ТРИБУНА

Сергей ВОЛКОВ

Русская классика сквозь амбразуру Единого экзамена

Как-то летом, случайно оказавшись в Москве, включил телевизор — и увидел занятный сюжет: министр образования В.Филиппов отвечал на вопросы двух ведущих программы «Без протокола» по поводу Единого экзамена. Вопросы были разные, в том числе и каверзные, с поддёвкой. Например, журналисты достали из Интернета тест по обществознанию и один из вопросов этого теста, вызвавший их недоумение явно нелогичной формулировкой, прочитали министру, который перед этим говорил о радужных перспективах, открываемых эпохой ЕГЭ. Реакция министра была мгновенной: “Вы специалисты по обществознанию? Нет? Ну вот. А тесты эти составляли лучшие академики, специалисты в этой области. И вообще, в Интернете чего только не лежит”. И проблема некачественных контрольно-измерительных материалов сама собой в передаче отпала.

Реакция министра понятна и отчасти даже правомерна. Правомерна — потому что малосведущие журналисты, влезая в специальные вопросы, нередко приносят своим некомпетентным обсуждением только вред. Отчасти — поскольку любой критик при такой постановке проблемы оказывается подставленным под не совсем честный удар: он, как будто бы оправдываясь, должен сначала как-то доказать, что является специалистом. При том, что определение это применительно к сфере образования весьма размытое (методисты и чиновники от образования тоже специалисты, но вот в школы, к детям, преподавать в большинстве случаев почему-то не идут), дело обоснования собственной пригодности для обсуждения ЕГЭ выглядит весьма странным. Я преподаю в школе одиннадцать лет — этого достаточно для того, чтобы “сметь своё суждение иметь” или нет? Какие ещё заслуги позволят мне говорить — вернее, нет, не так — позволят меня услышать? Ведь, согласитесь, это в обсуждении самое важное. А что касается Интернета, то ведь есть в нём и сайты официальные, на которых, хочется надеяться, лежит информация проверенная.

Собственно, с сайта www.ege.ru и стоит начинать наш разговор — именно на нём некоторое время назад появилась новая демонстрационная версия ЕГЭ по литературе. И не могла не привлечь к себе внимание (чуть не сказал — специалистов) учителей-практиков с разным стажем, которые каждый год готовят выпускников к сочинению и для которых переход на новую форму экзамена является весьма болезненным. Вариант экзамена читается такими учителями с пристрастием — по понятным причинам. Не секрет, что, несмотря на многочисленные протесты, дело перехода к Единому экзамену под бдительным оком министерства идёт полным ходом. Творец-демиург, как всегда, “вдаль глядит” и, простирая руку “вперёд и вверх”, чертит грандиозный план, чеканя при этом до боли знакомое: “Здесь нам Европой суждено…” (Напомним, правда, что есть ещё в этом монологе что-то про зло, легшее в основание замысла, но эти частности, как всегда, творца не волнуют.) И, как всегда, не замечена оказывается этим демиургом та скромная и непритязательная жизнь, которая худо-бедно, но идёт в тех самых местах, которые он задумал окультурить — “приют убогого чухонца” да “бедный чёлн”. Нынешним демиургам тоже дела нет до тех, кто мешается где-то там, под ногами — до тех самых простых учителей, пресловутых Мариванн, задача которых выполнять и не рассуждать. Кстати, и об этой самой Мариванне сказал наш министр, радостно напирая на объективность и независимость оценки результатов Единого экзамена: теперь, мол, отметка будет обозначать действительное знание, а не выражать отношение Мариванны к своему ученику и оценку ею собственного труда. И тогда та самая Европа, под знаком которой и “суждено” нам строить здание новой экзаменационной системы, радостно зарукоплещет такой объективной отметке и согласится её принять к рассмотрению — в своих вузах.

Бедная, бедная Мариванна! Какое дело теперь до того, сколько сил положено ею на того или иного ученика, который в пятом классе, может, и читал с трудом, а к концу школы, глядишь, более-менее связный текст пишет. Особых красот и выдающихся мыслей в нём нет, но “четвёрки” своей ученик от неё вполне заслуживает. Именно от неё — ведь это ей его история известна, его характер привычен, его лицо знакомо. А оценить ведь можно не только результат, но и упорство в достижении цели, и динамику развития. Но ничего этого не нужно будет так называемым объективным проверяльщикам, даже имени — всё будет зашифровано, а то, что, по словам классика, без имени нет человека, — это интеллигентские пережитки. Теперь написали экзамен — и ждите, Мариванна вместе со своим учеником “номер такой-то”, решения некоего синклита, который, сидя за сотни километров от вас, вместо вас и определит, какого балла выпускник, а заодно с ним и вы, достойны.

Впрочем, хватит лирики и всяких журналистских штучек. Давайте просто посмотрим, что предлагается нам в качестве нового экзамена по литературе. Может, наши наблюдения кому-то пригодятся — хотя бы специалистам по составлению ЕГЭ.

Первое, что приходит в голову по прочтении текста демонстрационной версии, — экзамен по литературе в структуре ЕГЭ для выпускников будет более напряжённым, чем нынешний. И это при том, что качественнее проверить знания и умения по предмету такая форма не позволит. Судите сами: вместо шести часов работать выпускники будут четыре, а вместо одного сочинения им придётся создать два. Правда, мини-сочинений, не более трёх страниц каждое — но при этом надо будет ещё ответить на тридцать тестовых вопросов. А текстов произведений на экзамене теперь не будет. Иными словами, форм работы больше, а времени и возможности сосредоточиться на чём-то одном и сделать лучше, глубже, объёмнее — существенно меньше.

Второе: тесты в том виде в котором они представлены в ЕГЭ, с большим успехом выполнит ученик, знающий литературу поверхностно. Почему? Да потому что умный ученик склонен искать в самом простом задании подвох — и часто ошибается в ответе. А таких заданий, провоцирующих на излишние, мешающие раздумья, в тестах много, и, что самое печальное, скорее всего, все они возникли просто по недосмотру.

Вот задание А2: “Какому герою из «Горя от ума» принадлежат слова: «А всё Кузнецкий мост и вечные французы…»?” Простой ученик скажет — ну конечно Фамусову! А который посложнее, тот вспомнит антифранцузские выпады Чацкого — и засомневается. А потом, может быть, придёт ему на ум, что Фамусов и Чацкий — не только идейные антиподы; иногда их суждения до странного совпадают. Ну-ка, не глядя в книгу, ответьте, кому какие слова принадлежат: “Хлопочут набирать учителей полки, // Числом поболее, ценою подешевле” и “Берём же побродяг, и в дом, и по билетам”? Тоже задумаетесь. А в простом тесте (а именно таким он, судя по всему, и замышлялся) задумываться о сложном противопоказано. Получается, что ответ “Чацкому” может быть дан и от незнания, и от слишком глубокого знания. Неожиданное подтверждение своим мыслям находим в знаменитой статье Гончарова: в ней классик ошибся, цитируя, как нарочно, именно те слова, которые составители вынесли в задание! Но вряд ли у кого-то возникнет мысль обвинить Гончарова в незнании пьесы.

Задание А9.1: “Какой датой обозначено начало действия романа И.С. Тургенева «Отцы и дети»?” И варианты ответов: “1) 1848 г. 2) 1859 г. 3) 1861 г. 4) 1862 г.” Только не говорите, что ответ элементарен: я и сам знаю — в первой же строчке романа стоит дата 20 мая 1859 года. Как, впрочем, знаю и то, что и другие даты из списка имеют непосредственное отношение к «Отцам и детям» — и на уроках много об этом говорится. В 1862 году роман появился в печати, в 1861 — написан, да к тому же и проблемы крестьянства устойчиво связаны в сознании учеников с датой отмены крепостного права. А 1848 год встречается прямо в том же начале романа — как и многие другие “говорящие” даты, через которые подаётся читателю на первых страницах жизнь Николая Петровича и Аркадия. Для знающего ученика все четыре даты из теста наполнены смыслом и живейше связаны с романом — а это опять затруднит его в выборе. Что же ему теперь нужно запоминать: смысл дат или то, какая из них идёт в тексте первой? И опять же нам никогда не узнать, с чем будет связана возможная ошибка ученика. Воистину, многие знания умножают печаль!

Умного ученика некоторые из предлагаемых заданий могут поставить в тупик уже своей формулировкой. Вот, к примеру, задание А5: “В рассказ о жизни какого героя романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин» включено такое описание природы: «Уж небо осенью дышало, Уж реже солнышко блистало…»?” Что имеется в виду? Кого этот пейзаж характеризует? Чьими глазами он увиден? В чьём речевом поле находится? “Рассказ о жизни” — это сумма всего, что становится известно о герое, или же просто какой-то определённый текстовый фрагмент? Приведённые ответы не позволяют угадать логику составителей, поскольку в них оказываются все основные герои романа: Татьяна, Онегин, Ленский, Автор-персонаж. Большинство из опрошенных нами учителей и литературоведов, вслед за недоумённым пожатием плеч или же резкими комментариями в адрес бессмысленной формулировки, выбирают (представив себя на месте ученика, не могущего уйти от ответа) вариант “Автор-персонаж”. Однако в ключах к тестам правильным считается ответ “Онегин”. Почему? Да потому что логика составителей опять-таки оказывается примитивной: в строфе XXXIX четвёртой песни «Онегина» речь шла о заглавном герое, а приведённые слова находятся в строфе XL, то есть примыкают к куску текста об Онегине. И не волнует составителей, что в первой же строке XL строфы стоит местоимение первого лица “наше”, надёжно показывающее, что на авансцену романа в какой уже раз вышел сам Автор: “но наше северное лето”, “хоть мы признаться не хотим”. А значит, рассказ о герое, о третьем лице прервался или по крайней мере превратился в рассказ не только о нём. Скажите, как же можно загонять эти тончайшие переливы текста в тест, грубо искажая смысл и подменяя раздумье над литературным произведением угадыванием логики составителей экзамена?!

В чём ценность, например, такого вопроса: “Какой из героев романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» наиболее антипатичен Раскольникову — Свидригайлов, Порфирий Петрович, Лебезятников или Лужин?” “Ещё бы старушку процентщицу сюда для ясности вставили!” — мрачно прокомментировал вопрос один из учеников выпускного класса, на котором я немедленно поставил эксперимент по сдаче ЕГЭ. А ведь и правда — какими такими линейками (или весами) можно измерить степень антипатичности героя герою, а главное — для чего? И разве кроме степени не важно качество этой антипатии? Лужин противен не так и не потому, почему Свидригайлов; и то, что Раскольникова тянет к Свидригайлову, а к Лужину нет, ещё не говорит о большей антипатичности последнего, ибо в данном случае не “размер имеет значение”. Можно возразить, что я усложняю: всем ведь и так понятно, что надо ответить: “Лужин”. Но кто поручится, что не усложнит ещё кто-то, привыкший думать над книгой, знающий, что литература, в отличие от так называемых точных наук, учит прежде всего множественности ответов на один и тот же вопрос.

Вне зависимости от качества вопросов тест убивает наш предмет и жестоко обманывает ученика. Уже в самом первом классе школы маленького ребёнка начинают учить тому, что вариантов решений может быть много. Вот, скажем, нужно определить, какая из четырёх картинок лишняя: трамвай, троллейбус, автобус, телевизор. Один ребёнок скажет, что телевизор, поскольку всё остальное — транспорт. Другой уберёт автобус — он не работает на электричестве. Кто-то исключит тот же автобус, но по иной причине: остальные слова начинаются с буквы “Т”. А бывают и совсем оригинальные ответы: у трамвая, троллейбуса и телевизора есть… “усы”. Что сделает умный учитель, познакомившись с этими ответами? Он скажет, что правы все — и может быть, предложит ещё какой-нибудь не замеченный детьми вариант. Ребёнок растёт и развивается на такого рода заданиях — и вдруг на выпуске от него потребуют одного жёстко определённого варианта, хотя сам характер вопросов, как мы видим, такой однозначности вовсе не предполагает. Это ли не обман?

Самый яркий пример в связи с этим — вопрос В6 (в вопросах типа В нужно не выбрать один ответ из приведённых, а самому вписать его в клеточки рядом с вопросом): “Какое средство художественной изобразительности использует С.Есенин в начальных строках стихотворений: «Отговорила роща золотая...», «Мир таинственный, мир мой древний…», «За тёмной прядью перелесиц…»?” Вновь предложил этот вопрос целому ряду учителей и учёных — и не услышал единого ответа. Впрочем, все сошлись на том, что в этих трёх строчках нет одного и того же, объединяющего “художественного средства”: метафора встречается в первой и третьей, эпитет — в первой и (с натяжкой) во второй и так далее. Значит, по сути вопрос задан неправильно — или плохо подобраны примеры. А составители теста уверены, что ответ должен быть — эпитет! Но позвольте, какой же эпитет в третьей строке? “Тёмная прядь”, “светлые волосы”, “карие глаза” — разве это не обычные, номинативные определения? Или под эпитетом выпускнику стоит понимать теперь любое определение? Как видим, опять с не предполагающей сомнений интонацией формулируются в тексте нашего экзамена вещи далеко не бесспорные.

Есть, наконец, задания хотя и однозначные по ответу, но иезуитские по сути. Вот вопрос А18: “Какие строки поэмы А.А. Блока «Двенадцать» повторяются в ней неоднократно в виде рефрена: «Товарищ, винтовку держи, не трусь…», «Ты лети, буржуй, воробышком!», «Эх, эх, без креста!», «Погибла Россия!»?” Разве это не издевательство? Все эти строки таковы, что потенциально могут быть рефреном; мотивы, в них поднятые, прошивают поэму насквозь, вспыхивают в той или иной формулировке много раз. Почему же знанием поэмы будет теперь считаться знание того, какая строка в ней сколько раз повторяются? Крайнее недоумение, которое испытываешь, думая над заданием, не позволяет сразу увидеть и ошибку в формулировке: “Какие строки…” Непонятно, надо ли выбрать из четырёх не одну, а несколько строк (но это противоречит условиям вопросов группы А), или множественное число неуклюже выбрано здесь потому, что в поэме одна из этих строк повторяется?

А сколько выпускников срежутся из-за сходства заботливо подобранных фамилий в вопросе А14.2.: “В одной из сцен романа Ф.М. Достоевского «Идиот» Настасья Филипповна бросает деньги в огонь. Кому из героев адресован этот жест — Рогожину, Мышкину, Птицыну или Иволгину (курсив мой. — С.В.)?” Надо ли повторять, что выяснение знания и понимания текста путём задавания таких вопросов — совершенно бессмысленное дело. И потом: разве можно однозначно утверждать, что этот жест “адресован” только Иволгину, что, скажем, Рогожин здесь вовсе не имеется в виду Настасьей Филипповной?

А теперь остановимся: как говорили древние, разумному достаточно. Задумались ли вы, уважаемые читатели, что мы говорим о демонстрационной версии, которая должна была быть выверенной и вылизанной по всем пунктам? Если количество странностей в образцово-показательном варианте таково, то что же нас ждёт, когда дело встанет на поток, когда пройдёт несколько лет и экзамен станет привычным, почти будничным? Будет ли кого-то волновать та или иная ошибка в тестах экзамена, если основное дело уже будет сделано?

Мы уже не говорим о том, что главное зло, которое принесёт с собой такой экзамен, — это более чем вероятная перестройка всей системы преподавания. Оно вполне может превратиться в натаскивание на тест. Время на чтение и постижение литературного произведения, и без того сокращаемое в старшей школе, будет урезано ещё больше. Что же касается так называемой творческой части работы, то я уверен, что мини-сочинения будут в целом более небрежны и учить их писать будут всё меньше. И не только потому, что на экзамене их будет два, но ещё из-за отсутствия возможности воспользоваться книгой. Практически уйдёт цитирование. Умение логически вывести тему из более общих посылок и подвести итоги (то есть создать пресловутые вступление–заключение) тоже войдёт в противоречие с самим жанром мини-сочинения, более поспешным и кратким, чем сочинение обычное. Просится странное сравнение: Дмитрий Старцев, беседующий с больными, расспрашивающий их подробно (хочется верить, что так и было) — и раздражённо-спешащий Ионыч, то и дело кричащий “своим неприятным голосом”: “Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!” И это при том, что субъективность оценки третьей части ЕГЭ всё равно сохраняется — а значит, от главной претензии к существующему сочинению уйти не удастся.

Экзамен — это, если хотите, амбразура, через которую государство (главный заказчик в образовании) рассматривает поле нашего предмета.

Поле, как водится, просторно — амбразура узка.

Поле зрения (простите за каламбур) наблюдателя не позволяет ему увидеть всю беспредельность поля наблюдения. Так было всегда, но предлагаемый нам вариант экзамена настолько сужает эту самую амбразуру, что совершенно искажает обзор. Опубликованная версия ЕГЭ демонстрирует это вне всякого сомнения. И заставляет с ещё большей теплотой взглянуть на несколько поднадоевшее в последнее время, но теперь, в свете надвигающегося, такое милое и дорогое сердцу традиционное сочинение.

Из двух зол понятно что приходится выбирать — даже под угрозой прослыть старовером.