Двойное воспоминание

Как и всё в Париже, тамошние букинисты столь многократно описаны, что возвращаться к ним вроде бы и ни к чему. Да и сам я долгое время рисовал в своём воображении эти книжные развалы над Сеной.

Но речь здесь пойдёт не только и не столько о них — в этом некое оправдание предлагаемых записей.

Случилось так, что заветные букинистические ряды я сначала увидел, что называется, с изнанки, во время экскурсии на речном трамвайчике «Бото муш». Это было моё первое посещение Парижа в конце пятидесятых, ещё туристическое. Утренней прогулкой по Сене решила начать ознакомление москвичей с французской столицей фирма, принимавшая нас. Мы плыли под историческими мостами, вдоль живописных набережных, осенённых то знаменитыми дворцами и памятниками, то безвестными окошками мансард, поблёскивавшими среди черепицы и плюща, вдоль сумрачных башен Консьержери и весёлых реклам универмага «Самаритен»

Лари книжников были повёрнуты к нам спиной и полуприкрыты июньской зеленью. Этот неожиданный ракурс усиливал их загадочность и притягательность. Ну что ж, это был впечатляющий пролог ко всему дальнейшему.

* * *

На другой день в свободное от экскурсий время я совершил пеший променад, намереваясь заглянуть и к букинистам. От площади Республики, где нас поселили в старенькой гостинице, сохранившей название «Модерн», я по узкой и шумной Рю де Тампль спустился к Плас Отель де Вилль, к нарядному зданию парижского муниципалитета. Здесь теснота и суета наклонной улицы вливается в открытое пространство бывшей Греевской площади, многое повидавшей, а теперь мирно овеваемой влажным дыханием Сены.

Дальше предстояла ходьба, поистине пленительная. Ближайшие мосты, противоположный берег, обаяние Латинского квартала. А по пути — радостные минуты узнавания. Тут, в сердце города, куда ни ступи, в двух шагах от тебя — Лувр, арка на площади Карусель, Нотр-Дам... Счастливый эффект присутствия!

Всё же, набродившись, я сосредоточился и на книжниках. Их кладовые открылись мне с фасадной стороны. Помнится, произошло это на набережной Сан-Мишель. Всё оказалось проще и естественней, чем представлялось. Деревянные лари, обитые железом, защищёнными навесами от солнца и дождя, позеленевшие не то от старости, не то от давней покраски, казалось, надёжно срослись с камнями парапета. Нависая над речной рябью, над ивами и баржами, над рыболовами и влюблёнными, книжный квартал одним своим видом вызывал восхищение и любопытство.

В городе, где всё тебе знакомо по давно прочитанным романам и подробнейшим справочникам, по кинофильмам и бесчисленным фотографиям, как бы ни оберегали старину, современность берёт своё. Но здесь, на всём протяжении книжного прибрежья, царила неизменность. Всё выглядело так, как век тому назад, когда здесь можно было встретить Флобера и Тургенева, тогдашнюю поросль Сорбонны и респектабельных господ в цилиндрах.

Я пригляделся к нынешним владельцам книжных сокровищ. Бритый старик в широкой блузе и берете, протиравший стекляшки пенсне клочком замши, и юный бородач в джинсах с ладанкой на груди были равны перед временем. Пожилая толстуха со следами былой красоты, только что открывшая свой ларь, по-здешнему “буат”, сменив туфли на тапочки, привычно расположилась на складном стуле, тоже символизируя незыблемость происходящего. Мне даже показалось, что в юности именно она позировала Ренуару.

Между тем глаза разбегались при взгляде на содержимое полок и прилавков. Раритеты в сафьяне, первые оттиски старинных гравюр, прижизненные издания Мериме, журналы прошлого века, монографии и лоции, Бодлер и россыпи детективов, Брэм и греческие мифы, бедекеровский путеводитель и редкие почтовые марки. Кранах и Модильяни, Леонардо и Шагал.

Всё это свободно существовало, припорошённое цветочной пыльцой, испещрённое узорчатыми тенями платановой листвы.

Репродукции Марке, Писсарро, Утрилло были оправлены в живую раму запечатлённых ими бульваров, мостов, монмартрских крутосклонов, куполов Сакре Кёр.

Франков у меня имелось в обрез, покупатель я был никакой, но наблюдатель неутомимый.

Чуткие пальцы знатоков бережно касались весомых фолиантов и миниатюрных томиков. Толклись тут и туристы с фотокамерами.

Сухопарый книголюб средних лет, несмотря на тёплую погоду, облачённый в чёрную пару и голубую рубашку с “бабочкой”, что-то горячо обсуждал с коренастым шотландцем в клетчатой юбочке. Оба при этом — голова к голове — склонялись над большеформатным изданием в потёртом кожаном переплёте. Девушка в очках с лиловыми стёклами листала томик Валери. А дама в шляпе с огромными полями предпочла Шарлотту Бронте.

Все священнодействовали.

И в тот день, и в последующие посещения Парижа меня завораживало здешнее обилие разновременных изданий. У нас такого, особенно сейчас, не увидишь. Букинистическая торговля в Москве и Питере порушена, как и многое другое. Слава Камергерского и Литейного померкла. И хотя сохранившиеся очажки в обеих столицах считанные, по идее, существуют для продажи раритетов, нынешний выбор жалок. Истинные уникумы отсутствуют, да они и не всем по карману. Их припрятывают либо для редчайших собирателей, либо для аукционов, где уже начальные цены, как принято теперь говорить, заоблачны.

Вероятно, и в Париже не всё выставлено на прилавке, и всё же устойчивая щедрость предложения не иссякает, усиливая ощущение остановившегося времени.

* * *

А главное, вот что примечательно. Не раз на берегу Сены вспоминалась мне наша Китайгородская стена. Я ещё застал её!

Стену снесли в ту пору, когда правители-геростраты взорвали храм Христа Спасителя и Сухареву башню, когда оголили кольцо, по праву называвшееся Садовым, расширив его, но при этом лишив лиственного убранства, газонов и клумб, одну из которых запечатлел Пастернак в «Спекторском»:

...На Земляном валу из-за угла
Встаёт цветник, живой цветник из Фета.

Театральный проезд и ту сторону Ильинского, что напротив Политехнического, тоже не пощадили. Разрушили древнюю Китайгородскую стену. Сейчас уцелевший её отрезок, самый безликий и к тому же прерывистый, тянется от Славянской площади до Москвы-реки, глухо напоминая о давнем варварстве. А ведь старинное сооружение с башенками и арками, ограждавшее Китай-город, украшало белокаменную. И при этом славилось не только как памятник архитектуры — оно издавна сосуществовало с Книгой. Бесчисленные букинистические ряды радовали глаз на фоне каменной кладки, рассчитанной на века. Эти книжные лари, каждый из которых представлял собой обширное собрание редких изданий, были тоже неотъемлемой частью тогдашней Москвы. И вот всё исчезло в суете разора, в грохоте сноса, в тучах обломков. А ведь это была такая же городская достопримечательность, как парижские книжные ряды над Сеной, прочно и бессрочно существующие по сей день.

Во всяком случае, мне, мальчишке-книгочею, только что переехавшему из Киева в столицу, вбиравшему в себя Москву, сочетание Китайгородской стены с влекущими ларями, стоявшими впритык, представлялось восьмым чудом света.

Газета, в которой я работал, создавалась на Новой площади, в одном из старых флигелей Сытинского подворья, давнего книжного центра Москвы, где на Никольской и в Черкасских переулках, Большом и Малом, располагались многие издательства и редакции. И нас окружал Китай-город, ещё не утративший свой первоначальный облик.

Утром, направляясь на работу, прежде чем пересечь арку в Стене, отделявшей Подворье от Ильинского проезда, я обязательно совершал обход книжных развалов. Антикварные издания были мне опять же не по карману, я мог лишь любоваться ими, но при этом старался приметить то, что было мне относительно доступно и насущно необходимо, — разновременные томики стихов. Постепенно мне удалось обзавестись небольшим, но хорошо подобранным собранием поэтических книг, увидевших свет в первые десятилетия XX века.

Жилья в Москве у меня ещё не было, я снимал угол. Поэтому приходилось часть своих находок отвозить или пересылать родителям. Во время войны, когда я был на фронте, а жена — в эвакуации, киевская часть этого собрания, увы, погибла. Но часть московская чудом сохранилась. Эти давние обретения до сих пор украшают мою домашнюю библиотеку, согревая душу.

* * *

А ещё сохранились воспоминания о тех, кто увлечённо рылся в книгах и радовался, разыскав издание, нужное для работы, для вдохновенного чтения и перечитывания, для ума и сердца.

Одеты они были по-тогдашнему скромно и однообразно. Толстовки, косоворотки, потёртые кожанки, картузы, тюбетейки. Люди помоложе, видимо, студенты или рабфаковцы, обходились ковбойками, полосатыми футболками, юнгштурмовками. Попадались и почтенные старики в чёрных академических шапочках.

Я уже знал в лицо многих завсегдатаев этого пристенного сборища.

Были среди них и знаменитости. Смею похвастаться — видел здесь Андрея Белого, рано постаревшего, с высоким любом, обрамлённым седеющими волосами, но с пронзительными глазами, не то голубыми, не то серыми. (Цветаева вспоминала, что поэт и сам не мог ответить на вопрос, какого они цвета.) У развалов появлялся барственный Качалов. Деловито сновал тщедушный Кручёных. Профессор Гудзий в простенькой курточке и сбитой набок кепке тоже бывал здесь. Помню, как удивился я, обнаружив у одного из ларей Смирнова-Сокольского, популярного тогда эстрадного фельетониста, конечно, не в сценической кофте с обязательным бантом, а в будничном костюме. О его пристрастии к собирательству редких книг, о его уникальной библиотеке мы узнали значительно позже, прочитав его мемуарно-исследовательские тома.

* * *

Естественно, не забылись и те, кто вдумчиво и профессионально подбирал раритеты и сопутствующие комплекты старых журналов и альманахов, справочники и монографии не только для выгодной продажи, но для включения их в культурный оборот, ибо и сами они были истинными книголюбами, знатоками своего дела.

Конечно, не все держатели развалов оказывались в этом смысле безупречны, не все они считали покупателей своими единомышленниками. Попадались и торгаши — новая поросль. Но им приходилось приспосабливаться к старшим, вникать в суть своего занятия. А всё же в целом большинство букинистов обладало не только опытом, но и особым чутьём, позволявшим отличить настоящего ценителя от дилетанта, вдумчивого собирателя от случайного зеваки, охотника поглазеть.

Однажды я выписал из переизданного в наше время сборника старомосковских речений несколько присловий букинистов, то поучительных, то шутливых, то попросту обиходных, но всегда метких. Вот некоторые из них: “Для такого экземпляра не грех перчатки на руки надеть”; “Да что вы больше любите, книгу или деньги?”; “Этот переплёт Пушкина помнит”; “В кармане ни гроша, а нос во все полки пересуёт”; “Том в такой чистоте, как из бани”.

Поговорки эти оказались живучими. Клянусь честью, иные мне самому приходилось слышать. Это был не совсем точный повтор, но суть сохранялась. О некоем антикварном томе было сказано: “Взгляните, экземпляр словно сей секунд из Сандунов”, “К этому тому, возможно, сам Александр Сергеевич приценивался на Страстном, в книжной лавке Ширяева”.

* * *

По брусчатке и булыжнику Ильинского проезда порой цокали копыта — проезжала телега или неспешно курсировал верховой милиционер. Шуршали колёса немногочисленных легковушек, грузовиков «АМО», велосипедов. Звенели трамваи. Слышались свистки тогдашних регулировщиков движения, выкрики папиросных лотошников.

Но здесь, у Стены, царила сосредоточенность, разговаривали негромко, торговались вполголоса. Пестрели переплёты книг — кожаные, муаровые, коленкоровые, картонные, бумажные. Здесь мирно соседствовали творения классиков и номер «ЛЕФа», дореволюционная «Нива» и тогдашние бестселлеры Малашкина и Гумилёвского, томики Есенина с берёзками на обложке и «Тринадцать трубок» Эренбурга, «Избранное» Белинского и переводные романы, ленинградский однотомник Пастернака и «Ночные встречи» Светлова. Тут уживались «Овод» и фадеевский «Разгром», Хлебников и Надсон, тома издательства «Academia» в суперобложках и «Княжна Джаваха» Чарской, старинный толкователь снов и Зощенко.

Было из чего выбирать!

* * *

Выросло несколько поколений, не видевших Китайгородской стены и завлекательного букинистического ряда. Жаль, что безвозвратно ушли в прошлое старые книжники, что почти исчезли ревностные собиратели уникальных изданий. Жаль, что “новые русские” ещё не доросли до такого хобби. А интеллигенции подобное увлечение, увы, недоступно.

Теперь только в мемуарных очерках Владимира Гиляровского, Николая Смирнова-Сокольского, Владимира Лидина возникают подробности, живописующие былые книжные богатства Москвы.

Я, тогдашний юнец, почти подросток, поверхностно прикоснувшийся к завораживающему книжному миру, могу сослаться лишь на свои ранние воспоминания об этом одухотворённом уголке Москвы, канувшем в Лету.

Несколько раз я бывал в Париже. И, бродя по набережным Сены, где всё осталось на месте, с горестью думаю о книжной сокровищнице, неотделимой от Китайгородской стены. Давайте же со вздохом вспомним и о такой утрате, которую понесла наша столица.

* * *

Спасибо Парижу и его букинистам за то, что они своим существованием надоумили меня написать обо всём этом.