Последний романтик, или Тайна Евгения Б.

Всё началось с маленькой газетной заметки, в которой автор как-то уж слишком нелестно отзывался о главном герое «Отцов и детей». Помнится, его почему-то особенно интересовал вопрос: читал ли Базаров Пушкина?

И в самом деле, по какому праву этот, как он сам себя называет, “будущий уездный лекарь”, сын полкового медикуса, внук дьячка, с увлечением лазающий по окрестным болотам, режущий лягушек и жонглирующий отрывистыми латинскими фразами, по какому праву он тиранит кроткого Николая Петровича, беспощадно высмеивает его увлечение музыкой (“в сорок четыре года человек, pater familias, в уезде играет на виолончели!”), бесповоротно записывая добропорядочного отца семейства в “отставные люди” и уговаривая послушного Аркадия подсунуть ему вместо пушкинских «Цыган» какую-то сиюминутную немецкую брошюрку. Да понимает ли он вообще, этот плебей, цинично утверждающий, что “Рафаэль гроша медного не стоит” и что “природа — не храм, а мастерская”, на что он замахнулся!?

Проще всего, конечно же, признать, будто бы действительно не понимает. Ну, дескать, герой-разночинец не получил в детстве эстетического образования, а потому и проповедует столь распространённые в начале 60-х годов XIX века радикально-материалистические воззрения. Иными словами, несознательный, не читал Пушкина. За что соответствующим образом и был наказан автором в финале. Всё это было бы справедливо, если бы не одно “но”. Евгений Васильевич Базаров слишком много… притворяется.

“Практический”… шут.

Перечитаем внимательно хотя бы некоторые сцены романа. Вот тарантас новоиспечённого кандидата останавливается наконец у дверей постоялого двора, обдавая клубами пыли напряжённо ожидавшего целый день Николая Петровича, и нашему взору впервые предстаёт главное действующее лицо. Вальяжно вылезая из тарантаса, “будущий уездный лекарь” в ответ на, пожалуй, даже чрезмерно бурные проявления хозяйского радушия со стороны старшего Кирсанова “не сразу подаёт ему свою обнажённую красную руку”. Отсутствие общепринятых в XIX веке перчаток, которых, судя по обветренной коже, Базаров не надевает и зимой, выдаёт в нежданном госте степных помещиков бедного студента. (Родион Раскольников, помнится, испытывал некоторый недостаток и в более существенных предметах туалета.) Однако более всего обращает на себя внимание то, как представляется герой. В ответ на более чем эмоциональное вопрошение об имени и отчестве (восторг от долгожданной встречи с сыном всё ещё переполняет сентиментального папашу) наш герой “лениво” произносит: “Евгений Васильев”.

Напомним, что подобная (Васильев сын) форма отчества, превращающая его практически в фамилию, с древнейших времён была прилична на Руси только для простолюдинов. Представители же высших сословий издавна величали друг друга, употребляя отчества на -ич. Такое же обращение в XIX веке было нормальным и при знакомстве дворян, желающих установить дружеские, например добрососедские отношения. (Молодые люди, ровесники, например студенты, обычно называли друг друга иначе — только по фамилии). Именно поэтому, как бы подчёркивая непринуждённость обстановки и своё желание общаться на равных, Николай Петрович столь поспешно поправляет собеседника.

Кроме того, если подумать, то от более родовитого приятеля, история семьи которого, напомним, начинается с некоего боевого генерала 1812 года, подписывавшего свои письма “Пиотр Кирсаноф”, Евгения Васильевича отличает всего одно поколение титулованных предков. (Базаров-старший, служивший под началом того самого первого Кирсанова, очевидно, очень поздно получил своего “святого Владимира”, дававшего ему и его потомкам право на дворянский титул, чтобы потом, женившись и обосновавшись в женином имении, произвести на свет своего “Енюшеньку”, оказавшегося впоследствии в роли младшего приятеля генеральского внука.) И всё же общения на равных между хозяевами и их гостем никак не получается. Более того, возникает смутное подозрение, что Евгений Базаров, хоть и будущий “уездный лекарь”, но всё ж таки дворянин, единственный и бесспорный наследник родительского имения “в двадцать две души” и крохотного домика “о шести комнатах”, намеренно строит из себя простолюдина.

Читаем дальше. После непродолжительного переезда, во время которого Базаров курит, а Аркадий ведёт разговор с отцом, попеременно то сбиваясь на сентиментальный лад, то, словно спохватившись, вновь надевая маску нигилиста и неприятно поражая своей холодностью чувствительного Николая Петровича, пёстрая компания добралась наконец до кирсановского Марьина. Радостное оживление от долгожданной встречи к этому моменту перерастает в некую томительную паузу, которую и отец, и сын, очевидно, рады были бы хоть как-то прервать. Что до Базарова, то он, по всей видимости, чувствует себя в этой ситуации совсем уж лишним, и поэтому тут же шумно пытается напомнить хозяевам о своём существовании. Правда, делает это Евгений Васильвич не совсем ловко, более того, ведёт себя как-то порывисто и что-то уж слишком развязно: то он с какой-то нарочито-балаганной фразой, “потягиваясь”, с ходу взгромоздился на диван (не снявши перед тем своего пыльного балахона!), то, прилюдно стащив с себя эту верхнюю “одежонку”, зачем-то сунул её вместе с “чемоданишком” в руки остолбеневшего от такого обращения дворецкого Прокофьича; то этот странный гость (между прочим, даже не вымывший с дороги рук) заявляет, что подниматься в приготовленную комнату ему “незачем”, а то вдруг срывается с места и почти бегом бежит вслед за Аркадием.

На следующее утро семейство Кирсановых завтракает на террасе. Явившийся с опозданием Базаров, который с рассвета успел уже посетить соседнее болотце в поисках лягушек, не только не поддерживает явно направленный против него, однако же вполне светский разговор хозяев, но, отвечая на провокационные вопросы Павла Петровича, неприкрыто зевает. Думается, что о недопустимости такого поведения за столом смутно догадывался даже полуграмотный предок чопорных господ Кирсановых. Почему же тогда так сплоховал наш герой? Неужели всё дело здесь только в знаменитом базаровском принципе “кто естественен, тот и прав”? А может быть, всё дело в том, на каком положении оказался Евгений Васильевич в доме товарища по университету?

Да, с одной стороны, он “приятель Аркаши” и, кажется, “очень умный человек”, дружбой которого новоиспечённый кандидат “весьма дорожит” и который “оказался настолько любезен”, что “согласился погостить” летом в имении друга. Однако стоит вчитаться внимательнее, и во всей этой ситуации открываются некоторые весьма любопытные подробности. Во-первых, то, что Базаров и Аркадий не однокурсники, как того можно было бы ожидать, наблюдая столь тесную дружбу. Младший Кирсанов, как мы помним, возвращается в родное имение уже окончив университетский курс, в то время как Евгений Васильевич, по его же собственным словам, только в будущем году собирается “держать на доктора”. Более того, вся история дружбы между проповедником идей нигилизма и его верным последователем оказывается весьма недолгой. По всей видимости, они познакомились в последнюю студенческую зиму Аркадия, по крайней мере, Николай Петрович, три года подряд по зимам навещавший сына в Петербурге, до самого приезда друзей в Марьино Базарова “не видал”. На недавнее знакомство указывает и манера общения между приятелями, из которых Базаров вполне успешно исполняет, как сказали бы сейчас, роль “гуру”, а Аркадий, то и дело заявляющий: “мы — нигилисты” — и с чрезвычайной поспешностью вставляющий в разговоры глубокие, но, очевидно, не ему принадлежащие сентенции, от самого Тургенева получает прозвище “молодого ученика”. Однако если в Петербурге, в компании товарищей по университету (настоящих и бывших) молодые люди ещё долго могли бы сохранять подобные отношения рыцаря и оруженосца, то с приездом их в кирсановскую усадьбу положение это неминуемо должно измениться. Здесь, вне тесного и пренебрегающего многими условностями студенческого кружка, сразу же становится ясно, что их дальнейшие судьбы разделяет почти что пропасть.

Молодой кандидат Аркадий Кирсанов, проживший четыре года в далёком Петербурге и завершивший там своё образование в области не упомянутых автором наук, отдав тем самым дань приличной дворянину карьере, вернулся наконец домой, дабы провести остаток лет степным помещиком, сначала в компании стареющих отца и дяди, а затем, вероятно, в обществе молодой жены, в кругу постепенно растущего семейства. По крайней мере, всё дальнейшее развитие событий в романе происходит именно по такому сценарию, и грядущему благоденствию молодого Кирсанова, по всей видимости, не смогут помешать даже надвигающиеся общественные перемены — ведь его “прогрессивный” родитель заранее, не без убытка для себя, отпустил крестьян на оброк, да и сам Аркадий к концу повествования, то есть к зиме 1860 года, сделался, согласно авторскому замечанию, “рьяным хозяином”, так что подорванное было либеральными новшествами его отца марьинское хозяйство даже стало приносить доход.

Будущее подающего столь блестящие надежды потомка полкового лекаря представляется несравнимо более скромным. С одной стороны, грандиозным базаровским амбициям тесно под крышей родного дома, в котором так патриархально “отзывает лампадным маслом и донником”, да и трепетные родительские хлопоты вокруг “ненаглядного Енюшеньки”, все эти бесконечные “перинки” и “говядинки”, очевидно, стали ему в тягость, да и сам он боится быть в тягость родителям, у которых, как вспоминает в разговоре с Аркадием Базаров-старший, “отроду не взял лишней копейки”. С другой — герой не без иронии признаётся, что кончит жизнь простым уездным лекарем, и читатель понимает, что, несмотря на некоторую присутствующую в этих словах долю иронии, несмотря на душевные чаяния престарелых родителей и даже промелькнувшее как-то в беседе двух приятелей сравнение Базарова со Сперанским, скорее всего, именно так оно и случилось бы. Однако в начале романа от столь желанного докторского диплома Евгения Васильевича, в отличие от его более счастливого товарища, отделял ещё только предстоящий и весьма серьёзный экзамен. Именно поэтому на всём протяжении романного действия — в своё, как ожидалось, последнее студенческое лето, — пока молодой Кирсанов “сибаритствует”, ведёт, не всерьёз, а, скорее, для развлечения, учёные дискуссии с отцом и дядей, знакомится с губернским “светом”, в котором ему уже заранее уготовано место достойного внимания жениха, Базаров упорно и неизменно “работает”. Нам не кажется столь уж неправдоподобным даже предположение о том, что, не имея по каким-либо причинам возможности остаться на лето в Петербурге и заранее зная обо всех патриархальных прелестях жизни дома, главный герой незаметно, исподволь, чтобы совсем уж не страдало перетерпевшее, по всей видимости, немало подобных эпизодов самолюбие (как не вспомнить здесь странную базаровскую фразу о том, что “наш брат самоломанный”), просто-напросто напросился в гости к верному оруженосцу, пытаясь хоть такой неприглядной обязанностью компаньона обеспечить себе спокойное сытое лето.

Но даже при всей ненависти Базарова к аристократизму он не может не признать, что дворяне Кирсановы по уму и развитию многократно превосходят губернскую “передовую женщину”; Евгений, без сомнения, прекрасно понимает, что если даже ему удастся ещё хоть на какое-то время остаться приятелем для Аркадия, которому лестно, недавно вырвавшись из-под родительского крыла, теперь поразить близких столь радикальными воззрениями (вспомним, как быстро ослабела, переменилась эта привязанность), то для его домашних он всё равно окажется не более как чудаком, странным человеком, шутом-приживалой. Именно так отнесётся к неожиданному гостю Павел Петрович, щедро награждавший Базарова прозвищами вроде “этот волосатый”, “лекаришка”, в крайнем случае — “господин доктор”. Впрочем, даже и те отношения университетских приятелей, которые мы можем наблюдать в самом начале романа, на самом деле отличаются некоторой двойственностью, не позволяя с ходу определить, кто же здесь “при ком” — в этой крепчайшей дружбе всё равно существуют границы, которые оба молодых человека, словно сговорившись, стараются не переступать. Старательно повторяя перед отцом и дядей базаровские рассуждения, Аркадий в то же время довольно бесцеремонно и без колебаний помещает приятеля в тарантас, тем самым заставляя его провести всю дорогу в одиночестве, лишь изредка напоминая о себе то просьбой о спичках, то предложением сигары. Подобные ситуации возникают и далее: в губернском городке, куда друзья отправляются не менее как “смотреть помещиков” и где Аркадий сразу же отправляется с визитом к “важной птице” — петербургскому чиновнику, сыну прежнего попечителя своих отца и дяди, Базаров терпеливо дожидается его в трактире; а на балу, куда будущий лекарь “в староватом фраке” попадает заодно с мадам Кукшиной “безо всякой кринолины” и в грязных перчатках исключительно по милости губернатора-“прогрессиста”, ему приходится около часа простоять в углу, выслушивая разнообразные сплетни, в то время как счастливый Аркадий танцует бесконечную мазурку с Одинцовой.

Неудивительно поэтому, что, оказавшись посреди “убранной в новейшем вкусе” гостиной кирсановского дома в Марьине, уже сам Базаров, подобно несчастной emancipee ведёт себя неестественно, “нарочно”, пытаясь тем самым одновременно скрыть под напускной развязностью нашедшую на него робость, бросить некий вызов хозяевам (эпатаж, судя по всему, вообще очень близок натуре молодого нигилиста) и отчасти подтвердить уже складывающиеся у них суждения относительно собственной персоны. Однако даже и это маленькое представление не спасает незадачливого нигилиста, и, едва завидев появившегося в комнате Павла Петровича, он уже стремится под любым предлогом удрать прочь, как нашкодивший мальчишка.

Нищий принц.

Получившийся у нас портрет “господина нигилиста” выглядит, таким образом, не особо привлекательным: кажется, что герой способен на весьма неприглядные поступки — угодничество, подличание, согласен вращаться в самом сомнительном обществе, лишь бы найти покровителей, которые обеспечат ему кусок хлеба, крышу над головой да возможность спокойно резать дорогих его сердцу лягушек. И одновременно этот господин, словно на потеху своим патронам, исповедует самые абсурдные убеждения, позволяет себе неуважительно высказываться об искусстве, культуре, истории; словом, как самый заправский шут, поднимает на смех всё без разбора. И что же, именно к такому герою Тургенев, как признавался он в одном из писем, почувствовал в конце концов восхищение; это создавая сцену его смерти, великий писатель рыдал навзрыд?

А может быть, не стоит столь торопиться с выводами. Ведь несмотря на многократные заявления о нетерпимости к разного рода принципам на самом деле Евгений Васильевич далеко не беспринципен. И действительно, сознавая своё положение не особо желанного гостя, он в то же время умеет заставить не всегда корректных хозяев уважать себя. Да, Базаров порою “приживальствует”, иногда позволяет себе кормиться за счёт разного рода ситниковых и кукшиных, которые считают, что, угощая завтраком (обедом и так далее) бедного студента и при этом без умолку болтая о химии, “эмбриологии” и женском вопросе одновременно, они тем самым приобщаются к новейшим научным и общественным идеям своего времени. Базаров, однако, и это замечательно показывает визит к Кукшиной, вовсе не склонен принимать подобных господ всерьёз. И с Eudoxie, и с Ситниковым он обходится несколько пренебрежительно и даже насмешливо, и уж конечно, отнюдь не подличает. Более того, единственной короткой фразой (“Что это, допрос?”) приятель Аркадия даже на чопорного Павла Петровича нагоняет такую оторопь, что этот провинциальный аристократ до самого конца романа испытывает при виде непокорного разночинца некоторую робость и не упускает случая хоть как-нибудь уколоть или задеть его, что, как помним, заканчивается ни много, ни мало дуэлью между ними. Вспомним, между прочим, что даже знаменитый спор за вечерним чаем, описанный в десятой главке романа, начинается не иначе как с неприкрытых нападок Павла Петровича. Высказывая нелестное мнение об одном из кирсановских соседей, Евгений Васильевич вовсе не собирался покушаться на устои горячо любимого старшим из хозяев английского аристократизма. Более того, горячий полемист Базаров здесь похоже вообще не собирался устраивать бурных прений: по крайней мере, даже выслушивая полные патетики и огня пространные монологи своего vis-a`-vis, он до поры до времени ограничивается лишь краткими ответными репликами и лишь потом, основательно задетый за живое, позволяет себе единственное высказывание длиннее четырёх строк, но ему тут же “становится досадно на самого себя, зачем он так распространился”.

Напомним также и то, что договариваться об условиях поединка англоманствующий обитатель Марьина отправляется, держа в руках массивную трость, и от одной мысли о предполагаемом назначении этого предмета в Базарове “поднимается на дыбы вся его гордость”; и именно сдерживая себя перед угрозой превратить идейное противостояние в банальную драку, горячий разночинец соглашается в конце концов, несколько вопреки своим убеждениям, “отломать комедию” со всеми формальностями, сопровождающими вызов.

Таким образом, и это не секрет для любого, кто однажды добросовестно “проходил” роман Тургенева в школе, суть конфликта между отцами и детьми, то есть главным образом между Павлом Петровичем и Базаровым, заключается на самом деле в столкновении двух разных жизненных позиций. При этом, безусловно, было бы смешно утверждать, что все неуловимые базаровские жизненные принципы состоят лишь в том, чтобы с ходу и бесповоротно отрицать всяческие авторитеты (подобно тому, как сам “господин доктор”, случайно уличённый Кукшиной в последовании Прудону, трудов которого он, по всей видимости, не читал, на всякий случай тут же поспешно заявляет: “Я ничьих мнений не разделяю, я имею свои”) или же “только ругаться”. Оставляя в стороне многочисленные сведения о знакомстве Тургенева с революционными идеями его времени и возможных прототипах героя интересующего нас романа, которыми и так до крайности полны учебные пособия, предлагаем вниманию читателей некоторые собственные размышления об идейном содержании «Отцов и детей».

На наш взгляд, вся сущность нигилизма (учения на первый взгляд довольно странного и в чём-то даже демонического — не зря Павел Петрович упоминает “гордость почти сатанинскую”), каким изображается он в романе Тургенева и каким исповедует его Евгений Базаров, состоит всего лишь в непререкаемом господстве здравого смысла над какими бы то ни было светскими условностями, пустыми, слепо заимствованными или уже потерявшими свой смысл идеями и модными прожектами. Как говорит главный герой, “мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и чёрт знает о чём, когда дело идёт о насущном хлебе”. Да-да, дело идёт вовсе не о пресловутой логике истории и даже не о том “времени”, когда “полезнее всего отрицать”, как это, приближаясь по масштабности рассуждений к самому Павлу Петровичу, пытаются доказать отдельные методисты. Речь о насущном хлебе, не в каком-то абстрактном, а в очень даже конкретном понимании: спокойном лете Базарова, то и дело уплывающем куда-то в результате неумелого хозяйствования в имении господ Кирсановых, наследстве мужа Анны Сергеевны Одинцовой, которое, с одной стороны, обеспечило сёстрам вот уже несколько лет безбедного существования, а с другой, по счастью, не имеет прямого отношения к Катеньке, не омрачая тем самым угрозой мезальянса сватовство счастливого Аркадия, и так далее — перелистав вновь весь роман, мы найдём там неожиданно много подобных “денежно-хозяйственных” моментов. С этой точки зрения причины недопонимания между героями можно найти в том, что Базарову, вероятно, не раз в жизни доедавшему последние корки, заботы о насущном хлебе оказываются знакомы гораздо ближе, нежели его аристократическим оппонентам; в результате герой едва не криком кричит о том, что в окружающем его важно; нет сомнения, ото всех прочих героев романа Базарова отличает прежде всего чрезвычайная деловитость, практичность и трезвость взгляда, и потому появление его в доме Кирсановых влечёт за собой длинную цепочку болезненных, но необходимых разоблачений. В итоге оказывается сорванной не только маска уездного аристократа Павла Петровича, умело скрывающего под личиной бесстрастного англомана воспоминания о несчастной любви, — Базаров, к тому времени изрядно заплутавший в тайниках своей собственной души, кажется, и не собирался так углубляться в дебри чужих. Зато он почти с первого взгляда на всё кирсановское хозяйство выдаёт Аркадию в точности подтвердившееся после заключение о том, что “мужички надуют” его отца “всенепременно” и что назначенный в строгом соответствии со всеми последними хозяйскими убеждениями управляющий — “либо дурак, либо плут”. Попутно при этом выясняется также и то, что “благоговеющий” перед природой марьинский хозяин не в состоянии правильно распорядиться закладкой сада и устройством прудов, а потому вынужден жить в своей новой усадьбе почти что посреди голого поля и пить чай из солоноватой воды в тени нелепой, специально пристроенной к дому “маркизы”. Учитывая подобное состояние дел, а также обилие подрастающих наследников, “романтические” (более заслуживающие, как нам думается, наименование сентиментальных) мечтания и внезапные душевные порывы почтенного Николая Петровича могут и впрямь показаться если не совсем уж нелепыми, то, по крайней мере, несколько неуместными.

С другой стороны, во всех этих неприятных разоблачениях есть и несомненная доля пользы. Ведь кто как не Базаров более других поспособствовал финальному благоденствию всех марьинских обитателей: именно благодаря его неожиданному желанию “смотреть помещиков” приятели попадают в Никольское, где Аркадий знакомится с Катей; именно под воздействием резковатых базаровских насмешек сентиментальный Николай Петрович освобождается наконец из плена грёз о прошедшей молодости и решает обвенчаться с Фенечкой; приняв к сведению советы своего практического друга, Аркадий начинает, и довольно успешно, приводить в порядок отцовское хозяйство. Чужим среди этого всеобщего счастья оказывается только Павел Петрович, как, впрочем, и сам Базаров.

Некоторым недочётом в школьном анализе тургеневского романа является, на наш взгляд, то, что, посвятив немало времени разбору его идейного содержания, тем философским и политическим сентенциям, которые высказывают и “отцы, и “дети”, в финале читатели, как правило, совершенно теряют из вида характер и судьбу главного героя. Между тем при всей нелюбви автора данных заметок к сухой теории литературы “практический человек” медик Базаров, называющий “любовь в смысле идеальном” “белибердой и непростительной дурью”, считавший рыцарские чувства “чем-то вроде уродства” и выражавший удивление по поводу того, “почему не посадили в жёлтый дом Тоггенбурга со всеми миннезингерами и трубадурами”, представляется нам не чем иным, как ярчайшим образцом романтического героя.

Романтизм Базарова проявляется, однако, вовсе не в том, что этот герой-одиночка всеми своими силами ведёт отчаянную борьбу за место под солнцем, хотя бы это и было место скромного уездного врача, и даже не в том, что он вопреки, как кажется, собственным убеждениям неожиданно влюбляется в Одинцову, то есть испытывает именно то чувство, над которым ранее так беззастенчиво смеялся. Подлинный масштаб размышлений, занимающих героя, открывается нам уже ближе к завершению романа, в том разговоре, который ведут приятели, лёжа под стогом сена. Евгений, напоминаем, произносит здесь следующий монолог: “Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и дела до меня нет, и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожно мала перед вечностью, где меня не было и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, что-то хочет тоже… Что за безобразие? Что за пустяки?” Таким образом, вся философия, все революционные идеи, обыкновенно так занимающие господ критиков, в понимании самого же Базарова внезапно оказываются лишь частным случаем, пылинкой перед лицом вечности.

Не нужно иметь особого литературного чутья, чтобы понять, что приведённые выше слова тургеневского героя вполне отчётливо перекликаются с размышлениями одного из персонажей Шекспира, а именно с монологом, в начале которого стоит знаменитый “гамлетовский вопрос”. (Напомним также, что статья «Гамлет и Дон Кихот» была закончена писателем примерно за год до того, как его “посетила первая идея” будущего романа.) Значительное различие между датским принцем Шекспира и русским студентом Тургенева состоит, однако, в том, что если первый по ходу пьесы всё ещё ставит на весы, рассматривает для себя обе возможности, всё ещё размышляя “быть или не быть”, то второй похоже уже с присущей ему решительностью сделал свой выбор: к концу романа Евгений Базаров начинает всё чаще говорить о смерти.

Помнится, ещё в школьные годы у меня возникло смутное подозрение о том, что нелепая неожиданная смерть героя в финале романа на самом деле — результат самоубийства. То, что человек, добрые полкниги занятый препарированием разных тварей, может так примитивно порезаться при вскрытии, пускай даже чужим тупым ланцетом, казалось столь же невероятным, как и само внезапное намерение уездного врача вскрывать заведомо опасный труп, не имея под рукой даже элементарного ляписа (который между тем моментально нашёлся даже в арсенале добрейшего Василия Ивановича, который незадолго перед тем жаловался на неудобство жизни в столь “уединённых краях”). С течением времени подозрения эти сменились твёрдой уверенностью, прочно опирающейся на текст романа, а заодно стало ясно и то, что трагический уход Базарова из жизни в определённой степени связан и с его чувством к Одинцовой.

Неравнодушие бедного студента к “владетельной герцогине” сквозит уже в том разговоре, который ведут приятели, ещё только в первый раз собираясь в Никольское: “большой”, как помним, “охотник до женщин”, Евгений, похоже, решил “не мешкать” и свести всё к очередной интрижке — по крайней мере, рисуясь перед Аркадием, он преувеличенно много пошлит (страницей ранее Тургенев заявлял, что “в пошлости никто не упрекнул бы Базарова”). Но когда три дня спустя приятели “катили” наконец в имение Одинцовой, на легкомысленного влюблённого, как видно, напала робость, по крайней мере, в разговоре он неожиданно, словно предчувствуя какую-то опасность, вспоминает своего ангела хранителя (во всех оказавшихся доступными нам святцах 22 июня (старого стиля) обозначено как день святого Евсевия) и то, что его давно ждут дома.

Позже, уже после бурного объяснения с Анной Сергеевной, отправляясь из Никольского в имение родителей, раздражённо злословящий в адрес женщин и собственной глупости Базаров произносит ещё одну странную фразу: “Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он ещё сам придумывает себе всякие неприятности”. И если то, что имеет в виду Евгений Васильевич, говоря о “неприятностях”, представляется нам довольно определённым, то значение “бездны” оставляет читателя в некотором недоумении.

Цепочку наиболее важных моментов оставшейся недолгой жизни Евгения Базарова можно пересказать несколькими словами. После уже упомянутого разговора на сене герой через Никольское возвращается в Марьино, где, очевидно пытаясь сгладить впечатление от неудавшейся встречи с Одинцовой, “придумывает” себе ещё новые “неприятности” в виде поцелуя с Фенечкой и дуэли с Павлом Петровичем. Этот поединок, как мы уже говорили, следует рассматривать в качестве явной уступки Базарова “романтизму”, по крайней мере, именно в таком свете он рассказывает о своём приключении Аркадию: “Вот что значит с феодалами пожить. Сам в феодалы попадёшь и в рыцарских турнирах участвовать будешь”. Услыхав последнюю метафору, читатель может подумать, что убеждённый нигилист, похоже, снял опалу с рыцаря Тоггенбурга, но дальнейшие события показывают, что это не так. Всё происходит как раз наоборот: раз изменивший своим убеждениям, на короткое время обретший и вновь потерявший надежду на гармонию с этим отрицаемым им миром, Базаров, похоже следуя всё той же логике, выносит приговор и самому себе. Сначала эта страшная мысль находит выражение в его почти бессвязных размышлениях (в ночь перед дуэлью) о невыносимой тяжести существования (“Умру… — да я не умру. Я ещё долго на свете маячить буду”). Несколькими страницами позже у героя, похоже, оформляется окончательный план, по крайней мере, завернув ещё раз в Никольское — теперь уж и сам не зная зачем, — Евгений вдруг начинает рассуждать перед Аркадием о том, что “человеку иногда полезно взять себя за хохол да выдернуть… вон… из гряды” и что сам он “совершил это на днях”. (Все эти рассуждения соседствуют, к тому же, с весьма двусмысленным сообщением о том, что Базаров “отправляется к отцам”.) Ещё страницу спустя главный герой неожиданно собщает Анне Сергеевне, что он “уезжает надолго” и ему “было бы невесело унести с собой мысль, что она вспоминает о нём с отвращением”.

Это всё. Читатель знает, что они встретятся ещё раз перед самым отправлением Евгения Базарова в его последнее путешествие, но и тогда он будет говорить что-то язвительное об умирающих гигантах, ожидать темноты и содрогаться при виде священника в облачении. Злобный дух отрицания, похоже, не оставит господина нигилиста даже на пороге смерти.

Так что же всё-таки такое Евгений Базаров? Используя терминологию уже упомянутой нами статьи Тургенева, можно сказать, что это Гамлет, всю свою жизнь отчаянно пытавшийся быть Дон Кихотом. Нам неизвестно, что до такой степени развило в герое губительную способность к анализу: может быть, он с раннего детства слишком хорошо знал непарадные, тёмные стороны жизни, а может, такого было его “ощущение”. Ясно одно: зная эту губительную особенность собственной натуры, он поистине нечеловеческим усилием заставляет себя остановиться на последнем рубеже — крайнем позитивизме, — с которого, как кажется, его может сбросить лишь чрезвычайно крупная “неприятность”. Что сталось бы с Базаровым, если б Одинцова ответила ему взаимностью? Сложно сказать. Но умирает он, как и шекспировский Гамлет, давая своему Горацию — Анне Сергеевне — наставление наслаждаться жизнью и так же, немного по-своему, призывая “молчание”.

* * *

Мы начали свои рассуждения с вопроса о том, читал ли Базаров Пушкина. Так ли это важно теперь, когда выяснилось, что в душе героя, который и сам, едва ли случайно, носит любимое этим великим поэтом имя, кипят совсем не книжные страсти. Так или иначе, по этому поводу можно только гадать: с одной стороны, сам автор «Отцов и детей» признавался, что он намеренно хотел отдалить интересы своего героя ото “всякой художественности”; с другой, не стоит, пожалуй, принимать всерьёз всю ту несуразицу, которую говорит о Пушкине Базаров, тем самым явно желая найти предлог для ссоры с Аркадием. Персонаж Тургенева, как нам уже известно, слишком много притворяется.