ШТУДИИ

Константин ВАНШЕНКИН

Из записей

Женское участие

Сколько лет прошло с того антипастернаковского безумия — исключений, гонений, улюлюканий! Октябрь пятьдесят восьмого. Я был и 27-го и 31-го. На закрытом заседании Правления (я числился его членом после II съезда писателей — от молодых) слышал, разумеется, далеко не всех: много времени уходило на буфет, на разрядку. Из услышанных двое советовали не исключать — Твардовский и Грибачёв. Да-да, именно так, никуда не денешься. А на общемосковском собрании в Доме кино находился в зале совсем недолго, болтался целый день по фойе — невозможно было воспринимать это вторично. Однако в памяти кое-что осело прочно.

О людях, поносивших поэта, говорилось не раз, особенно о тех, от кого не ожидали. Иных это просто потрясло, в том числе и некоторых из самих выступавших. Причём на всю жизнь. О тех событиях я когда-то написал в заметках «Как исключали Пастернака». После размышлений я решил там не называть ораторов поимённо. Кто знает, тот знает, а специально не перечислять — они сами себя наказали. Но составительница большого тома «Воспоминаний о Борисе Пастернаке» Моэль Фейнберг расшифровала их фамилии в конце книги в своих комментариях к моей статье. Таким образом, моя сдержанность потеряла смысл.

Со временем в отношении к этим людям появилась некоторая, что ли, снисходительность, их почти простили. Но вот — странно и неприятно говорить об этом — меня по-прежнему поражают выступления против него трёх женщин. Трёх сталинских лауреаток, по сути сталинских выдвиженок.

В.Ф. Панова — трижды лауреат. Причём по нисходящей: «Спутники» — I степени, «Кружилиха» — II, «Ясный берег» — III. Панову почти все очень ценили как прозаика. Действительно, на фоне большинства тогдашних увенчанных она выделялась. Сейчас перечитывать её почти невозможно. Когда она получила слово в переполненном конференц-зале Союза, я подумал, что она пытается хоть как-то защитить поэта. Она же говорила неприязненно, брезгливо, элементарно прямолинейно. Со временем А.К. Гладков рассказал мне, что как-то в Комарове он спросил её, зачем она так выступила, и она объяснила: ею двигал страх. Она решила, что начинается новый тридцать седьмой, и она этим шагом хотела защитить своих близких. Если так, то это и вправду страшно.

Выступление Г.Николаевой (романы «Жатва», «Битва в пути») я пропустил. Но известно её высказанное публично горячее желание собственноручно расстрелять Пастернака. До какой же степени безумия должно дойти общество, чтобы женщина, писательница, предложила свои палаческие услуги для уничтожения кого бы то ни было, а не обязательно великого поэта! Имеются свидетельства того, что Пастернак, узнав, был глубоко потрясён этим фактом и даже хотел написать ей письмо, но его отговорили.

И наконец — В.М. Инбер. Уж она-то знала, что такое Пастернак. Она была его ровесницей. Она начинала элегантными стихами о любви, о южной природе (сборники «Печальное вино», «Бренные слова»). Не чужда ей была когда-то и некоторая, как сейчас бы сказали, приблатнённость (песенка «Девушка из Нагасаки»). В 1924 году она написала одно из самых сильных стихотворений на смерть Ленина — «Пять ночей и дней».

Потом она всегда стремилась быть идейной, современной, своей. Причина тоже в страхе. Она была племянницей Троцкого, он к ней благоволил. Попробуйте от такого клейма избавиться. Она пыталась. Рассказывали, что на одном из собраний тех времён она воскликнула: “Мой трижды проклятый дядя!..” Это только сейчас выглядит забавным.

А в пятьдесят восьмом? Сработала многолетняя, въевшаяся привычка говорить то, что нужно. На общемосковском собрании при обсуждении резолюции Инбер выкрикнула тонким голоском из зала: “Эстет и декадент — это чисто литературные определения, это не заключает в себе будущего предателя. Это слабо сказано” (стенограмма). И ведь никто не тянул, не заставлял! Внутренняя потребность.

(Я подумал сейчас: пятьдесят восьмой год ассоциируется у меня с пятьдесят восьмой статьёй.)

Боже мой, и это ведь женщины! Неужели он о них написал:

О женщина, твой вид и взгляд
Ничуть меня в тупик не ставят.
Ты вся — как горла перехват,
Когда его волненье сдавит.

Это они могли читать. Может быть, и читали. А вот это ещё не было напечатано:

Всем им, вскользь промелькнувшим где-либо
И пропавшим на том берегу,
Всем им, мимо прошедшим, спасибо, —
Перед ними я всеми в долгу.

Ничего себе вскользь! Хорошо они ему отплатили за его восторги. Но не пошло им это на пользу.

Однако единственным человеком, голосовавшим на московском собрании против исключения, тоже оказалась женщина. Председательствующий С.С. Смирнов делал вид, что не замечает её одиноко поднятой руки, но она заставила заметить.

Это была реабилитированная писательница Анна Сергеевна Аллилуева, сестра Надежды Сергеевны Аллилуевой. Таким образом, против исключения Пастернака проголосовала только свояченица Сталина. Умерла она на следующий год.

Закрытый просмотр

В Театре на Таганке проводились очередные закрытые показ и обсуждение спектакля «Живой». На этот раз снизошли — “для общественности”. Зал, разумеется, трещал. Спектакль был поставлен Юрием Любимовым по повести Бориса Можаева, напечатанной в «Новом мире». Любимов, считаю, непревзойдённый мастер оживлять на сцене не только пьесы, что естественно, но и прозу.

Название было первоначально можаевское. В напечатанном виде вещь именовалась «Из жизни Фёдора Кузькина». Твардовский обожал менять названия предлагаемой ему прозы. Наиболее удачно — «Один день Ивана Денисовича». В случае с Можаевым перемена произведена по тому же принципу.

Это был замечательный, что называется, пронзительный, безупречный спектакль с Золотухиным в заглавной роли. Острый? Не более, чем другие любимовские постановки. Непонятно, почему его столь упорно упёрлись не пускать. Я запомнил его навсегда — как явление искусства. Может быть, именно за это и запрещали? Подсознательно.

Вёл всё это дело замминистра культуры К.В. Воронков, плотный, круглоголовый, коротконогий. Я уже упоминал о нём в своих заметках «Как исключали Пастернака» и «Тот самый Куницын». Но, пожалуй, следует сказать чуть подробнее. Писатели его хорошо знали. Долгое время он работал у нас в Союзе на хозяйственной должности. Были у него и неприятности по партийной линии: открылось, что он пьёт водку и играет в карты с духовными лицами. Это как раз неплохо его характеризует. Что-то живое. Крепко его мытарили, но простили. И вдруг повышение — сделали секретарём. Теперь он уже ставил творческие задачи, делал замечания и выводы. Многие рты пораскрывали: да что же это такое?! Но привыкли — как ко всему. А он и сам вступил в Союз — по книжке, написанной им будто бы соавторстве с детской писательницей, его однофамилицей Любовью Воронковой. И всё. Да, он был ещё автором инсценировки «Василия Тёркина», долго шедшей в театре Моссовета. Как он мог смастерить даже её — непонятно. Но самое неприятное, что он присосался к Твардовскому, который столько от него в последние свои годы натерпелся.

Ну а потом Константин Васильевич со своим уровнем завхоза опять пошёл на повышение — заместитель министра культуры СССР!

Теперь он вёл обсуждение. Выступления и оценки у всех были восторженные. Особенно запомнился М.М. Яншин.

Но у Воронкова в рукаве были две козырные краплёные карты. Даже не в рукаве — на виду. На сцене сидели два председателя колхоза, оба Герои Соцтруда (один — дважды). Какой же глупостью и наглостью было привести сюда сиих, с позволения сказать, экспертов. Это, пожалуй, могло лишь быть уместно, если бы обсуждался «Кавалер Золотой звезды».

Выступали они самодовольно, одинаково нахально: так в жизни не бывает, приезжайте к нам, поживите, мы вам всё покажем и объясним, чтобы вы создали правдивое произведение. Привыкшие вылезать по подсказке на пленумах и сессиях, эти циничные лжецы призывали писать правду. Особенно старался дважды Герой, председатель марионеточного колхоза «Горки Ленинские», хозяйства, которое десятилетиями с привычной для себя щедростью содержало наше нищее государство.

Они хотели понравиться Воронкову и своего добились, ибо и он, и они не понимали, где находятся и что происходит.

Если бы обсуждался Гоголь, то Воронков пригласил бы директоров двух птицефабрик, и те, ознакомившись со словами: “редкая птица долетит до середины Днепра”, — подчёркивали бы, что это справедливо только для кур, а остальные птицы вполне могут даже перелететь через Днепр, и что автор не знает жизни, а замминистра кивал бы и соглашался.

Переговоры

В середине 60-х серьёзное итальянское издательство предложило редакции «Нового мира» выпустить сборник лучших вещей, напечатанных за последнее время в журнале, — своего рода антологию. Тогда отношение к «НМ» наверху было ещё терпимое, и потому имелась надежда на разрешение. Разумеется, ничего не получилось, в ЦК эту идею вскоре поломали.

Но поначалу дело зашевелилось: в Москву приезжал для переговоров один из руководителей издательства, встречался с Твардовским.

Однажды он поинтересовался в общем разговоре: а как оплачивается труд советских писателей? Ответственный секретарь журнала Б.Г. Закс разъяснил, что в СССР существует утверждённая гонорарная сетка. Начинающие авторы обычно получают за печатный лист (24 машинописных страницы) по 150 рублей (деньги были по тогдашним временам “новые”). Но ведь как раз молодые, говорю уже я, нуждаются более других. Впрочем, у Некрасова в «Современнике» за первую публикацию, как известно, вообще не платили, и Толстой за «Детство» не получил ни копейки. Но это к слову.

Большинство, продолжал Борис Германович, получают по 300, а наиболее известные, лучшие, лауреаты — по 400. Кроме того, заметил он с некоторой гордостью, мы имеем возможность платить и аккордно. Мы, например, напечатали рассказ замечательной писательницы Веры Пановой. В нём три четверти листа, а мы выписали её 500 рублей.

Итальянец ответил, что и у них происходит нечто похожее. Кроме книг их издательство выпускает ещё и журнал. Так вот недавно, сказал он небрежно, я заплатил Альберто Моравиа за новеллу в четыре страницы 2000 долларов. А когда-то мне довелось заплатить Хемингуэю за две страницы 4000 долларов.

Никто на данную информацию не отреагировал. Рассказал мне об этом участвовавший в беседе Владимир Лакшин.

Вечер памяти Ахматовой

В конце 60-х — начале 70-х я вёл в писательском клубе цикл вечеров под рубрикой «Из литературного наследия». Впрочем, так только называлось. На деле это были вечера воспоминаний — в Малом, но всегда переполненном зале, для своих. Состоялись вечера Паустовского, Эренбурга, Заболоцкого, Твардовского. Помогал мне Вадим Соколов.

Решили устроить вечер памяти Ахматовой. По-моему, это был первый такой вечер в Союзе писателей, хотя уже вышло подряд несколько больших её книг, и вокруг её имени исчезал всегда оскорбительный для художника налёт некоторого ажиотажа или сенсационности.

Я всё-таки усомнился, поместится ли в Малом зале наша публика, и высказал свои опасения директору ЦДЛ Б.М. Филиппову. И действительно, людей пришло значительно больше, было забито даже фойе. Но Борис Михайлович держал наготове Большой зал, и всё устроилось.

Перед началом участники собрались за сценой. Как обычно бывает, некоторые желали выступить пораньше, другие наоборот. Вот мой список, составленный уже по согласованному с ними порядку: Маргарита Иосифовна Алигер, Арсений Александрович Тарковский, Лидия Яковлевна Гинзбург, Алексей Владимирович Баталов, Эмма Григорьевна Герштейн, Наталия Иосифовна Ильина, Татьяна Михайловна Вечеслова, Владимир Васильевич Медведев, Александр Григорьевич Тышлер.

Ниже у меня записаны ещё Флора Яковлевна Сыркина и Вадим Алексеевич Черных. Выступали они или нет — не помню.

Некоторых из этих людей я хорошо знал. Алигер и Медведева называл по имени. С Наташей Ильиной мы вообще были однокашники — вместе заканчивали Литинститут. С тремя ленинградками я не был знаком.

Одеты все, как принято в таких случаях, были весьма буднично, кроме Вечесловой, которая оказалась в вечернем или в концертном туалете, за что тут же начала себя корить и всячески ужасаться. Я успокоил её: всё в порядке, вы же актриса!

Накануне мне звонили с телевидения, собирались снимать. В результате не приехали. Зато под трибуной теснилось несколько любителей, тянули руки с микрофонами. А в зале и вовсе было не протолкнуться. Вечер длился долго. Я не заметил, чтобы кто-нибудь ушёл.

Нет смысла пытаться пересказывать по памяти выступления — впоследствии всё это было опубликовано. Трогательная Т.М. Вечеслова читала свои воспоминания по тетради. Мне с моего места было видно, что текст написан от руки — большими буквами.

Сходство

Когда в шестьдесят втором я прочёл «Один день Ивана Денисовича», то был поражён сходством зоны, барака с солдатской казармой, армейским бытом. Похожестью в подробностях — нарами, зимним подъёмом, разводом на плацу, постоянным острым желанием есть и спать. Психологией зависимости.

Философская самовлюблённость

Однажды мне позвонили из газеты и спросили, как я отношусь к такой-то поэтессе. Я ответил: хорошо. Тогда они стали просить: “Выручайте, мы прозевали её юбилей, напишите срочно одну страницу!” Я написал, и они напечатали.

Там у меня было место: “Психологическая точность стиха, его изящество, философская самоуглублённость...”

Они напечатали: “философская самовлюблённость”...

Я прочитал уже в номере, позвонил, они за голову схватились. Дали поправку. Звонит и потерпевшая: “Мне тут газету принесли. А что это значит?” Я: “Опечатка. Уже исправлена. Скажи, чтобы тоже принесли...”

Те, кому я рассказывал об этом казусе, разумеется, смеялись. Но находились и такие, что говорили задумчиво: “А ведь, пожалуй, ошибочный вариант не менее точен”.

Свой метод

Гость рассказал, как когда-то поступал в художественное училище. На экзамене перед классом была выставлена какая-то римская ваза. Он уже закончил, пошёл сдавать и тут заметил, что все остальные нарисовали её не так, как он. Они все оказались из кружка Дома пионеров и были обучены делать особую растушёвку и рамочку. А он рисовал, по его словам, как примитивист. Но что-либо изменить было уже поздно.

— И что же вы думаете? — спросил он с гордостью. — Все они получили двойки, а я... тройку.

В дальнейшем он занимался совсем другим.