Поэтика преодоления

В оформлении статьи использованы рисунки художника Бориса Маркевича.

Акварели Бориса Маркевича обольщают и дают столь неординарные характеристики самому автору, что не знаешь, чего от него и ожидать. По манере похож на Дерена. Та же предметная гипербола, доведённая до символизма. Хотя у Маркевича всё это поощутимее, повещественней, написано с большим удивлением и поэтическим преувеличением. Написано Гулливером в стране великанов. Чугун на деревянном столе кажется таким могущественным и энергоёмким, бутыль воздвигается монументом. А где-то там, внизу, бегает малюсенький Маркевич, а заодно такой же малюсенький и ты сам. Но Маркевич не однообразен. Тут же, в другом натюрморте, мы наблюдаем таинственную цветовую мглу, в которой объёмно, но нежно светится самовар, а к нему ласково прильнул керамический чайник. Как это сочетается в Маркевиче — лирическая душа и удивление перед грубой формой, удивление, перерастающее в нежность, — уму непостижимо. И тем не менее мы наблюдаем гармонический симбиоз в пейзаже «На реке Белой». И деревья застыли причудливыми созданиями, и зеркало воды туманится отражениями, и общая картина очарования природой создаёт те впечатления, которые у каждого связаны с тем или иным жизненным периодом. И в пейзаже мы наблюдаем сгущённость живописной ситуации.

“Пишу натюрморты, интерьеры, пейзажи и даже портреты, — говорил Борис Маркевич, — но любимый мой жанр — натюрморт. Я и в интерьере, и в пейзаже выбираю «натюрмортные» мотивы и, как слепец, боюсь оторваться от предмета. Это своего рода боязнь глубокого пространства”.

Акварельная преамбула с теоретическим обоснованием позволит нам лучше понять особенности графики Маркевича и его обособленного существования, как иллюстратора книги. Это его вторая Суперобложка к сборнику Овидия. ипостась, которая существует наравне с первой. Они не перетекают друг в друга, но общие законы тем не менее существуют. И боязнь глубокого пространства никуда не девается. Маркевич касается любопытнейшей темы: влияние на творчество резко индивидуальных черт — характера, даже черт физиологических или из мира психоощущений.

Боязнь глубокого пространства в известной степени формирует стиль художника, и мы через его произведения прикасаемся к обжигающей особенности личности самого Маркевича, его индивидуальности и самобытности. Значит ли это, что природа у Маркевича правит бал? Наверное, значит, как, впрочем, немаловажно и то, что существует и такой компонент, как воля художника. Борис Маркевич оформил и проиллюстрировал «Двенадцать» А.Блока, создал композицию для отрывка из поэмы В.Маяковского «Война и мир», суперобложку для «Старика и моря» Хемингуэя. Б.Лавренёв, И.Бунин, А.Пушкин, И.Тургенев, А.Франс, Шелли — далеко не полный перечень имён именитых “гостей” Маркевича. Художник самопреобразующийся, Маркевич не создаёт единого оформительского стиля. Он исходит прежде всего из особенностей произведения, а вернее — из впечатления, которое ему подарило литературное произведение.

Выше мы коснулись понятия “воля художника”. Так вот, в иллюстрациях к «Двенадцати» Блока и к «Сорок первому» Лавренёва (во всяком случае, в суперобложке) воля эта прорывается динамичностью и романтической ускоренностью фигур. Двенадцать — это цепкая, подвижная, как ртуть, вооружённая группа людей, знающих куда и во имя чего она идёт. На обложке книги Лавренёва стоит решительная и всепобеждающая женщина-вамп. Собственно, Маркевич создал эскиз памятника этой молодой героине, которую мы знаем не только по рассказу, но и по фильму.

В иллюстрациях к рассказам В.Астафьева и в переплёте к «Театральному роману» М.Булгакова совсем иная манера. Если в первом случае упрощённая решительность видимой формы — лишь свидетельство жертвенности, которая и составляет одну из особенностей произведений Хемингуэя и Лавренёва, то во втором заливы чёрным эффектно меняют фигуры и превращают их одновременно в недосказанное и перенасыщенное. Линия иронии и сомнения соединяется с набегами густоты чувств.

Особо стоят перовые рисунки к рассказам М.Зощенко. Вот как Маркевич пишет о своём отношении к писателю и о зависимости изобразительного ряда от особенностей творчества этого писателя: “Я очень люблю Зощенко и считаю его выдающимся и необычайно самобытным писателем, стилистом, равных которому в нашей литературе советского периода, может быть, и не было. Графически Зощенко в моём воображении представляется затейливым, прерывистым, определяется необычайно живой гротескной линией, прихотливой и не всегда логичной. Мне же как художнику свойственны определённая графическая сухость и жёсткость”. Таков Маркевич — он сразу же нащупывает противоречие с любимым писателем, он как бы создаёт себе искусственное препятствие, чтобы его преодолеть. Ему соблазнительно преодолеть собственную сухость и жёсткость. Следование боязни глубокого пространства и восстание против природных же качеств сухости и жёсткости. Сложная натура Маркевича выдаёт в нём природную музыкальность. Он композитор в графике, и многие его иллюстрации хотелось бы назвать композициями. Как бы там ни было, результат внутреннего борения перед нами: пятьдесят иллюстраций на восемь коротких рассказов. Это фигуры, фигурные сцены, намётки портретов. Линия Маркевича легкомысленно-гротескова, но он всегда помнит, что “смешному” писателю Зощенко “чужда карикатура”. Когда работа была закончена, Маркевич осмотрел её критическим взором и нашёл, что в рисунки надо было добавить слоников, салфеточек, пуговичек — вечных атрибутов мещанства, именуемых у Маркевича “всякой дребеденью”. Фигуры откровенно насмешливы, парочки остервенело глупы, жеманны, самодовольны. Действительно, это не карикатуры, это типажи, которые иначе и не изобразишь. Известный советский искусствовед А.Каменский определил, что в иллюстрациях к Зощенко Маркевич показал себя социальным художником. Он так писал об иллюстрациях: “Маркевич в своих рисунках вслед за Зощенко трактует мещанство как деформацию человечного, как грубое снижение и искажение лучших начал в людях... воплощение наглой и настырной тупости, бездуховности”. Не напоминает ли вам это нынешний так называемый средний класс?

В «Элегиях и малых поэмах» Овидия линия выполняет, естественно, совершенно иную функцию. По воле пластики она создаёт мир древних притязаний. Культ тела, материальная воздушность мысли, стремление к красоте как преследование вечно недосягаемого.

Трогательно самое пристальное внимание художника к шрифтам. “...В этой тихой, но полной горячих страстей области графического искусства” Маркевич следит за гарнитурами, надписями и буквицами, чтобы они ярко выражали само время. Работает Маркевич кропотливо и долго, он боится потерять или не успеть понять самое важное. Он относит себя к художникам, “склонным к пластической импровизации, круг привязанностей которых в искусстве очень широк, а установки школы не так однозначны”. Он всегда старался не отказывать себе в том, что доставляло ему наслаждение; например, предметность его натюрмортов да и иллюстраций от любви “ко всему, что создано человеческими руками...” Выдумывать натюрморт ему скучно. А как же, скажут, выдумывает он облик героев литературных произведений? Но чаще всего облик этот уже создан писателем, надо умело лишь представить его. Тем более что мы знаем — для Маркевича всего главнее предметность. Боязнь глубокого пространства служила причиной углублённости в какой-нибудь “угол”, отсюда и интимность изображения, наслаждение предметной интимностью и испытание чувства смертельной скуки, когда телесная ощутимость заменяется голой схемой абстракции. И ещё. “Я всегда убеждён, что с наибольшей полнотой художнику позволяет выразиться жёсткое самоограничение. Попытка объять необъятное в творчестве особенно гибельна”. Необъятные пространства творчества не только пугают его, он опасается рассеяться в них бесплодно, и только концентрируясь или, иными словами, самоограничиваясь, художник может предельно точно и наиболее ярко самовыразиться. Плюс ко всему — к каждому новому автору Маркевич подбирает соответствующий графический ключ — “новый пластический эквивалент литературному произведению”. Как в акварели для него превыше всего натюрморт, так и в иллюстрировании его тянет к “книгам-натюрмортам или книгам-портретам, а не к книгам-панорамам”. Закончим краткий рассказ о крупном мастере штрихом — как он рисует тех, кого любит. Зощенко на портрете работы Маркевича снисходительный, тонкогубый, проницающий. Несколько тонких линий — и мы видим чопорного грустного господина, по лицу которого время уверенно прочертило свои борозды. Трогательный портрет памяти и восхищения.