ТРИБУНА

Тамара ВЕТРОВА,
г. Лесной,
Свердловская область

Культ: запас прочности

Размышления учителя словесности

Ежедневно школа создаёт культы. В этом нет ничего удивительного — просто трудно... Учителя работают вдохновенно, но напрасно, конструируя — каждый в одиночку — систему поклонения великим именам: Пушкин, Толстой, Достоевский... При этом следует воздвигнуть и храм в собственной душе, по крайней мере желательно.

Я не берусь анализировать весь комплекс причин, приведших к безрадостному результату, так же, как и не вижу смысла доказывать: результат безрадостен, чтобы не сказать — безнадёжен.

Литературный текст в лучшем случае продолжает оставаться источником знаний (каких знаний, господи? Неужто ещё надо кого-то убеждать, что Дюма-отец и Л.Н. Толстой, несмотря на общую, так сказать, несовместимость, безусловно, едины в одном — в своей удалённости от подлинной истории; не копирование действительности, но создание новых миров — удел подлинного писателя, указывал В.Набоков). Итак, источник знаний, но чаще — просто способ подготовиться к экзаменам. С последним, кстати, никто особенно и не спорит; принимают, как должное, и всё. Вот вам и святыни; попробуй поклоняться в этаких условиях, в рабочем, так сказать, порядке... Новая тема — новый культ, как новое знамя над руинами. А там, во вчерашнем дне, и правда, руины: вчера был Блок, незнакомка, дымки севера, ­идеал, символизм, но сегодня-то уже Есенин, тоже противоречивый, но другой; с Блоком покончено, слава богу. Новое знамя... Хотя некий опыт подсказывает, что старые знамёна смотрятся приличнее, что ли, если их не слишком много, конечно...

Я — преподаватель словесности детской школы искусств и нахожусь, стало быть, немного в иных условиях. Выбор знаковых, культовых имён для меня главным образом — вопрос собственных приоритетов. Но и не только, конечно; опыт учит сообразовываться и со стратегическими задачами. Отказавшись от излишней щепетильности по отношению к могучему слову “стратегия”, назову эти задачи, а точнее — задачу, одну-единственную, в сущности. Мне бы хотелось, чтобы мой ученик вырос, в первую очередь, не человеком умелым, а человеком разумным. Овладение ремеслом — во-вторых. Что же во-первых? Определение “человек культуры”, родившееся в средневековом Китае, представляется мне непревзойдённым. Не пускаясь в детали, думаю, позволительно предполо­жить, что этого человека можно узнать по лицу; не просто некто, овладевший “культурными навыками”, но человек, испытывающий острую потребность в красоте, будь то красота естественного ланд­шафта или предмета искусства; но и не только потребность в красоте, а бесценное умение ее находить, видеть в скользящем за окном мутном потоке летнего дождя, в цвете, звуке, аромате; понятно, что “человек культуры” — не профессия и даже не талант, а образ мыслей; как давно это или нечто подобное придумано и сформулировано, а как заманчиво присоединиться!

Культ, культовый, культура... Каждый волен воспринимать или не воспринимать эти понятия как единый ряд, существо вопроса от этого не изменится: культурное пространство человека неизбежно высвечено своими звёздами; этот звёздный рисунок изменчив, но свет, излучаемый им, постоянен, если речь идёт о “человеке культуры”. Стоит повторить, пожалуй, как хорошо, если эти имена продиктованы не извне; если этот маршрут от звезды к звезде вычислен лично вами; и если эти имена — составляющие пути, а не результат одномоментного интеллектуального штурма...

Не возведи себе кумира? Ну нет, непременно возведи. У меня нет предубеждений относительно свободного наполнения курса; выбор литературных текстов, в моём представлении, не есть величина постоянная; неизменным же должно оставаться нечто знаковое, принципиальное, как в отношении выбранных задач, так и в отношении себя самого. Я назову те книги, которые присутствуют на моих уроках, даже тогда, когда мы говорим о других. Книги, к которым мы периодически возвращаемся. Интерес к которым носит не академический, но живой и естественный характер. Которые есть потребность души, а стало быть, встреча с ними всегда радость. Это «Алиса» (обе «Алисы») Л.Кэрролла, «Щелкунчик» Гофмана, «Синяя птица» Метерлинка; средневековая китайская поэзия, к примеру Ван-Вэй. «Хроники Нарнии» Люиса — непременно. Попробую объясниться.

Речь идёт об уроках, обойтись без которых лично мне было бы за­труднительно. Дело в том, что названные книги, помимо многочисленных общепризнанных достоинств, отвечают на ряд существенных вопросов. Вопрос первый: как смотреть на окружающий мир? Не так-то просто разглядеть в привычных вещах и явлениях скрытую одухотворённость, “душу вещей”, как сказал бы (и сказал) Метерлинк. Дети в «Синей птице» — помните? — всего-навсего повернули волшебный алмаз на волшебной шапочке — и стены их убогого жилища засветились чудесным светом; преобразилось всё, до того момента незыблемое, обыденное; комната наполнилась жизнью, о существовании которой прежде никто и не подозревал. “Люди разучились видеть”, — заметила мудрая фея. Чудеса в истории, рассказанной Метерлинком, начинаются как раз тогда, когда усилиями феи к детям возвращается утерянное зрение. Не вооружившись этаким зрением, и нам было бы затруднительно двигаться дальше; литературное пространство и время порождают собственные законы. В чём их специфика? Это второй ­вопрос. Постижение этих ­законов — занятие не менее важное и, уж конечно, не менее увлекательное, чем открытие природных закономерностей. Лишь неопытный наблюдатель может обмануться и принять безусловную логику за случайность или прихоть; сказка — идеальное поле для подобных наблюдений. Добрая фея превращает тыкву в карету, а крысу — в кучера, основываясь не только на внешнем, но и на внутреннем сходстве; законы волшебных превращений подчиняются весьма жёсткой логике. Добрая фея молода и красива, а злая — уродлива и стара — это ещё одно наблюдение, оно настолько просто и очевидно, что едва ли может претендовать на то, чтобы называться законом, и всё же... «Страна чудес» Л.Кэрролла на первый взгляд пренебрегает традиционной сказочной логикой, в этой стране другие правила, хочется сказать — правила на одного... На кого именно? Да на того, кто там оказался. Алиса? Этот мир изолирован куда сильнее, чем любая из известных нам сказочных стран, быть может, уже потому тут следует задержаться? (Прибавлю: изолирован не только по отношению к реальности, но и в ряду других сказок.) “У этого карандаша слишком твёрдый характер, он пишет, что ему вздумается...” Какую объективную картину устанавливает цитата? Пожалуй, лишь указывает на известное родство автора и читателя... Оставим цитаты в стороне, ограничимся наблюдением: если в известных нам сказках одни вещи превращаются в другие, то в «Алисе» оброненное слово, совершив немыслимый переворот, оборачивается персонажем, собирая вокруг себя новых и новых действующих лиц, а заодно конструируя законы... “Всё чудесится и чудесится” — наиважнейший из законов, быть может? Этот “сад светящихся дорожек” ничего не напоминает, кроме самого себя; случайный гость из этого путешествия уроков не извлечёт и удовольствия не получит; такая прогулка, вне всякого сомнения, — тест; готовность воспринять непредсказуемость мира и откликнуться собственной реакцией (непредсказуемой?) выковывает читателя-соавтора — и какого! — о котором можно только мечтать! Ученик, прошедший такую школу, не явит вам впоследствии знакомый лик читателя-обывателя, не предъявит требований к пресловутому жизнеподобию и не опустится до вычитывания несуществующих нравоучений, он просто примет мир, созданный автором в поисках не отражений, но продолжений (как в зеркале, в зеркальном коридоре: “но дальше-то, дальше всё может оказаться совсем по-другому!” — без цитаты не обошлись, но ладно).

Творение, творчество — эти слова, применительно к опыту создания нового, “вторичного”, по определению Толкиена, мира — очень важны для нас, потому что помогают сформулировать ещё один вопрос: чудеса Волшебника — персонажа Сказки и труд Автора — её творца сопоставимы? Соразмерны? Мудрый Аслан просто поёт, он поёт — и растут деревья, и являются твари, и наполняется жизнью новый мир, Нарния... Всё в этом мире будет создано им — от камня до звезды, он зажжёт там своё солнце (и если это будет зелёное солнце, то значит, только оно и возможно в том мире!); ну а потом в сотворённом мире будут происходить чудесные и нечудесные события — кто станет ими управлять? Случайность вплетётся в великий замысел ровно настолько, насколько это бывает в жизни... Вдохновение и ответственность за судьбу своих созданий сближает (помните?) Автора и Волшебника его Сказки — это стоит хотя бы просто принять к сведению... А ещё — предчувствие Сказки. Это следующий вопрос. Что было, когда не было Сказки, но ещё чуть-чуть и должна была появиться? Сказка ещё не началась, а сквозь ставни уже пробился свет, ну а на столе сама собой за­жглась лампа! Сказка ещё только в пути, но уж маленький человечек проскользнул мимо, его видели в передней... — крёст­ный Дроссельмейер? Тот, кому неведомы подобные переживания, это ожидание Сказки, — не в силах оценить и её саму, он обречён навек твердить, что Драконовой бабушки не бывает... На деле же — нету его самого, нету и не было (вот как решил подобный спор Г.Честертон).

Вышло так, что речь шла преимущественно о сказках. Но азбуку читатель­ской культуры человек осваивает, именно читая сказки. Бесконечная цепочка других миров (миров, порождённых вдохновением писателя) проходит перед ним; навык восприятия этого вторичного мира, его прихотливые контуры, его законы, родившиеся под солнцем сказочной страны (а имя этому солнцу — Чудо), — всё это требует подлинного читательского соучастия; школа...

Спору нет, азбука чуда не единственная из тех, что следует освоить. Есть кое-что ещё, без чего, как мне кажется, подлинный читатель-соавтор не может состояться. Это поэзия знаков, технология прочтения некоторых текстов, нуждающихся в дополнительной расшифровке. Вероятно, о совершенно “открытых” (понятных?) литературных текстах возможно говорить лишь с известной оговоркой; я назову лишь те, которые безусловно и даже на первый взгляд являют читателю некий код.

...Дождь осенний
Рождает докучливый звук.
Бурно вода
Бежит по камням напрямик.
Волны плещут,
Мечут брызги вокруг.
Белая цапля
В страхе взлетает на миг.
(Ван Вэй)

Не исключено, нет лучшей возможности понять, что слово не более чем знак, — вот эти и подобные строки. Осенний дождь — знак печали, душевной потерянности, а бегущий, журчащий поток — знак жизни; белая цапля — надежда? Эти или иные значения вкладывал китайский мудрец в словесный рисунок — не в этом суть. Важно, что слово не просто указывает на предмет, не только называет его, оно вызывает к жизни целые картины, в которых дождь, вода и цапля — не более чем волшебные указатели, всё те же знаки...

Выбранные нами книги — тоже знаки, должны быть знаками... Они будут отмечать пройденные нами вёрсты: способность видеть в обыкновенном необыкновенное; готовность к встрече с необычайным; изощрённый язык знаков, даст Бог, перестанет пугать своей недоступностью... И что же? Сложное станет простым? Ну нет, оно станет ещё более сложным! Вечный разговор о приоритетах: искусство получать ответы или задавать вопросы... Сад расходящихся дорожек Борхеса, Вавилонская библиотека — также к слову о культах...