Современник времени

Имя Юлия Анатольевича Халфина хорошо известно не только московским учителям (см. его статьи у нас в № 25–26). Помимо школьных уроков в течение долгого времени он ведёт домашний кружок по литературе, который с удовольствием посещают школьники разных возрастов. Сегодня мы печатаем две работы учеников Ю.Халфина, которые были подготовлены и обсуждены на занятиях этого кружка. Обе они посвящены теме времени в поэзии Мандельштама.

Отношение Мандельштама к категории времени сложное.

В статье С.Аверинцева о поэте есть такие строки: “Поэзия, по Мандельштаму, — пространство даже не трёхмерное, а четырёхмерное... иначе ему не освоить полноты измерений своего мира”. В этом ключ к пониманию темы времени в поэзии Осипа Мандельштама. Поэт постоянно выходил за рамки реального мира, поэтому такие понятия, как время и пространство, не являлись для него только системой координат, в которые заключена жизнь. Они не являлись причинами перемен в мире, но, наоборот, их изменение — это следствие совершаемой над ними работы. Пространство и время стали всего лишь явлениями в ряду других явлений, такими же как любовь, звёздная ночь, ветер. В этом заключается неповторимость поэзии Мандельштама. Кто до него мог бы назвать время “царственным подпаском”?

Поэт слышал шум времени, слышал дыхание вечности. Об этом есть уже в первом сборнике:

Я слышу, как она растёт,
И полуночным валом катится.
(«Не говорите мне о вечности...»)

Об этом есть в прозе («Шум времени») и в более поздних стихотворениях:

В ком сердце есть — тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идёт.
(«Сумерки свободы»)

Время в поэзии Мандельштама делится на историческое и внеисторическое.

Время историческое поэт переживал как свою биографию. Относился к нему как к своему прошлому: “Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени” («Шум времени»). От личного прошлого он отталкивался, отделял себя от него, его память была “враждебна всему личному”. Событиями в биографии Мандельштама были восстание декабристов, “имперский” Петербург, революция и одновременно античность, Рим, Венеция, эпоха Просвещения. Он ощущал, как безвозвратно уходит время:

И содроганья тёплых птиц
Улавливаю через сети,
И с истлевающих страниц
Притягиваю прах столетий.

Внеисторическое время — это вечность. Это время не течёт, оно пребывает само в себе. История же находится в постоянном движении. Если человек плывёт по её течению, то каждое мгновение для него могут меняться ценности, отношение к вещам. Как человек Мандельштам, конечно же, жил в реальном времени, но как Поэту ему открылось откровение вечности, он мерил вечностью жизнь.

Надо заметить, что Мандельштам относился к вечности гораздо серьёзнее, чем некоторые его предшественники. Для него это была не абстрактная категория, но реально существующая безмерная величина. Понять её до конца невозможно, приближаться к ней опасно:

Но слишком дорого поплатится,
Кто слишком близко подойдёт...

Мандельштам не жил в вечности (так как жить в вечности — значит жить в неподвижности, то есть вообще не жить), но “подражал её методам”. Он был способен переживать историческое время отстранённо, существуя вне его: “Нет, никогда ничей я не был современник...” Время само по себе оказалось для него предметом объективизации.

Попытки “освободиться” от времени совершались многими писателями и художниками XIX века. Достоевский нарушал его линейное течение, смешивая сон с реальностью. Тургенев вступал в диалог с историческими и литературными событиями разных времён, при этом стараясь уловить быстротекущие мгновения своей эпохи. Эти мгновения, движение истории он воплощал в личностях своих героев. Преимущество Мандельштама в том, что он был свободен от условностей времени. Он входит в “совершенно иную, просторную сферу исторического бытия”. Стихотворение «Декабрист» тому подтверждение. Поэт не воплощал время в человеке, не ограничивал его героем, но, нанизывая детали времени друг на друга, раскрывал всю его полноту — и историческую, и человеческую.

Особенно глубоко историческое время переживалось поэтом в 20-е годы. Это был момент в истории, о котором Мандельштам сказал: “Время вспахано плугом”. Все его подземные пласты оказались в XX веке на поверхности, открылись новому взгляду. “Внезапно всё стало достоянием общим. Идите и берите... Слово стало не семиствольной, а тысячествольной цевницей, оживляемой сразу дыханием всех веков” («Слово и культура»).

В стихах этого периода, составляющих заключительную часть сборника «Tristia», каждое стихотворение — живое время из разных эпох человеческой культуры, порой смешанных между собой. К примеру, в стихотворении «Вернись в смесительное лоно...» слились в один метасюжет (термин С.Аверинцева) библейская Лия, Троя и Иудея.

Важно отметить, что если историческое время Мандельштам переживал как личное прошлое, то настоящий момент, свой век, свою эпоху он скорее воспринимал как живого собеседника, иногда враждебно настроенного, таящего угрозу, иногда — растерянного, жалкого. Веку-врагу поэт готов был сопротивляться, находить в себе мужество не быть с ним заодно:

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...

К веку-другу он испытывал сострадание:

Кто время целовал в измученное темя, —
С сыновьей нежностью потом
Он будет вспоминать, как спать ложилось время
В сугроб пшеничный за окном.

И это было не панибратство в отношении времени, а общая судьба:

О, глиняная жизнь! О, умиранье века!
Боюсь, лишь тот поймёт тебя,
В ком беспомощная улыбка человека,
Который потерял себя.