Я ИДУ НА УРОК

Елена ПОЛТАВЕЦ,
преподаватель
университетского
гуманитарного лицея
(МГУ)

Завершающий урок по «Войне и миру»

Притча и апория в тексте. Жанр. Смысл названия

Домашнее задание перед завершающим уроком даётся с учётом подготовки к указанной теме. Его можно сформулировать в виде следующих вопросов.

• Вспомнить фольклорные и литературные жанры, входящие в состав поэмы Гоголя «Мёртвые души», сходные с ней или пародируемые в ней.
• Какие из знакомых вам произведений русской литературы вы могли бы назвать в полном смысле слова романом?
• Приведите примеры известных вам исторических романов.
• “Мы, русские, вообще не умеем писать романов в том смысле, в каком понимают этот род сочинений… в Европе”, — писал Толстой в черновых вариантах «Войны и мира». Какие, на ваш взгляд, черты «Войны и мира» отличают её от “обычных” романов?
• Вспомните парадоксы Печорина и рассказчика в «Герое нашего времени» и приведите примеры парадоксальных суждений в тексте «Войны и мира».
• Вспомните психологические обобщения из дневника Печорина и приведите примеры психологических обобщений из текста «Войны и мира».
• Есть ли общие черты у Сони Мармеладовой и Сони в «Войне и мире»? Какая проблематика связана с их образами?
• Сравните роль евангельских цитат в «Войне и мире» и «Преступлении и наказании».

Проведём заключительный урок в форме свободной беседы, но с заранее объявленной целью: дома или в конце урока суммировать результаты в таблице. На уроке можно обсудить следующие вопросы.

1. Какие новозаветные цитаты в «Войне и мире» и «Преступлении и наказании» связаны с темой будущей жизни и воскресения? (Слова о “птицах небесных” и чтение Евангелия от Иоанна о воскресении Лазаря.)
2. Какие евангельские слова обсуждают в «Эпилоге» графиня Марья и Наташа? С какой притчей они связаны? (С притчей о талантах. Мф. 25, 14–30.) Расскажите притчу, объясните её евангельский смысл. Согласны ли вы с толкованием притчи в «Эпилоге»?
3. Вспомните, каков смысл притчи о Кифе Мокиевиче и Мокии Кифовиче в «Мёртвых душах».
4. Прибегает ли Толстой к приёму вставной новеллы-притчи? В чём смысл истории невинно осуждённого купца, рассказанной Каратаевым? Как проецируется смысл вставных эпизодов на идею всего произведения? (В «Мёртвых душах» раскрывается тема истинного патриотизма и назначение художника, в «Войне и мире» — идея смирения.)
5. История, рассказанная Каратаевым, печаталась Толстым отдельно в журнале «Беседа» в 1872 году, а потом в составе «Третьей русской книги для чтения» в виде более подробного рассказа под названием «Бог правду видит, да не скоро скажет». Нужно заметить, что евангельская тема грешника и праведника — такая же значимая линия русской литературы, как притча о блудном сыне. В «Войне и мире» она реализуется в рассказе Каратаева и прощении Анатоля князем Андреем в ситуации, являющейся перифразом Голгофы, то есть на перевязочном пункте Бородинского сражения. Почему эта тема в «Войне и мире» объединяет именно Каратаева и князя Андрея?
6. Как история, рассказанная Каратаевым, подчёркивает композиционный параллелизм эпизодов с Пьером и Каратаевым в плену, эпизодов с князем Андреем и Наташей по дороге в Ярославль и эпизодов, в которых Кутузов после Бородина противопоставлен придворным кругам? (Купец Каратаева прощает своего врага и умирает. Болконский прощает Анатоля и Наташу и умирает. Кутузов стремится не к истреблению врага, а к установлению мира и умирает, исполнив своё предназначение в истории.)
7. “Всё миросозерцание Каратаева проникнуто каким-то светлым фатализмом, глубокою верой в неизбежное торжество нравственного закона и справедливости. Эта вера выражается, например, в его рассказе о купце, безвинно сосланном на каторгу. Также и слушая чужие рассказы, он особенно радуется таким фактам и случаям, в которых наглядно проявляется внутреннее «благообразие», то есть соответствие человеческих действий с нравственным законом”, — говорится в учебнике для старших классов средних учебных заведений, изданном в 1911 году (В.Саводник. Очерки по истории русской литературы ХIХ века. М., 1911. Ч. 2. С. 194). Давайте подумаем, есть ли общее в каратаевском “благообразии”, безуховском “сопряжении” (“сопрягать надо” — слова, услышанные Пьером во сне), “равновесии”, о котором в бреду заботится князь Андрей.
8. Выберите из пословиц Каратаева те, которые, на ваш взгляд, синонимичны девизу Кутузова “терпение и время”.
9. Что такое апория? Буквально это слово означает “безвыходное положение”. Автором многих знаменитых логических парадоксов — апорий — был древнегреческий философ Зенон Элейский (около 490–430 до н.э.). Николенька Болконский мог читать у Плутарха и о Зеноне, а не только о Муции Сцеволе. Апория Зенона «Ахиллес и черепаха», приведённая в тексте «Войны и мира», имеет значение не только для введения в книгу античных мотивов, ведь она помещена в третьем томе, смыслом которого является не развенчание ненужной народу (похожей на Троянскую) войны, а поиск причин победы в народной войне с нашествием. (В математических классах можно предложить вопрос о том, почему апории подтолкнули человечество к созданию математического анализа — на эту тему размышляет и Толстой, переходя затем к понятию “дифференциала истории”.) Итак, разрабатывая вопрос о причинах исторических явлений, Толстой обращается к философии и математике, даже к представлениям древних о времени и пространстве. А есть ли ещё какой-нибудь смысл в обращениях Толстого к античным парадоксам?
10. Для ответа на этот вопрос предложим заранее подготовленному ученику рассказать о подвиге Муция Сцеволы (по изданию Плутарха, жизнеописание Солона и Попликолы). Можно использовать также примечания к «Войне и миру» в издании серии «Школа классики»¹. В чём парадоксальность поведения Муция (когда он был схвачен врагами и предстал перед царём этрусков)? В чём парадоксальность решения, принятого Порсеной?

Примечание для учителя.

В современной науке о Толстом принято думать, что Толстой развенчивает плутарховскую традицию в «Войне и мире», выступая против лживой поэтизации и фразёрства в обрисовке классических героев². Чтение Плутарха воодушевляло Наполеона, чьё ложное величие является объектом критики Толстого. Многие высказывания Толстого в дневнике и в черновом тексте «Войны и мира» дают материал для заключения об отрицательном отношении Толстого к Плутарху. Однако не менее важно и то, что в воспоминаниях о Т.А. Ергольской, в эпизодах «Войны и мира» (Наташа с тлеющей линейкой, чтение Николеньки) Толстой на Плутарха не только “не сердится” за ложную поэтизацию, но воспринимает, как и его герои, историю Сцеволы в романтическом духе. Не виноват Плутарх, разумеется, и в том, что составлял любимое чтение молодого Наполеона. А вот плутарховские реминисценции в «Рославлеве» (1831) Пушкина: “Вселенная изумится великой жертве! Никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжёт свою столицу”. Эти слова вложены в уста Полины, девушки необыкновенной, отличающейся “греческой” красотой и пылким воображением. Гордость Полины за свою родину, мечты о подвиге в духе Шарлотты Корде (пробраться в лагерь французов и убить Наполеона), в то же время умение видеть человека даже в неприятеле (пленном французском офицере Сеникуре) напоминают многие лучшие черты толстовских героев. Безусловно, библейские (“дерзкий и наглый Голиаф”) и античные высокопарные тирады в устах Анны Павловны и её гостей, как и “исторические фразы” Наполеона о “сорока веках” — предмет осмеяния в «Войне и мире», но и сам ведь Толстой в письме к А.А. Толстой повторяет наполеоновскую фразу о “сорока веках”, когда говорит о своём творчестве… Даже батальные картины в «Войне и мире», как это не без основания замечено исследователями, в чём-то перекликаются с плутарховскими описаниями битв.

Итак, философские парадоксы об Ахиллесе и прочие должны подготовить читателя к восприятию исторических (например, о Сцеволе), которые сродни философским. А отсюда уже можно сделать шаг к парадоксам нравственным. Ведь и учение Христа о непротивлении казалось его современникам парадоксальным. А следование Христу в поведении, скажем, Бориса и Глеба уже не показалось их современникам дурацким, но — достойным подражания и благоговейной памяти. Книга Толстого — это гигантская развёрнутая апория о войне и мире. Толстой вводит в своё произведение парадоксальные решения Кутузова, Болконского, парадоксальное поведение Каратаева, подчёркивая, что в пространстве, созданном равновесием сил любви-тяготения, нравственные усилия, направленные на непротивление злу, нейтрализуют зло. В антитезе “война и мир” мир побеждает войну только при условии смирения (своего рода апория, если смотреть на это суждение только с точки зрения логики). В толстовском же пространстве это не апория (безвыходное положение), а единственный возможный для человечества выход из истории войн, полководцев, дипломатов и политиков в историю мира и единения.

Когда Толстому говорили, что трудно следовать заповедям непротивления в обычной повседневной жизни, он отвечал, что люди спасаются из горящего здания в единственную открытую дверь, не задумываясь, трудно ли это.

11. Какие жанры вспоминаются нам как аналоги «Войны и мира», какие жанры входят в её состав?

Заготовим себе таблицу с умным названием «Полижанровый интертекст книги “Война и мир”». Полижанровый — состоящий из многих жанров. Интертекст понимаем как совокупность всех произведений, переклички с которыми в виде общих мотивов, символики, скрытых и явных цитат, реминисценций, ассоциаций, перифраз и прочих отсылок содержатся в книге Толстого. Без такой работы мы не вправе говорить о жанре «Войны и мира»: прежде чем сказать, как это называется, следует установить, на что это похоже. Cм. таблицу.

Подведём итоги.

О «Войне и мире» традиционно говорят в школе как о романе-эпопее, не принимая во внимание, какое огромное разнообразие жанров и источников входит в её интертекст. Кроме того, сам термин “роман-эпопея”, претендующий на полноту определения жанра в силу своей составной природы, создаёт распространённое заблуждение, заключающееся в том, что в «Войне и мире» есть, мол, роман, частная жизнь, и эпопея, то есть описание исторических событий. Между тем «Война и мир» не может быть определена даже совокупностью десяти или более терминов, означающих словесные художественные жанры, так как она не является только художественным произведением. В последнее время в работах о жанровом своеобразии русской литературы звучит мысль о жанровой уникальности произведения Толстого. “Подобно автору «Героя нашего времени», Толстой назвал «Войну и мир» также и «книгой», подчеркнув, думается, таким образом уникальность этого создания, — пишет В.А. Недзвецкий. — Впрочем, оно не исключает и указания на огромный учительный потенциал романа, в этом аспекте соизмеримого с Библией, которая в буквальном смысле значит «книга»”³. Развивая эту мысль, можно сказать, что «Война и мир» содержит полемику, молитвы, пророчества, проповедь, жития, знамения и откровения, подобно Библии. Подобно «Дхаммападе», «Война и мир» содержит учение о достижении совершенства и пробуждении. Подобно «Дао дэ цзин», она приводит к “пути и благодати”. То есть книга Толстого стала изложением его нравственного учения и художественной иллюстрацией к этому учению. Ничего подобного не знала мировая литература (кроме, может быть, «Божественной комедии» и «Мёртвых душ» — имеется в виду сама направленность замысла автора). Впервые откровение было записано с такой степенью достоверности и с такой мощной художественной силой. “У меня были времена, когда я чувствовал, что становился проводником воли Божией”, — признаётся Толстой в дневнике 27 марта 1895 года, через месяц после похорон любимого младшего сына Ванечки, о смерти которого в дневнике есть запись: “Как будто раздвинулись двери и обнажилась та божественная сущность любви, которая составляет нашу душу” (12 марта 1895 года). “Счастливейшие минуты моей жизни” — так говорил Толстой о моментах, когда “истина проходила” через него (дневник, 27 марта 1895 года).

Вспомните, какие минуты своей жизни называл лучшими и счастливейшими князь Андрей. Минуты самых острых физических и нравственных страданий: Аустерлиц, ранение в Бородинском сражении… (А какую минуту своей жизни вы назвали бы лучшей? Такой вопрос в Ясной Поляне часто предлагался гостям.)

Наверное, у Толстого и князя Андрея это были минуты откровений.

«Войну и мир» можно назвать проектом всеобщего мира. Главы, посвящённые князю Андрею, можно определить как новую, развёрнутую по сравнению с летописной и житийной, по сравнению с той, что содержится в «Розе Мира», “легенду об Андрее”, столь важную для осознания Россией своей роли в осуществлении проекта всеобщего мира. Главы о Пьере составляют собственно роман о взаимоотношениях личности и общества, но более широкий, чем европейский роман, так как у Толстого дело не ограничивается взаимоотношениями человека и общества, он показывает ещё и отношения человека и космоса. Каратаев — герой жития и притчи и так далее.

В основу «Войны и мира» легли особые представления русских о пространстве, отражённые в омонимичности слов “мир” и “мip”, а скорее, всё-таки в многозначности понятия “МИР”, то есть того, что сейчас называют “концептом”. И это тоже определило жанровую природу «Войны и мира».

В ХIХ веке Н.С. Лесков писал о «Войне и мире»: “Книга гр. Толстого даёт весьма много для того, чтобы, углубляясь в неё, по бывшему разумевать бываемая и даже видеть в зерцале гадания грядущее”. Таково, как известно, и свойство Библии. Лесков считал «Войну и мир» чем-то вроде национальной книги, пророчества, воплотившего “русский дух”. А.Скабичевский высказался в том смысле, что Толстому “остаётся только, подобно Гоголю, вообразить себя пророком и начать провозглашать людям вещие глаголы” («Отечественные записки». 1872. № 9. С. 47).

Историки, современные Толстому, тоже подключились к выяснению того, что же такое «Война и мир», и не всегда их отзывы были резко отрицательными. Так, в 7-й книге «Вестника Европы» за 1887 год затерялся проницательный отзыв некоего Н.Кареева о книге Толстого как синтезе “поэзии, истории и философии” (с. 230–231).

Из статьи Толстого «Несколько слов по поводу книги “Война и мир”» выписываем слова: “«Война и мир» есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось”. Толстоведы называют «Войну и мир» самым вдохновенным произведением Толстого. Он сам говорил, что, когда он писал «Войну и мир», ему казалось, что “кроме этого нет ничего” (письмо к А.А. Толстой, конец января — начало февраля 1873 года). “Кроме этого нет ничего”, потому что Толстой хочет в своей книге “захватить всё”⁴. Она и была для него всем, всей полнотой мироощущения, всем, что он хотел сказать современникам. Она заменяла ему дневник на протяжении шести лет, даже письма к друзьям, потому что была “писанием”, как называл он свою работу. “Настоящие мои письма к вам — это мой роман”, — пишет он Фету 10–20 мая 1866 года.

“Захватить всё” может, разумеется, только произведение, автор которого далёк от мысли “отразить” эпоху, “нарисовать” исторические события, что, увы, до сих пор слишком часто приписывают Толстому. «Война и мир» — книга русской метаистории.

В наше время «Войну и мир» называют и “фантастическим произведением”⁵, и произведением, “построенным на фальсификации русской истории”⁶. Это, пожалуй, совершенно верно, если учесть, разумеется, что в слово “фальсификация” в данном случае исследователь не вкладывает никакого негативного оттенка. В определении жанра толстовской книги не обходится и без курьёзов; так, американский исследователь Г.С. Морсон высказывал мнение о том, что «Война и мир» — не что иное, как пародия на исторический роман.

Пожалуй, наиболее проницательно судил ещё в ХIХ веке К.Леонтьев, со свойственной ему эмоциональностью воскликнув: “Именно — слон! Или, если хотите, ещё чудовищнее: это ископаемый сиватериум во плоти, — сиватериум, которого огромные черепа хранятся в Индии, в храмах бога Сивы. И хобот, и громадность, и клыки, и сверх клыков ещё рога, словом, вопреки всем зоологическим приличиям... Или ещё можно уподобить «Войну и мир» индийскому же идолу: три головы или четыре лица и шесть рук! И размеры огромные, и драгоценный материал, и глаза из рубинов и бриллиантов, не только подо лбом, но и на лбу!” (К.Леонтьев. О романах гр. Л.Н. Толстого. Анализ, стиль и веяние. М., 1911. С. 23). Недаром и современник Толстого Анненков писал о воплощениях на страницах «Войны и мира» духа Вишну.

А вот ещё одно свидетельство, которое, как и признание Н.Тэффи, должно понравиться ребятам. “В детстве у меня была кукла, изображавшая офицера. Я наделил эту куклу качествами, которые мне нравились. Это мифотворческий процесс. Я очень рано в детстве читал «Войну и мир», и незаметно кукла, которая называлась Андрей, перешла в князя Андрея Болконского. Получилась созданная мною биография существа, которое представлялось мне очень реальным, во всяком случае более реальным, чем мои товарищи по корпусу. Жизнь в своём особом мире не была исключительно жизнью в воображении и фантазии. Прежде всего, я убеждён в том, что воображение есть один из путей прорыва из мира в мир иной. Вы вызываете в себе образ иного мира” (Бердяев Н.А. Самопознание. М., 1990. С. 39).

Какие интересные определения жанра «Войны и мира» получились у нас!

Проект всеобщего мира. (Так мог бы определить это произведение Руссо, аббат Пьятоли (прототип аббата Морио), Генрих IV…)

Легенда об Андрее. (Кто воспринял бы «Войну и мир» с такой точки зрения? В одном классе сказали, что древнерусский летописец, а в другом — что так прочитал бы «Войну и мир» Франциск Ассизский.)

Апория о войне и мире. (Тут все были единодушны: так определили бы древнегреческие мыслители.)

Откровение Толстого о его личном боге и предтече его религиозного учения. (Б.Берман. Наверное, Толстой с этим бы согласился.)

Письма к Фету. (Это определение самого Толстого. Но мы можем считать «Войну и мир» и письмами к нам.)

Писание. (Определение принадлежит Толстому, понимавшему, конечно, что тем самым он сближает свою книгу с Библией.)

Ископаемый сиватериум. (Это прекрасное определение «Войны и мира» как ископаемого жанра принадлежит, как мы только что прочли, К.Леонтьеву, но оно восхитило бы самого Вишну, несомненно, участвовавшего в создании «Махабхараты» и «Рамаяны». Ископаемый жанр — это и «Илиада», с которой сравнивал Толстой своё “писание”, и Библия, и древний эпос.)

Образ иного мира. (Да, это сказал Н.Бердяев. Но разве и для нас «Война и мир» — не сверхреальность и не сверхистория?)

* * *

Расставаясь с уроками по этому произведению, мы подводим итоги наших размышлений над смыслом названия. В начале изучения «Войны и мира» говорить о названии преждевременно, в конце — поздно. Наверное, на каждом уроке будут такие моменты, когда можно об этом сказать. Или спросить.

О смысле названия «Войны и мира» есть прекрасные работы, и не хотелось бы повторяться. То, что русское слово “мир” в силу своей многозначности позволяет соединить значение единения со значением мироздания, имеет колоссальное значение для русского менталитета и, значит, для прояснения роли России как “успокоителя истории”⁷. «Война и мир» была бы невозможна без этой многозначности. (Разумеется, видеть в этом случае полисемию, а не омонимию “мира” и “мipa” гораздо приятнее для толстоведа, хотя, “с точки зрения семантики, в современном русском языке — два слова мир, считающихся омонимами… Первичным же фактом является именно совмещение двух значений в одном слове. И особая черта русской культуры в том, что она в определённой мере сохраняет это совмещение, сменившееся в других европейских культурах более резким разделением”⁸. В какой-то мере, как ни кощунственно это звучит, полное совпадение на сегодня не только в звучании, но и в написании всех значений этого слова даже повышает его особую роль в произведении Толстого. Оно превращается в какой-то многозначный, исполненный особого смысла иероглиф, таинственно мерцающий всеми своими оттенками. Так что, может быть, и не совсем правы те, кто ратует за восстановление старой орфографии в «Войне и мире» Толстого и Маяковского, хотя пафос этих требований понятен.

Ещё более сложна проблема переводов. Рискуя уйти далеко от темы, приведём прекрасный пример из книги И.Франка: “В очень неудачном русском переводе Библии «Дух Божий носился над водою». В подлиннике же Он «мрахэфэт» — порхает, что, впрочем, и так слышно, без перевода”⁹. Предлагаем ребятам перевести название книги Толстого на известные им языки. Переведя, пытаемся осознать, как поймут название иностранные читатели. Обычно большое оживление вызывают предложенные варианты типа «На фронте и в тылу», «Война и народ», «Народная война», «Война отечественная» (примеры взяты из книги Б.Бермана). Стоит задуматься над тем, почему они не передают всего смысла. А можно ли передать “весь смысл”? Известно, что в написанном Толстым собственноручно названии стояло слово “мiр”. Почему он не настаивал на исправлении, когда в первом и последующих изданиях появилось “мир”? Может быть, потому, что хотел оставить многозначность? Вспомним знаменитое пушкинское “О Русь!” как эпиграф ко второй главе «Евгения Онегина». (У Горация “O rus!” значило “О деревня!”.) Привлечём латинские варианты. Получим «Bellum et pax» (не годится), «Inimicitia concordiaque» (тоже чего-то не хватает), «Rixa et placatio» (ерунда). Может быть, «Bellum et universum»? Теряется значение concordia. Попробуем греческий, призвав на помощь философов: “Эмпедокл выставлял в качестве двух принципов, управляющих всем мировым процессом с самого начала и навечно, понятия филия (philia) — «связь, склонность, симпатия» и нейкос (neikos) — «спор, распря, вражда»”¹⁰. Да, это лучше. Но тогда надо бы сказать: “Нейкос и филия в мировом процессе”...

Предлагаем несколько словосочетаний со словом “мир” из книги Толстого для перевода на знакомые ребятам иностранные языки. В англоязычных классах получалось следующее:

— “Миром Господу помолимся” — in peace let us pray; кстати, Толстой здесь настаивает на значении “без различия сословий” (as one community), что больше отвечает его концепции мира, тогда как православные критики поправляют его в том смысле, что “миром” здесь может значить только “в покое, в согласии душевном”;

— “Почему весь мир предположил существование такого непостижимого существа” — why did the whole world conceive the idea of the existence of such an incomprehensible Being;

— “крестьянский мир” — village assembly;

— “в мире, во всём мире” — in the universe, in the whole universe;

— “в высших мирах” — in the leading society;

— “два властелина мира” — the world’s two arbiters.

А почему «Война и мир», а не «Мир и война»? Тут тоже есть над чем подумать...

В работе «В чём моя вера?» Толстой писал: “Царство Бога на земле есть мир всех людей между собою”. Подставим значение в наше “уравнение”. Получится: «Война и Царство Божие». “Не только название романа Толстого религиозно (и даже мистично), но и сам роман в некотором роде можно считать религиозным произведением”¹¹. Почему же “в некотором роде”? Это и есть такое произведение во всех смыслах, и в заглавии в первую очередь.

Добавим ещё кое-какие наблюдения над смыслом слова “мир”.

Напомним ребятам, что слово “вервь” когда-то обозначало цепь родственников, поколений и позже заменилось словом “мир” в значении “крестьянский мир”, “община”. Для “войнамирической” концепции единения по линиям духовного тяготения это очень важно.

Русское слово “милый” восходит к понятию “мир” (своё, обжитое пространство). “Милая душа” в устах Тушина может означать самое главное: “мирная душа”.

Наконец, митраические вкрапления в «Войне и мире» (эпизод с Теляниным, каратаевская молитва Фролу и Лавру, хождение князя Андрея по меже на Бородинском поле) дают нам основания сблизить значение слова “мир” в «Войне и мире» с именем и, главное, значением бога Митры. Обратимся к словарю. “От того же корня, что рус. мир, происходит имя древнеиндийского мифологического существа — бога Митра, в Авесте — Мифра (так произносили это имя в России до революции, поскольку оно писалось через букву «фита»...); в языке Авесты это слово означает «договор», «согласие». Митра, согласно древнеиндийской мифологии, следит за исполнением договоров между людьми и, если договоры соблюдаются, охраняет границы земли, где живут такие люди, — это и есть ядро концепта «мир» в его древнейшем виде”¹². То же обоснование этимологии слова “мир” в русском языке даёт и В.Топоров: “Славянская (в частности, русская) традиция уникальным образом сохраняет трансформированный образ индо-иранского Митры в виде представлений о космической целостности, противопоставленной хаотической дезинтеграции, о единице социальной организации, возникшей изнутри в силу договора и противопоставленной внешним и недобровольным объединениям (типа государства), наконец, о том состоянии мира (дружбы), которое должно объединять разные коллективы людей в силу Завета, положенного между людьми и их верховным патроном” (Semiotyka i struktura textu. Ossolineum, 1973. С. 370). Основываясь на концепции Топорова, С.Г. Бочаров в своих работах о «Войне и мире» сближает значение слова “мир” с именем Митры. Но нам представляется, что можно шагнуть и дальше, увидев в «Войне и мире» прямые сближения с митраическим культом, например, подсознательное воспроизведение князем Андреем на Бородинском поле древнего славянского обряда хождения по меже, означавшего прекращение войны.

Интересные размышления о значении “мира” в «Войне и мире» находим у О.Э. Мандельштама в статье «Чаадаев». Похоже, что народы Запада “блуждают” в “лабиринте истории”. Но каково предназначение России? “Есть давнишняя традиционно русская мечта о прекращении истории в западном значении слова, как её понимал Чаадаев, — пишет Мандельштам. — Это мечта о всеобщем духовном разоружении, после которого наступит некоторое состояние, именуемое «миром». Мечта о духовном разоружении так завладела нашим домашним кругозором, что рядовой русский интеллигент иначе не представляет себе конечной цели прогресса, как в виде этого неисторического «мира». Ещё недавно сам Толстой обращался к человечеству с призывом прекратить лживую и ненужную комедию истории и начать «просто» жить. В «простоте» — искушение идеи «мира». …Навеки упраздняются, за ненадобностью, земные и небесные иерархии. Церковь, государство, право исчезают из сознания, как нелепые химеры, которыми человек от нечего делать, по глупости, населил «простой», «божий» мир, и, наконец, остаются наедине, без докучных посредников, двое — человек и вселенная:

Против неба, на земле,
Жил старик в одном селе…”¹³

Историк Л.Н. Гумилёв не случайно обращается к «Войне и миру» для иллюстрации своей концепции пассионарности. Идея мира может быть понята как идея уравнивания (равновесия!) пассионарности и инстинкта. Пассионарность (от латинского passio — “страсть”) — “стремление пожертвовать собой во имя каких-нибудь совершенно иллюзорных целей или во имя накопления богатства, которое явно излишне и на пользу жизненным процессам не идёт, или ради своего принципа веры” (Гумилёв Л.Н. Бремя страстей // Наука и религия. 1996. № 5. С. 21). “Когда пассионарность и инстинкт равны — это гармоническая личность, что-то вроде Андрея Болконского, — говорит Гумилёв. — Я беру в качестве примера такого литературного героя, который всё выполняет очень хорошо. Он и прекрасный полковник (тут Гумилёв ошибается: князь Андрей командовал полком, отказавшись остаться при особе государя и при штабе Кутузова, но был к этому времени генералом. — Е.П.), и заботливый помещик, хранитель своей дворянской чести, верный муж своей первой жены, верный жених своей новой невесты. Абсолютно гармоническая личность; причём и работает он хорошо — не за страх, а за совесть, — но ничего лишнего он не сделает; это вам не Наполеон, который, так же как и Александр Македонский, неизвестно для чего завоевывал страну за страной и даже такие страны, которые он явно не мог удержать, например, Испанию или Россию. Наполеон бросал людей на смерть ради иллюзии, ради славы Франции, как он говорил, а по существу — ради собственного властолюбия. Андрей Болконский ничего такого не сделает, он делает только то, что надо, и делает хорошо; достойный уважения человек” (там же).

Возможно, в этом противопоставлении, предпринятом Гумилёвым, можно увидеть толстовское разделение на людей войны (таких, как Наполеон, Курагины) и людей мира (как Болконский, Кутузов, Каратаев). Каратаев, о сходстве которого с Болконским (особенно в восприятии Пьера), мы уже не раз говорили, был способен к разного рода работам, “всё умел делать” и со всеми находил общий язык, как и князь Андрей. Вообще некоторые детали сходства этих персонажей поражают: “выражение невинности и юности” (Каратаев) и “невинный, ребяческий вид” князя Андрея; ощущение себя как “частицы целого” (Каратаев) и “частицы любви” (Болконский); “соколик” Каратаева и “птица небесная” Болконского; даже болезнь была у них одинаковая — “сделалась лихорадка”, как сказано о том и о другом, и почти одновременно. Странно, что в толстоведении сохраняется какое-то искусственное противопоставление “болконского” и “каратаевского” начал в «Войне и мире», тогда как много правильнее говорить о противопоставлении “безуховского” начала, то есть начала социальных исканий, — “болконско-каратаевскому”, связанному с нравственным самосовершенствованием и глубоким недоверием к социальным изменениям, которые не могут сделать человека “счастливее и лучше”.

Наиболее интересно в концепции Гумилёва противопоставление Наполеона и Болконского. Традиционно в школе, да и в литературоведческих работах, противопоставляются Наполеон и Кутузов как примеры истинного и ложного величия. Противопоставление Наполеона и вымышленного персонажа, Болконского, оказывается в этом плане более убедительным, так как понятие истинного величия, по Толстому, вообще неприложимо к историческому, государственному деятелю. Кутузов прекрасен как человек, а не как более искусный, чем Наполеон, полководец и дипломат. Мережковский совершенно справедливо назвал Толстого “победителем Наполеона”, и в этом смысле чрезвычайно важна та сцена, где Болконский не удостаивает Наполеона словом и едва удостаивает взглядом. Другие русские пленники (князь Репнин) ведь всё же называют Наполеона “великим полководцем”. В дальнейшем в общении с Наполеоном показаны, кроме французов, Александр I, Балашов и Лаврушка. Александр ничтожен и лицемерен в Тильзите, как и Наполеон; Балашову Толстой явно сочувствует, но Балашов представлен как дипломат и чиновник, Лаврушка же сам почти издевается над недалёким и чванливым “властелином мира”. Но превратить грозного императора в муху или червя удаётся только князю Андрею и Платону Каратаеву. Если сопоставление Наполеона и Кутузова всё же предполагает оценку обоих как государственных деятелей, то сопоставление исторического и частного лица свободно от этого. Б.Берман пишет: “Умирающий князь Андрей — это образ истинного небесно-земного величия человеческого в отличие от ложного величия властителя мира сего человекобога Наполеона. Уже по одному тому, как Толстой унижает образ императора французов, ясно чувствуются личные мотивы. Толстой всегда знал себя великим, и потому его художественные исследования того, что велико в этом мире и что ничтожно, для него не литературная, философская или публицистическая тема, а глубоко личная проблема своей жизни. Эту личную задачу истинного величия человеческого Толстой и решал для себя в образе князя Андрея”¹⁴.

Возможно, с этим связан и скепсис Толстого по отношению к божественному происхождению Христа. Христос, по Толстому, тем и велик, что, будучи человеком, проявил сверхчеловеческую стойкость, бесстрашие и мудрость. По Толстому, тому же учил и Будда Гаутама, не называвший себя сыном Бога. Отец Александр Мень, например, говорил, что Будду “справедливо называли атеистом” (О. Александр Мень. Проповедь Гаутамы Будды // Наука и религия. 1992. № 2. С. 27). Но Будду назвали Совершенным. Истинное величие человека — в достижении совершенства. “Он искал одного — быть вполне хорошим…”. Если «Война и мир» — развёрнутая апория, то вот ещё один её парадокс — образ Божества, являющего истинно человеческое величие, создание религии, “очищенной от веры”, проповедь Царства Божьего не в ином мире, а здесь, на земле. Если православных критиков Толстого смущает, что он использует имена апостолов и вообще евангельские мотивы, то можно напомнить, что едва ли не в большей степени в основу «Войны и мира» положены идеи буддизма и даосизма, есть в ней митраистские и славянские языческие черты, и вообще ни одна новая религия не возникала в полной изоляции от других. Связывая со своим героем свои новые религиозные идеи, Толстой закономерно назвал его именем апостола, с которым у большинства русских людей ассоциируется основание Русской Церкви и предсказание о грядущей благодати.

Почти через двадцать лет после завершения «Войны и мира» Толстой записывает в дневнике: “Книг слишком много, и теперь какие бы книги ни написали, мир пойдёт всё так же. Если бы Христос пришёл и отдал в печать Евангелия, дамы постарались бы получить его автографы, и больше ничего” (25 ноября, 1888). А днём раньше — тоже запись со словом “мир”: “…Жизнь мира с тем renouveau христианства со всех сторон выступающая, как весна, и в деревьях, и в траве, и в воде, становится до невозможности интересна”. На земле прошло две тысячи лет христианства, близится полуторастолетие «Войны и мира»; изменится ли “жизнь мира”, примут ли деревья и трава христианство (Толстой считал, что деревья “добреют”), или “мир пойдёт всё так же”? Поживём — увидим.

Пока от имени своих учеников предлагаю суперперевод названия книги Толстого на английский язык, немного в духе первоначального толстовского варианта («Все хорошо, что хорошо кончается»): «Company in distress makes trouble less», буквально: «Беда отступает, если ты не одинок»). (Первая премия на конкурсе переводчиков в нашем классе.)

Примечания

1 «Война и мир». Книга для ученика и учителя. (Серия «Школа классики».) М., 1996. С. 459.

2 Неизвестный Толстой в архивах России и США. М., 1994. С. 499–511.

3 Недзвецкий В. Русский социально-универсальный роман ХIХ в. М., 1997. С. 236.

4 Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 90 т. (Юбилейное). Т. 13. С. 53.

5 Франк И. Третий глаз. Диалектика искусства. М., 1993. С. 156.

6 Руднев В. Прочь от реальности. М., 2000. С. 200.

7 Берман Б. Сокровенный Толстой. М., 1992. С. 180.

8 Степанов Ю. Константы. Словарь русской культуры. М., 1997. С. 95.

9 Франк И. Третий глаз. С. 145.

10 Хейзинга Й. Homo ludens. М., 1992. С. 137.

11 Берман Б. Сокровенный Толстой. С. 177.

12 Степанов Ю. Константы. С. 98.

13 Мандельштам О.Э. Слово и культура. М., 1987. С. 90. (Стихотворная цитата из сказки П.Ершова «Конёк-Горбунок».)

14 Берман Б. Сокровенный Толстой. С. 183–184.