ПЕРЕЧИТАЕМ ЗАНОВО

Александр ШУРАЛЁВ,
Кушнаренковский
педагогический колледж,
Республика Башкортостан

“Любить Бога во всех проявлениях”

Земное воплощение инопланетной сущности героев Л.Н. Толстого в романе «Война и мир»

Андрей Болконский и Пьер Безухов – носители идеи бесконечности, которая стала путеводной звездой духовного развития Толстого — художника и человека. Отличие Андрея Болконского от других персонажей доходит до такой степени, что при внимательном рассмотрении он видится нам (читателям) “инопланетянином”, по воле рока оказавшимся на Земле, старающимся постигнуть смысл и значение всего на ней происходящего, стремящимся изменить этот мир к лучшему в соответствии со своими поистине вселенского масштаба идеалами и поэтому постоянно подвергающимся разочарованию.

Мы встречаемся с Андреем Болконским в салоне Анны Павловны Шерер. От проницательного взгляда Андрея не могла ускользнуть театральная, кукольная сущность этого салона. Поэтому он переносит свой взгляд от надоевшей ему бутафории (к которой относится и его жена) туда, где нет этой фальши, лжи и неестественности, а есть правда и возможность совершить подвиг, прославляющий героя и Отечество. Такое, по мнению Андрея, могло произойти только на войне, где расстояние между жизнью и смертью настолько короткое, что люди просто не могут лгать и лицемерить. Но это всего лишь иллюзия. Паясничанье штабных адъютантов по поводу разгрома армии генерала Мака, оскорбившее честь офицера, глубоко переживающего гибель солдат; расхождение того, что увидел Андрей во время Шенграбенского сражения на батарее Тушина и затем в палатке у Багратиона, с его представлениями о военной славе вызвало в душе у нашего героя горькое разочарование и привело его на Аустерлицкое поле, где он “бежит со знаменем впереди батальона и падает раненный в голову”. Именно здесь ему впервые открывается бесконечность высокого неба и пустота, ничтожность, обман всего того, что к этому небу не относится, в том числе и слава, Наполеон, то есть всё земное. Возвращение домой, когда за несколько мгновений перед Андреем, как в короткометражном фильме, проносится вся человеческая жизнь — от первого крика родившегося ребёнка до смерти жены и слёз старика отца, — не является возвращением в настоящий дом, а становится только ещё большим удалением от той далёкой планеты, где обитает его душа и напоминанием о которой стало высокое небо, увиденное на Аустерлицком поле. Желание осчастливить земной мир своим подвигом расплёскивается каплями горького лекарства из рюмки былого тщеславия и суживается до единственной заботы о сыне.

Отстранённость “инопланетянина” Андрея от земной жизни на некоторое время взбудораживается “пробегающей” мимо девушкой, мечтающей летать, и у него появляется ещё одна иллюзия изменить если не мир, то хотя бы свою жизнь, которая вдруг, как увиденный Андреем старый дуб, одевается зелёными листьями неожиданно расцветающей в его душе любви, закружившей его в прекрасном ритме вальса. Но отсрочка на один год, предопределённая судьбой, от имени которой выступил отец, превратила молодую листву в зелёные незрелые сливы, подобные сорванным девочками в брошенном имении, и девушка, на какое-то мгновение пробудившая в нём простые человеческие желания, отвернулась от него, погнавшись за пустотой, скрывающейся под обманувшей её яркой “обёрткой” внешности Анатолия Курагина. Это новое разочарование стало для Андрея смертельным. Сказка о Синей Бороде становится явью, и окончательно опустошённый Андрей снимает со своих колен, как пылинку бытия, свою последнюю земную привязанность — сына. Плотина на пруде окончательно отделяет “инопланетянина” от землян, и как Маленький принц из сказки Антуана де Сент-Экзюпери, избравший для возвращения на покинутую планету земную смерть, вызванную укусом змеи, Андрей не прячется от гранаты. Увидев на перевязочном пункте Анатоля Курагина, он впервые в полной мере ощущает новое для его земного существования поистине инопланетное чувство: “Любить ближних, любить врагов своих, всё любить — любить Бога во всех проявлениях”. Далёким исчезающим огоньком земной свечи видится устремляющейся к высокому небу душе Андрея когда-то казавшаяся ему такой близкой девушка. Её слёзы и слова прощения — это последние отголоски навсегда уходящей от него земной жизни.

“Чем больше он вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви значило — никого не любить, значило — не жить этой земной жизнью. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни”. Так душа Андрея Болконского возвращается на иную, чем земля, планету, которая находится далеко-далеко от нас, наших привязанностей, слёз и улыбок и обретает там вечный покой.

Если путь Андрея Болконского к постижению смысла бытия — это путь постепенно разочаровывающегося во всём земном Маленького принца, путь отстранения, отчуждения и удаления от земной жизни, то путь к истине Пьера Безухова — это приближение ко всему живому, соединение и окончательное слияние с жизнью земной в её непрекращающейся живой бесконечности, прочувствованной им в конце романа в образе глобуса, состоящего из живых капель. Добродушный, наивный, любопытный ребёнок, глазеющий по сторонам в игрушечной лавке, каким предстаёт перед нами Пьер в салоне Анны Павловны Шерер, подвергается испытаниям-потрясениям (неестественно вывернутая рука умирающего графа Безухова; измена куклы Элен с поднимающейся и опускающейся прекрасной грудью; судорожно жующий снег любовник жены Долохов, которого он чуть было не убил на дуэли; столб на огороде, где перед его глазами предстало “страшное убийство, совершённое людьми, не хотевшими этого делать”). Переболев “корью” беспредельной доверчивости, окунувшей его в море разливанное вина и развлечений в компании Анатоля Курагина, он проходит через медные трубы, неожиданно зазвучавшие из мозаикового портфеля и сделавшие его самым выгодным женихом в столице; через воду масонства, поначалу принятую им за живую, а на деле лишь смывающую с него золото и бриллианты; через огонь войны и осознаёт себя сначала русским (“Она несёт мою дочь (будущее России), которую я спас из огня”), затем землянином (после встречи с круглым, как земля и солнце, Платоном Каратаевым) и наконец — бессмертной живой капелькой на глобусе бытия. После того как из Пьера, оказавшегося в плену, “выдернута была пружина, на которой всё держалось и представлялось живым, и всё заливалось в кучу бессмысленного сора”, “небольшая, разорённая и загаженная церковь” его души оказывается на миг опустошённой, но в следующий миг он понимает, что всё, что строится в одиночку, рано или поздно разрушается, а истинный вечный храм — это бесконечное слияние всех живых существ с Богом. Впервые ощутивший неподдельный вкус жизни, когда одной деревянной ложкой ел вместе с солдатами у костра кавардачок, благодаря солнечному милосердию Платона Каратаева объединив своё “я” с “они” в единое целое “мы”, Пьер в плену “узнал ещё новую, утешительную истину, — он узнал, что на свете нет ничего страшного”, потому что душа человека, не отстранившегося от жизни, а слившегося с ней, бессмертна, так как она устремлена к Богу.

“Жизнь есть всё. Жизнь есть Бог. Всё перемещается, движется, и это движение есть Бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания Божества. Любить жизнь — любить Бога”. К такому пониманию бесконечности приходит любимый герой Л.Н. Толстого, “смешной”, как сама жизнь (вспомним первое впечатление увидевшей его Наташи), чистый душой и телом после “моральной бани” и соединившийся с другой живой капелькой, которую он любил и боготворил с первой встречи.

Пьер “выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всём, и потому, естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубку, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив”.

Итак, оба толстовских героя в итоге своих земных странствий приходят, казалось бы, к одинаковому пониманию смысла жизни, выраженному в формуле “Любить Бога во всех проявлениях”. Но если для Андрея Болконского это проявление небесное, то для Пьера Безухова — земное.