но, бесконечно вожделенный, // Уже он властвует собой”, “страсть уразумея”). Творец очистился через мыслечувство.

Мыслечувство — особая категория в лирике Баратынского. Мысль призывает лирического героя к покою, смирению перед судьбой. Чувство — воля, сознание того, что человек должен быть свободным. Мысль расчленяет чувство, однако чувство оживляет и одушевляет мысль: мысль начинает страдать, а чувство — рассуждать.

В мыслечувстве творец становится равным Богу, и он способен сам оживить свою Галатею. Но всё-таки она “предугаданная”, “сокровенная” — это дар судьбы, воплощение божественного начала. Образ Галатеи — образ поэтического творения, она (Галатея) олицетворяет поэзию, потому что скульптор не назван Пигмалионом.

Стихотворение близко пушкинскому «Возрождению», в котором описан катарсис лирического субъекта (творца), аналогичного лирическому субъекту Баратынского.

В этом произведении автор соединяет исторический мир с мифологическим при помощи собственного сознания, выступает в роли мифотворца, переосмысляя античный миф.

«Рифма»

Стихотворение «Рифма» — последнее в лирическом цикле «Сумерки». Произведение открывает описание мифологического мира, а завершает обращение к поэту, жителю “века железного”. Композиция стихотворения линейная. Главная тема «Рифмы» — признание поэта в мифологическом мире, осознание им его таланта:

Он знал, кто он; он ведать мог,
Какой могучий правит Бог
Его торжественным глаголом.

Действие происходит последовательно в мифологическом и историческом мирах. В мифологическом мире лирическими героями произведения являются “питомец муз” и “оратор”, которые во многом повторяют героя «Последнего Поэта»: они живут в античном мире (“на стогнах греческих недавних городов”), восходят “на греческий амвон”; они свободны и находятся в оппозиции толпе (Последний Поэт пытается вступить в диалог с “поклонниками Урании холодной”): “питомец муз” поёт на Олимпийских играх, издавна собиравших много народа; оратор стоит на римской трибуне.

Лирический герой «Рифмы» имитирует строфу античного сказителя (вольный ямб), подобно тому, как Последний Поэт имитирует сапфическую.

Толпа играет значительную роль в жизни оратора и “питомца муз”: она “дарит новым вдохновеньем”, поэт верит в полное сочувствие к нему народа; оратор же силой слова “властвует народным произволом”; толпа и поэт-оратор взаимодействуют.

В историческом времени они независимы друг от друга, поэт сам себе “судия и подсудимый”. Толпа к нему равнодушна (“средь гробового хлада света”), и поэта окружает “безжизненный сон”. Лишь рифма “своею ласкою” радует одна. Рифма становится символом поэзии, творчества, вдохновения, она связывает времена. Этот факт отсылает нас к «Последнему Поэту», где море, как символ вечности и стихов, становится связующим звеном между “отечеством Омира” и “веком железным”.

Рифма сравнивается с “голубем ковчега”. Этот христианский образ голубя, отождествляющий собой тот самый “мост” между мирами, является частью мифологического времени, которое, как и в «Последнем Поэте», — сборный образ Эллады, совмещающий христианскую символику с древнегреческой культурой.

Поэт открыто задаёт вопрос: чем полезен он этому миру и что его “беспокойный жар” — “смешной недуг иль высший дар”; может быть, этот дар стоит похоронить, как это сделал Последний Поэт (“погребёт питомец Аполлона // Свои мечты, свой бесполезный дар”)? Но этот вопрос “неразрешимый”. Рифма мирит поэта с историческим временем и “признаёт его мечты”.

Итак, стихотворение «Рифма» показывает связь времён, разрыв которой изображён в «Последнем Поэте». В мифологическом времени толпа не гонит поэта, они сосуществуют (толпа — слушатель); в историческом времени поэт сам судит свой дар.

Поэт — избранник судьбы, среди толпы он изгой. Образ избранника вписан в христианскую символику и мифологию. Поэт обретает через страдание “живую веру”.

Рифма приносит “живую ветвь” “с родного брега”, “подобно голубю ковчега”. Баратынский переосмысляет миф о Ноевом ковчеге, где в роли Ноя выступает Поэт. Поэт, как Ной перед Всемирным потопом, покидает шумный свет, творит вокруг себя мифологический мир.