ШТУДИИ

Константин
ВАНШЕНКИН

Из записей

Жребий

Я впервые попал за границу в шестьдесят первом. Не считая, разумеется, сорок пятого, когда я прошёл по Венгрии, Австрии и Чехословакии. Как в песне поётся: “я три державы покорил”. Последнюю из них, положим, освобождал. Тогда головы во всём мире были повёрнуты в берлинском направлении, и происходящее на юге мало кто замечал. А бои ведь были жестокие, особенно у Балатона. Потом мы брали Вену, а в Чехословакии встретились с американцами. Опять же о встрече на Эльбе знают все, а на Влтаве — совсем немногие.

Но вот шестнадцать лет прошло с войны, казалось, что очень много. Уже года четыре или больше ездили наши туристами за рубеж, а я всё не собрался, да и денег не было, а тут подал — сразу во Францию. Поездка была организована специальная — и туризм, и как бы одновременно делегация. Дело в том, что в Париже открывалась национальная выставка СССР, интерес к ней был огромный, всевозможных встреч предстояло множество. И команда потому подобралась не маленькая.

Кто же ехал? Люди, по большей части, полагаю, достойные. Во главе — Афанасий Салынский, тогдашний рабочий секретарь Союза, с ним жена его Раечка. Николай Корнеевич Чуковский с Мариной Николаевной. Исидор Шток с Шурой. Эдуардас Межелайтис и Стася. Очаровательные старики-эстонцы: народный поэт Иоханнес Семпер с женой Авророй, оба доброжелательные, седые, румяные. Ещё пара из Таллинна — Ральф Парве и Лилли Промет. Ну и мы с Инной.

Остальные по одному, россыпью. Импозантный секретарь парткома Виктор Александрович Сытин, узбекский поэт Рамз Бабаджан, осетин Георгий Гагиев. Молодой, но уже известный, а вскоре и скандально известный автор «Бабьего яра» Анатолий Кузнецов. У него только что вышла в Париже книга, и он с кем-то там судился, то ли с издательством, то ли с какой-то газетой. И ещё были люди, по работе связанные с Францией, литературоведы, переводчики — М.Рожицына, Я.Фрид, Лена Зонина из нашей Иностранной комиссии. Наверное, кого-то пропустил, запамятовал, простите. Шутка ли, когда было!

Накануне собрались в Союзе на последний инструктаж, и тут нам рекомендуют нового попутчика, мол, осталось место, и решили включить товарища из журнала «Юный натуралист». Странно, но он как-то очень выделялся. Озабоченностью, напряжением. И на общих снимках потом его сразу было видно. Когда вышли, Шток толкнул меня локтём: “А? «Юный натуралист»!..” Я в ответ сострил: “Скорее «Всемирный следопыт»...” Был такой популярнейший журнал в годы моего детства. Исидор прямо-таки покатился.

“Следопыт” подтвердил всеобщую догадку уже в Стокгольме. Там постоянно жила родная сестра Авроры Семпер — они не виделись четверть века. Семперы заранее договорились, и, понятно, не только с нею, — провести день стоянки в гостях. Сестра встречала в порту, такая же седая и розовая, и тотчас увезла их. Мы все после длинного дня, проведённого в городе, поднялись под вечер на борт и, благодушествуя, ждали отправки. Семперов ещё не было. И тут “натуралист” разволновался, возбудился, нервно забегал по палубе, спрашивая у тех и других — не видели ли эстонцев. Вскоре, однако, появились и виновники его переживаний, симпатичные, седые, румяные.

Родственники их провожали. В конце путешествия он ещё однажды поинтересовался у меня, кто такая Жанна Д'Арк.

Но вы законно удивитесь: речь в рассказе идёт о Франции, откуда же Стокгольм? Объяснение простое: в Париже нам предстояло пробыть неделю, ещё неделя — поездка по северу Франции: Нормандия, Бретань, замки Луары. Но этого устроителям показалось мало, и, чтобы дополнительно продлить удовольствие, они решили отправить нас не самолётом (раз — и там!), даже не поездом, а теплоходом из Ленинграда в Гавр, с дневными стоянками в Стокгольме, Гданьске, Копенгагене и Лондоне.

И накануне мы выехали «Стрелой» в Ленинград.

Получая билеты, мы специально попросили одно купе со Штоками. Мы их уже хорошо знали. Артистичный остроумец Исидор и тоже весёлая, контактная Шурочка. Шура Кононова, цыганка, плясунья из театра «Ромэн». А её сестра-напарница Ольга была женой Андрея Старостина.

Причина теперешнего с Исидором корешевания была и в том, что вслед за французской нам с ним сразу же предстояла ещё одна поездка — в Восточную Германию, в наши войска. Потом мы съездили и туда тоже. С нами были ещё Г.Гайдовский и Н.Томан — всех троих давно уже нет.

Время было острейшее. Только что поставили Берлинскую стену. У меня есть фотография: на Фридрихштрассе застыли напротив друг друга наши и американские танки.

И вот после густо насыщенных светом Елисейских Полей, бестолково бурлящего до утра бульвара Клиши или того же Монмартра — мрачная чернота восточного Берлина, танки и походные кухни, замаскированные в развалинах. Да, в развалинах, потому что отстроенно сиял только западный Берлин, а здесь всё оставалось как было. Мы много ездили по Германии. Ухоженные, уютные маленькие немецкие городки, и — Дрезден или Магдебург, где километрами тянулись раздолбанные союзной авиацией кварталы.

В Берлине мы как-то поздним вечером побывали на КП у одного генерала. Внутри всё было обихожено с подчёркнутым фронтовым шиком, но вход терялся в руинах и охранялся автоматчиками. Хозяин, в лучших традициях, угощал нас водкой и интересовался литературными событиями. Да и повсеместно гарнизоны находились в напряжении. Обошлось, слава Богу.

Но это будет потом.

А тогда утром мы прибыли в Ленинград, составили вещи в одном, снятом на всех большом номере «Астории», и ждали только билетов. Теплоход отходил около полуночи, впереди был целый день, и за многими уже пришли друзья и родственники — забрать путешественников к себе, — как в скором времени Семперов в Стокгольме.

А билетов всё не приносили.

Наконец появилась строгая женщина из «Интуриста», собрала всех и объяснила ситуацию.

Теплоход «Эстония», на котором нам предстоит отбыть, совершает свой последний в этом году рейс. Неожиданно дополнительно обнаружились пассажиры-иностранцы, пожелавшие плыть на том же корабле. Как мы понимаем (а мы понимаем), у них имеются перед нами преимущества. В результате, первоначально планировавшихся для нас кают первого и второго класса сейчас на всех не хватает. Некоторым придётся поехать третьим. Так как же мы поступим, спросила она, вынимая из сумочки толстую пачку билетов, — сразу предоставим лучшие места руководству или бросим общий жребий?

Путешественники и их близкие замерли. Начальство, к его чести, хранило молчание.

Тогда я сказал:

— Какое может быть распределение! Перед морем и качкой все равны. Только жребий!..

Большинство меня поддержало. Боже мой, какие были времена! Сейчас никто бы с нами и не посоветовался.

— Хорошо, — согласилась дама из «Интуриста». Ей-то было всё равно. Поступим так (у неё был опыт): напишем номера кают на отдельных листочках, поместим их в чью-нибудь шляпу и будем тянуть. Таким образом каждый вытянет номер своей каюты и, только получив у меня билет, узнает какой это класс...

Так и поступили.

— Тащи! — сказал я Инне.

Она побоялась ответственности и отказалась, не пожелав стать виновницей наших неудобств. Плыть-то неделю!

Я вытащил № 34 (или 134). Как такое в голове держится?

Через минуту выяснилось, что это и есть первый класс.

В морской порт приехали поздним вечером, быстро прошли паспортный и таможенный контроль и после ярко освещённого перехода сразу оказались, к своему удивлению, внутри корабля. Небольшая двухместная каюта с умывальником выглядела вполне пристойно. Мы не стали ждать отправления и тут же легли спать.

Проснулся я от качки. Было совсем светло. Теплоход вздымало и тут же рушило вниз, после чего ещё мотало с боку на бок. Инна спала. Натягивая брюки, я несколько раз ударился затылком о стенку. Ботинки нашёл в разных углах каюты. По коридору я шёл, цепляясь за стены.

Палуба была мокрой. Не от дождя — от брызг. Сентябрьская Балтика ворочала огромными зелёно-белыми валами. Когда «Эстония» взбиралась на вершину волны, внизу обнаруживалась чудовищная пропасть, пучина. Всякий раз было страшно представить, что через мгновенье корабль ухнет туда.

Теплоход казался достаточно большим — и потому надёжным. Через несколько лет капитан «Грузии» наш друг Толя Гарагуля небрежно скажет: “У меня каждая шлюпка больше, чем «Эстония»!..” Но ведь это мы услышим потом.

Корабельный гонг приглашал на завтрак. Объявления по радио звучали на трёх языках. По-английски, по-французски, по-шведски — в конце текста благодарность за внимание. По-русски, увы, нет.

Стол сверкал не только крахмалом скатертей, стеклом и металлом. Кормили севрюгой, икрой обоих цветов. Тогда это было весьма обычное дело и в диковинку только для иностранцев. Не удивляйтесь: самой дешёвой закуской в буфетах моих студенческих лет были бутерброды именно с кетовой, быстро подсыхающей, часто уже твёрдой икрой.

Но ресторан «Эстонии» не отличался в те дни многолюдьем. Большинство лежало по каютам. Укатали Сивку крутые горки. Укачали Сивку крутые волны.

Двое с половиной суток, вплоть до Стокгольма, безбожно качала нас осенняя Балтика. Мы компанией целыми днями стояли на палубе. Нашли место — в середине судна, с подветренной стороны. Но всё равно было холодно, иные набрасывали на плечи корабельные одеяла. Кто-то не выдерживал, заходил внутрь погреться, но вскоре опять появлялся. Здесь качка переносилась легче, да и невозможно было оторвать взгляд от этих бутылочно-зелёных с белой изнанкой исполинских волн.

Поражала безлюдность такого, казалось бы, обжитого моря: за день один, от силы два кораблика, да и то вдалеке, на горизонте.

Есть всё же справедливость. Старикам всем достался первый или второй класс; второй — то же самое, лишь палубой ниже, — и они тоже появлялись наверху. А вот третьего не было видно — с момента отплытия.

Инна решила их навестить, я пошёл с нею. Купили в баре несколько апельсинов и, хватаясь за поручни, стали спускаться ниже и ниже. Здесь было жарко, свежий солёный воздух не доставал. Шумели двигатели, пахло машинным отделением. Матросик в тельняшке показал дорогу.

Каюта на шесть коек. Все лежат. Посередине, на полу, на виду, спасательные жилеты. Корабль поднимается на волну, и в круглые иллюминаторы пробивается смутный свет, в следующий миг их уже опять покрывает вода.

Третьеклассники слабо порадовались апельсинам, никто из них даже не приподнял головы.

Вот она, цена жребия, гримаса судьбы.

Наверху добрый Николай Корнеевич поинтересовался:

— Ну как?

Я ответил строчкой из «Мистера Твистера»:

— Брызжет волна и чадит кочегарка...

Впрочем, при подходе к стокгольмскому порту, когда резко прекратилась, будто оборвалась, качка, они тут же оказались веселы и бодры.

Ближе к вечеру первого дня плавания Афанасий Салынский объявил, что сегодня у него день рождения и пригласил всех. Ужин накрыли в салоне на корме, поблизости от нашей каюты. Салынский выставил только напитки. Приглашены были капитан и руководство судна.

Любопытные старушки-француженки интересовались происходящим внутри, как синички заглядывали в окна. А качало!..

Я сидел спиной к иллюминаторам, ближе к борту, слушал поздравительные тосты и тоже собирался подняться и поднять бокал. Но всё больше мешало то обстоятельство, что меня равномерно отваливало от стола, почти опрокидывало на спину. Я вынужден был покинуть своё место. Но едва я встал у дверей, как бы на осевой линии, как тотчас всё прошло, и я без помех провозгласил свой тост. Расхрабрившись, я решил вернуться обратно, но не тут-то было, и через минуту я опять оказался у дверей. Там я и простоял весь вечер, хотя мест за столом вскоре оказалось предостаточно.

Но выпадали и безмятежные благостные дни без качки. Пассажиры читали, развалясь в палубных шезлонгах, болтали, подрёмывали.

Тут случилась такая история. В Стокгольме села африканская цирковая труппа — до Лондона. Мужчины и женщины. Вели они себя свободно, так, будто никого больше на борту нет, — шумели, кричали, порой даже публично дрались. Дежурные помощники капитана стоически делали вид, что не замечают этого.

Как-то нас попросили выступить перед экипажем. Мы читали стихи, отвечали на вопросы, рассказывали. Мешал шум машины. Потом кто-то из матросов со вздохом сказал:

— Вот циркачи выступали, это да. У одного огонь изо рта шёл, вся команда подходила, прикуривала...

Да, так вот. Пошёл наш стихотворец в корабельный душ. Положил брючки на скамью, а когда выходил из кабинки, увидел, что чья-то чёрная, как ему показалось, рука выбрасывает их через дверь, и даже мимо скамьи, на пол. Короче говоря, денег в кармане не оказалось. Деньги, понятно, не ахти какие, но как же без них?

Собрались в сторонке на палубе, обсуждаем. Случай этот всех взволновал ещё и потому, что пришлось скидываться в пользу пострадавшего — по доллару, а может, и больше.

Подошёл Сытин, пошутил:

— Толкуем про суд Линча?

Я тут же среагировал:

— Товарищеский суд Линча.

Эту вторую мою остроту (после “всемирного следопыта”) посчитали лучшей в поездке. Позже она вообще распространилась и приобрела известность. И недавно читал у молодого журналиста: “Как говорится, товарищеский суд Линча”. Ну, что ж! Это мне не в новинку. Некоторые мои песни давно как бы утратили авторство.

А качка ещё предстояла, да какая!

После Копенгагена ещё при дневном свете уходили в сторону абсолютной черноты — и сверху, и снизу. И наш корабль, ослепительно белый, шёл в эту аспидную тьму. Вскоре забегали матросы по палубам, классные по коридорам и каютам — всё ли надёжно закреплено. И одна, молоденькая, испуганная, шепнула жене на ухо:

— Идём в район девятибалльного шторма...

Теперь «Эстония», дрожа каждой стрункой, стремилась вперёд. Ураганный ветер, звеня, обтекал её корпус. Она была как животное, закинувшее в беге голову, а уши его заложены штормовым воздухом. Она уже не взмывала и не рушилась, она летела с гребня на гребень, как летающая рыба, которую моряки называют прыгающей.

И в эти минуты я вдруг обнаружил, что прекрасно себя чувствую. Не знаю, что это было, — новая ступень привыкания или внезапный психологический перелом.

Я вышел из каюты. Коридор напоминал длинную доску качелей, но внутри меня было полное равновесие. За бортом гудела ночь, корабль со стоном ломился сквозь бурю.

Мне не встретилось ни души. Лишь в музыкальном салоне, куда я попал впервые, крутился видовой фильм и, крепко обнявшись, танцевала пара. Похоже, их задача состояла в том, чтобы не дать упасть друг другу, устоять, пока хватает сил...

Я вернулся, лёг и крепко спал до той поры, пока «Эстония» не вошла в Темзу.

Я не ставил перед собой задачи рассказать о наших стоянках, да и о самой Франции. Я ничего не записывал — смотрел и всё. Осталась лишь череда подробностей. В стокгольмском парке Сканин нищий музыкант водит смычком по обычной лучковой пиле. Дети, посылаемые родителями, изредка бросают мелкие монетки в стоящую перед ним шляпу. Вторая шляпа у него на голове. Молодые поляки и польки около кафе, с гордостью говорящие о восстановленном старинном замке. Именно восстановленном — всё как было! — а не отстроенном заново, что, разумеется, дешевле. В следующем году я увижу подобное уже в Варшаве (Старый город). Пиратская база Сан-Мишель на берегу Атлантики — закрученное штопором “гнездо корсаров”. Попасть на остров с материка в старину можно было только во время отлива. Облава на алжирцев, убивших полицейского. Ночью пустынная парижская улица, по которой мы идём, неожиданно блокируется полицией. Встревоженность Рамза Бабаджана — как бы его не приняли за алжирца. Удивившие и возмутившие нас плакаты на стене: Хрущёв давит ногой голубя мира. Бесконечная, весёлая и терпеливая очередь парижан на нашу выставку. Поражённая француженка-переводчица, увидевшая у меня в руках фотографию, где я снят вместе с Гагариным. Не забывайте — это шестьдесят первый год.

О многом можно было рассказать не торопясь и по порядку. Но нет, не написал. И в стихах ни строчки не сочинил. А ведь было уже принято: как ни поедет поэт за рубеж, так цикл готов. Это очень поощрялось. Но теперь — где это всё?

Я когда-то видел рекламный ролик об импрессионистах. Выпустила его всемирно известная фирма «Скира» («Skira»), издававшая безупречные художественные репродукции. В фильме было отснято вблизи Парижа, над Сеной, излюбленное место их пленэров.

И тут же — воспроизведение нескольких полотен, написанных там разными художниками. Так вот, эти работы, сделанные фактически с одной точки, совершенно не похожи друг на друга.

Мне это очень близко. Каждый художник подсознательно видит лишь то, что нужно ему. Наши стихотворцы-очеркисты сознательно видели то, что нужно начальству.

...Обратно мы вернулись самолётом. Три с лишним часа — и Шереметьево.