РАССКАЗЫ ОБ ИЛЛЮСТРАТОРАХ

Виктор ЛИПАТОВ

Острота первого впечатления

Орест Верейский — сын прекрасного графика и хранителя графического отдела Эрмитажа Георгия Верейского и детской писательницы Елены Верейской, представитель классического реализма, член-корреспондент Академии художеств, лауреат Государственной премии, известный иллюстратор книги. Первый иллюстратор книг А.Твардовского, А.Фадеева, М.Шолохова, К.Паустовского, Л.Никулина, А.Рыбакова. Проиллюстрировал восемь томов «Библиотеки всемирной литературы», «Тихий Дон», «Анну Каренину», «Молодую гвардию», произведения Бунина, Пришвина, романы Х.Лакснеса и Хемингуэя. Сила графика и рисунка О.Верейского — в достоверности. Реалии обычной жизни восстанавливаются как значительные события, как то, что существовало и в твоей жизни. Здесь, конечно, есть свои разночтения. При беглом знакомстве с иллюстрациями можно и так сказать: всё это мне известно, ничего не удивляет; ан нет — как всмотришься, пусть и не удивляет, но магнитно притягивает, душевным покоем веет от людей, их домов, жанровых сценок.

Графики — люди разные, с разными стилями. Есть строгие реалисты, романтики, символисты; есть те, в ком преобладает поэтическое начало; есть любители торжественного марша, есть синтезаторы. Наконец, есть мастера и мастеровые. У Ореста Верейского всегда ощутимо желание идти от жизни, как она представлена в литературном произведении. Его графика насыщена живыми образами. Рассказ о художнике следует начать с «Василия Тёркина» Твардовского и потому, что это была война; газета Западного, а впоследствии 3-го Белорусского фронта «Красноармейская правда», где Верейский вместе с Твардовским служили и воевали.

“Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины?..” Как и Твардовский, Верейский вырос на Смоленщине. Они с Твардовским нашли общий язык и подружились. «Книга про бойца» создавалась у Верейского на глазах, и, естественно, ему захотелось сделать к ней иллюстрации. Верейскому надо было увидеть живого Тёркина. Прообраз. И он его увидел, когда в газете появился поэт Василий Глотов. Верейский сказал Твардовскому: так, мол, и так. “Нарисуй”, — отозвался Твардовский с сомнением. Так родился хрестоматийный графический образ Василия Тёркина. Улыбающийся солдат, пилотка набекрень, скатка через плечо, винтовка под рукой. Сметливый, не теряющийся ни при каких обстоятельствах, умудрённый опытом войны. Рисунок Верейского точен, и он соответствует поэтическому определению Твардовского: “Тёркин — кто же он такой? // Скажем откровенно: // Просто парень сам собой // Он обыкновенный”. А вот “зимний” вариант. Задумчивый, мягко улыбающийся Тёркин — в шапке и шинели — развернул гармонь. Через два года, в 1947 году, на гармони весело играет уже более удалой Тёркин. Образ начал жить своей отдельной жизнью. Писалась книга про бойца, а походные альбомы Верейского полнились фронтовыми зарисовками, многие из них станут впоследствии основой для иллюстраций к «Тёркину». «В часы затишья»: станковый пулемёт в окопчике, солдат сидит на бруствере и играет на гитаре; мальчонка, видать из ближнего села, заворожённо сидит рядом с ним... «Под Смоленском»: шофёр возится с двигателем, а регулировщица бойко размахивает флажками. «Игры сороковых годов»: подбитый фашистский танк и мальчуганы, играющие на нём.

Заметно, что они с Твардовским были схожи характерами, потому и подружились. Схоже было и их творчество: сдержанное, простое по форме, насыщенное по содержанию. Твардовский писал: “...неоднократно отмечалось, что иллюстрации О.Верейского к «Книге про бойца» очень слитны с её стилем и духом. Это правда”.

В иллюстрациях к «Тёркину» фронтовые эпизоды приобретали художественную законченность. Обедающий солдат утирает горькие слёзы («Про солдата-сироту»). «Переправа, переправа...» На Днепре, осенённая дымом пожарищ... Согнувшиеся, в пургу, солдаты, несущие тяжело раненного бойца. Это был уже подобранный Тёркин. А всё начиналось иначе.

За далёкие пригорки
Уходил сраженья жар.
На снегу Василий Тёркин
Неподобранный лежал.
Снег под ним, набрякши кровью,
Взялся грудой ледяной.
Смерть склонилась к изголовью:
— Ну, солдат, пойдём со мной...

И вот в восточно-прусский городок пришла весть о победе. Твардовский вышел на крыльцо и палил из револьвера. Ночью была написана последняя глава «Тёркина»:

И как будто оглушённый
В наступившей тишине,
Смолкнул я, певец смущённый,
Петь привыкший на войне.

А Верейский решил рисовать только “облака, цветы и красивых девушек”! Но так не случилось.

Многие последующие годы были связаны с Твардовским. Верейский иллюстрировал «Дом у дороги», «За далью — даль», собрания сочинений поэта, книгу лирики... На одной из иллюстраций мы видим добротный, деревянный, узорчатый дом у дороги за частоколом и хозяйку с детьми, ждущую, встречающую. В 1966 году художник создаёт портрет Твардовского — литературного бойца времени «Нового мира», человека неукротимого характера и честолюбия, одержимого желанием отстоять ту правду, в которую он крепко уверовал. На всю жизнь он остался человеком войны. “...Фронтовые впечатления, — вспоминал Верейский, — стали материалом для работы не только над «Василием Тёркиным», но и над «Домом у дороги», помогли... глубже почувствовать трагедию Григория Мелехова”.

Конечно, опыт Отечественной войны бросил свои отблески и на войну Гражданскую. И всё же это был совершенно новый этап в жизни художника. Впервые он брался иллюстрировать столь могучее литературное создание, как «Тихий Дон». Он должен был доказать соразмерность своих замыслов монументальности шолоховских образов. Сам Шолохов не высказал ни сомнения, ни преждевременной радости: “Я своё сказал, теперь ваш черёд... Поезжайте на Дон...” Очевидно, этого хотелось и Верейскому. Таково было его извечное правило: сначала увидеть, потом нарисовать. Он ездил по станицам, встречался с казаками и жадно искал прототипов. История Дона — своеобразная и противоречивая — вставала перед глазами художника в образах людей, предметах быта, особенностях казацкого колорита. Григорий, Аксинья, Пантелей Прокофьич, другие герои романа, выпукло нарисованные писателем, перевоплощались в современников художника. И вот мы видим их — лихого, белозубого и чубатого казака Григория и Аксинью, несущую вёдра с водой на коромысле, встречающихся на берегу Дона, — и понимаем, что эта встреча “роковая”, предначертанная. Первовстреча, перворисунок — из него виться изорассказу на страницах романа. Каждая иллюстрация — психологическое напряжение, определённый кульминационный пик повествования. Вот медведеобразный Григорий в шинели, зачумлённый войной, возвращается домой и встречается с малым сыном, который смотрит на него недоверчиво и испытующе. Непременная и обязывающая деталь в иллюстрациях Верейского — пейзаж, он не безучастен, он “говорит”, он создаёт настроение. “Шолохов, — говорил художник, — великолепный мастер портрета. Его герои даны с такой пластической рельефностью, портретной ясностью, что находишь их безошибочно и точно среди реальных людей”.

Верейский стремился не только воссоздать портретность романа через выразительность найденных прототипов, но и внести своё портретное видение. Такова Аксинья, которая совершенно не напоминает всенародно известную Быстрицкую, более приземлена, не столь изящна, но полна сочной силы. Цикл иллюстраций — 50 листов. Верейский долго не расставался с Шолоховым. Он иллюстрирует «Поднятую целину», и мы видим диковатого Нагульнова, одержимого, внутренне испепелённого, в папахе, со спутанными волосами и орденом на груди. «Донские рассказы», «Судьба человека»... Таково, очевидно, его качество как художника — он “прирастает” к канве рассказа любимого автора и словно бы не в силах с ним расстаться.

К Толстому Верейский пришёл, как когда-то Леонид Пастернак, который, находясь в самом дальнем зале выставки, почувствовал сам приход Толстого. И Верейский в известной степени Толстого предчувствовал. “Обращение к Толстому, — пишет он, — после многих лет, отданных иллюстрированию произведений своих современников, кажется мне естественным... На примерах толстовской прозы рождается бесконечное число вопросов...” Художник не пытался дать исчерпывающие ответы на эти вопросы, он просто подводил читателя верным путём к верному месту, и тот сам пытался отвечать. Верейский понимал, что герои «Анны Карениной» настолько широко известны, настолько вошли в жизнь каждого читателя, что невозможно было бы разочаровать его несовершенными иллюстрациями. Выстроенный им иллюстративный ряд напоминает экспрессивный фильм, состоящий из непродолжающихся по содержанию кадров и вместе с тем неразрывно единых. Иллюстрации были цветными. Отношение к цвету у Верейского было напряжённым и пуританским. Силуэт Анны на белом фоне. Она идёт с гневным достоинством и очень выразительна не только красотой показанной фигуры, но и насыщенностью “речи”, пронизывающей всё её существо. Эпизоды, действа, панорамы. Передано напряжение зрителей скачек, с характерными фигурами. Вот отправляется на позицию Вронский... Лёвин на охоте. Виды Москвы. Панорама идущих с работы крестьян, косивших и убиравших сено. Снова прекрасная Анна Каренина... Это было новое испытание для Верейского, ибо он после громадного «Тихого Дона» подошёл к литературному созданию, устремляющемуся уже в заоблачные выси. В разрежённом воздухе толстовских высот дышалось трудно, но Верейский выдержал. Иллюстрации, созданные им, были лапидарны, ненавязчивы и помогали читателю скоординировать своё воображение. Четыре года были отданы этой изнурительной работе. И даже окончив её, Верейский испытывал “непреодолимое волнение, которое хочется назвать благоговейным трепетом”.

Верейский всегда говорил, что прежде чем он начинал иллюстрировать литературное произведение, он пытался понять непростую вещь — что ему, художнику, в этом произведении особенно дорого. При всей объективно-реалистической манере его графики он всегда решал лично свою, субъективную задачу. Нет, он не считал себя мудрым судьёй. Он понимал, что перед ним талантливая, может быть, даже гениальная вещь, но не это было самым главным, и на цыпочки он не поднимался. Он был работником, обязавшимся дать свою интерпретацию прочитанного и узнанного, оттого не быть субъективным не мог. Он так сформулировал это первостепенное для себя правило: “Я придаю огромное значение самому первому чувству, возникающему при наблюдении жизни. Острота первого впечатления почти всегда определяет дальнейший ход работы и во многом — её результаты”. Он определял самое дорогое, а значит, и жизненность произведения, а затем соотносил его с первым впечатлением. И лишь после этого уже утверждался стиль будущих иллюстраций.

Верейский был художником быстрой реакции. Это можно заметить на примере иллюстрирования им романа Э.Хемингуэя «Прощай, оружие!». Проза Хемингуэя поразила художника новизной, и он мгновенно отреагировал, создав лёгкие заметки, беглые наброски с концентрацией внимания не на узловых моментах сюжета, а на кульминации в развитии настроений персонажей. Может быть, за такую трепетную чуткость Верейского, кого всегда считали предметным художником, назвали художником-лириком.