ПЕРЕЧИТАЕМ ЗАНОВО

Юрий ЛУКИН,
Ивангородская
средняя школа № 1
им. Н.П. Наумова,
Ленинградская область

“...Хозяйка бала должна непременно носить имя Маргариты...”

1

Положительные женские образы в русской литературе, в отличие от мужских, практически лишены какой-либо эволюции и при всём их художественном своеобразии имеют некий общий знаменатель — им свойственны общие черты, соответствующие традиционным представлениям о положительных качествах национального характера русской женщины.

Это основополагающее свойство всей нашей культуры, в которой женский характер рассматривается по преимуществу как идеальный, в далёкой от совершенства реальности. Именно это обстоятельство позволяет объединить в школьном преподавании все уроки, посвящённые женским образам, в систему, главным содержанием которой является попытка художественного разрешения трагедии женской судьбы в русской литературе XIX–XX веков.

В этой системе разговор о героине романа М.Булгакова “Мастер и Маргарита” занимает важное место. При условии, что такой разговор должен предусматривать выход на уровень философских обобщений, невозможный — из-за художественной многозначности вышеназванного романа — без пояснения религиозно-философских, мистических и эзотерических воззрений на природу мироздания вообще и на женскую составляющую этой природы в частности.

По художественной выразительности образ булгаковской Маргариты равен лучшим женским образам предыдущего столетия, хотя на первый взгляд может показаться, что он вроде бы разрушает сложившуюся в XIX веке стройную концепцию идеального женского характера. Именно то, что Маргарита не вмещается в эту концепцию, представляется обстоятельством замечательным и опять-таки требующим особого, метафизического или даже мистического осмысления, иначе восприятие этого образа упрощается до трафаретно назидательного, что неизбежно приводит к неполному и упрощённому восприятию всего романа.

Более того, к сожалению, приходится констатировать, что в сознании современных школьников откровение Ф.М. Достоевского: “Красота спасёт мир” — звучит всё-таки как штамп: в современной действительности тип поведения и характер, подобный Соне Мармеладовой, раскрывающие смысл приведённых выше слов, абсолютно невозможны. Поэтому: “Сонечка! Вечная Сонечка пока мир стоит...” — но в мире, который рушится и в котором люди, забыв Бога, предались власти дьявола, “хозяйкой на балу у сатаны” непременно должна быть Маргарита... Потому что только истинная красота, перед которой дьявол бессилен, может спасти мир. Если его ещё можно спасти.

2

В русской классической литературе положительные черты женского характера жёстко детерминированы народными представлениями об обязательном наличии у женщины нравственных качеств, свойственных скорее идеалу, нежели реальному человеку. Этим во многом объясняется то реальное унижение, которое испытывала и продолжает испытывать русская женщина со стороны общества на протяжении всей его истории. С другой стороны, как мы видим в творчестве Л.Н. Толстого, в нравах и обычаях народной жизни закрепляется и живёт только то, что позволяет народам выжить и сохранить свою национальную самобытность. Таким образом, идеальный женский характер в реальной действительности оказывается не только возможным, но и существующим. Любое несоответствие идеалу является отнюдь не доказательством его жизненной несостоятельности. Если женщина несчастлива в реальном мире, то это означает только то, что мир этот плох и несовершенен.

Именно нравственные категории являются основой положительных качеств женского характера: при внешней непохожести и зачастую полярности поведения у Татьяны Лариной, Сони Мармеладовой, Наташи Ростовой, Катерины Кабановой, Матрёны Тимофеевны и других они одинаковы и могут быть перечислены конкретным списком. Первыми, то есть главными, в этом списке обязательно будут верность, доброта, жертвенность, стойкость, трудолюбие, скромность... Но понятие любви в виде права на свободное волеизъявление, с точки зрения народной морали в этом списке занимает одно из последних мест и служит чаще всего поводом для осуждения.

Это объясняется тем, что в национальном сознании любовное женское чувство обязательно связано с самопожертвованием и переподчинением чувству долга, а чувственная страсть изначально осуждается как нечто противостоящее нравственному служению высшим ценностям, требующему отказа от личного благополучия.

Настоящее чувство любви, без реализации которого женщина по природе своей счастлива быть не может, в народном сознании и в литературе обязательно детерминировано нравственным служением высшей цели, под каковой может подразумеваться как революционная идея изменения общества, так и идея религиозная, то есть идея просветления якобы тёмной — инстинктивно-чувственной — женской природы под воздействием идеала высшей нравственности — то есть Иисуса Христа, согласно традициям русского православия. Можно как угодно относиться к представлениям о женской природе как изначально затемнённой (в любой религии это закреплено на уровне аксиомы), можно проигнорировать женские образы русской литературы, созданные под воздействием идеи революционного служения, превращающей женщину в “товарища”, но обе эти полярности имеют общий знаменатель, определивший главную точку зрения на героиню в литературе XIX века, согласно которой женщина становилась идеалом лишь на пути нравственного просветления — то есть под воздействием некоего внешнего источника света. В справедливости этого утверждения легко убедиться, вспомнив Катерину Кабанову, Соню Мармеладову и даже Ниловну из романа М.Горького.

Вообще, в искусстве представления о положительном женском характере во многом обусловлены традициями Средневековья с его культом рыцарского служения Прекрасной Даме. Само по себе это не плохо, а даже весьма благодатно для искусства. Только вот истинная женская природа в таком искусстве игнорируется и подменяется. Средневековый канон почитания Прекрасной Дамы подчинён строгой иерархии ценностей, которым женщина должна соответствовать и которые определяются законами конкретной логики.

Между тем основное свойство женской природы — это способность просветляться через любовь даже при отсутствии внешних источников света. Более того — даже не углубляясь в вопросы веры и безверия, — допустимо предполагать, что именно сердце любящей женщины является единственным источником света высшей нравственности в затемнённой реальности, что опять-таки отмечено в нашей литературе, начиная от образа Февронии Муромской. Эта точка зрения на идеальный женский характер ближе к истине, чем та, о которой говорилось выше. Но понятнее для читательского восприятия она могла стать только в веке двадцатом. После Владимира Соловьёва, Евгения Трубецкого, Николая Бердяева, поэтов Серебряного века, на трагическом фоне российской истории...

“Что тебе Бог даёт?” — спрашивает Раскольников. “Всё!” — отвечает Соня. Всё — это что, если Бога нет? Примерно в такой логике рассуждает Раскольников и про себя называет Соню юродивой. С позиции рациональной логики он абсолютно прав: Соня, пожертвовав собою, себя напрасно погубила и никого не спасла. Мир существует по своим — вполне материалистическим — законам, игнорировать которые, надеясь на чудо, — наивно или глупо. Только чудо это, благодаря Соне происходит! Вера в Бога на эзотерическом уровне сознания — это вера в Абсолютный Идеал истины, добра, любви и милосердия. Безоговорочно, вопреки всему сохраняя веру в сердце своём и жертвуя всем без остатка, Соня являет миру нравственный идеал в себе, осуществляя право на чудо божественного спасения сначала через нравственное “выпрямление” Лебезятникова, а затем и возрождение погибающего Раскольникова, поверившего в Соню, безграничное милосердие которой выступает как основополагающая часть естественной женской природы на уровне инстинкта. И Свидригайлов погибает не только потому, что самоубийство для него — естественное и справедливое возмездие за извращение своей — изначально нравственной! — человеческой природы, но и потому (прежде всего потому), что Дуня ему, по понятным причинам (понятным опять-таки с позиции разума, а не чувства!) в милосердии и любви отказывает.

По тем же причинам страшной двойной смертью погибает Михаил Берлиоз, знающий правду: “Нет ни одной восточной религии... в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет Бога...” — но пытающийся интерпретировать её в угоду рациональным логическим теориям, тем самым отказываясь верить в Истину.

3

Истина непознаваема, недоступна для человеческого разума из-за относительности всех научных методов познания и ограниченности срока человеческой жизни. Но чувственное восприятие Истины в полном объёме возможно как откровение — через категории этические и эстетические, изначально присущие человеческому сознанию как чувство восприятия красоты, если, конечно, это чувство развито, а не искажено или извращено фактами: доброе не может быть безобразным, а где нет красоты, там нет и Истины. Поэтому женская чувственность и чувствительность — это и есть кратчайший путь восприятия Истины. Более того, нельзя почувствовать то, чего нет, и женщина, воплощая в себе прекрасные черты, несёт Истину в себе. Любая женщина бывает прекрасной, когда её любят... Значит, мужчина способен воспринять Истину через любовь к женщине: Онегин — в Татьяне, Раскольников — в Соне, Пьер — в Наташе, Мастер — в Маргарите.

Именно этим объясняется то, что любой положительный мужской образ в литературе изначально не равен положительному женскому. Это естественное на самом деле несоответствие характера несовершенного и незавершённого характеру изначально идеальному. Первым в этом ряду можно вспомнить Евгения Онегина. Далее — Обломов. Базаров. Другие... Даже Андрей Болконский, для которого путь нравственных исканий заканчивается в момент наивысшего и предельного личностного развития — в момент смерти. Потому что Истина открывается человеку или через любовь, или через смерть. Третьего не дано.

В яростно социальной русской литературе мужчина реализуется в качестве положительного героя через служение общественному идеалу. При этом он, как правило, несчастлив в любви. А если мы видим счастливого героя в художественном произведении, то это или малоубедительно, или в основе этого счастья — самопожертвование любящей его женщины. Неравенство сохраняется и превращается в мучительную проблему, которую всячески пытались разрешить писатели XIX века (за редким исключением, что само по себе является признаком величия таланта, писателей XX века, особенно в советский период, по понятным причинам это мало интересовало). Решение виделось чаще всего в изменении состояния общества, обрекающего женщину на несчастье, или в организации “счастливой семьи” как некоего локального пространства в неблагополучной действительности, в котором счастье женщины зависит от следования нормам традиционной морали. Литература XIX века лучшего предложить не могла, самой системой высокохудожественных женских образов Катерины Кабановой, Екатерины Измайловой, Наташи Ростовой, Сони Мармеладовой, Анны Карениной и других обосновав причины трагедии женской судьбы: женщина не может быть счастлива вне семьи, без любви и материнства. Но, учитывая, что семья — это прежде всего ячейка общества и отношения между её членами помимо чувственных приобретают характер социальный, представления об идеальной героине обязывали женщину на жертвенность и опять-таки переподчинение чувства любви чувству долга. Семья строится на обычаях народной нравственности в соответствии с нормами общественной морали — то есть жёстких правил поведения, закрепляющих нравственные понятия в жизни на том минимальном уровне, вне которого общество просто не может существовать. Поэтому в нашей классической литературе дооктябрьского периода разрушение семьи, даже оправданное и необходимое для героини как единственная возможность реализации лучших качеств характера и проявления самых сокровенных и искренних чувств, в действительности приводит её к нравственному крушению или физической гибели, как мы это видим на примере Анны Карениной. Такой взгляд естественен и приемлем для XIX века, но для любого другого времени может быть верным лишь при одном условии — если общество высоконравственно по своей организации.

“Тайная” любовь Мастера и Маргариты противостоит этой традиции не потому, что она аморальна или предполагает большую степень свободы в преодолении неизбежного для нормальной семейной жизни компромисса между центростремительными женскими и центробежными мужскими силами. Изменилась сама действительность: семья как союз любящих сердец превращается в “настоящую советскую семью” — то есть ячейку общества с извращённой “квартирным вопросом” (и не только!) морально.

В такой семье человек лишён свободы и покоя — то есть несчастлив по определению, потому что страх за близких более всего подчиняет его тоталитарному режиму. Поэтому любовь вне семейного круга и даже ценой его разрушения для Мастера и Маргариты является главным условием обретения свободы и сохранения подлинной человечности чувств. Только истинная любовь, любовь без оглядки на внешние обстоятельства, любовь, которая “выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила... обоих!” — рождает Истину.

4

“Истина есть Бог”... Постижение Бога-Истины невозможно без любви, хотя существует ещё доказательство от обратного — то самое “седьмое”, коего сподобился Берлиоз по тем же причинам, из-за которых был вынужден застрелиться Аркадий Иванович Свидригайлов: альтернативой истинной любви, равно как и следствием её отсутствия или невозможности, может быть только истинная смерть (в метафизическом смысле — полная аннигиляция личности).

В отличие от Бога, в которого можно только верить или не верить, так как существование или несуществование его невозможно доказать, дьявол реален: зло, которое он персонифицирует, ощутимо и вполне конкретно. Реален, потому что эзотерический символ понятия “дьявол” легко переводится на язык физических терминов через понятие энтропии: всё материальное изначально заражено злом, потому что всё сущее рано или поздно перестаёт существовать. На любом уровне — даже на зоологическом! — единственное, что противостоит смерти во Вселенной, — это любовь. Материя не погибает, потому что через любовь воспроизводится. Иногда — в другом качестве, эволюционируя... Сказанное достаточно банально, но на фоне этого сказанного можно вспомнить основной постулат христианства: физическая смерть — смерть мнимая, душа, просветлённая любовью и верой, не извращённая отсутствием милосердия, спасена будет и удостоится Жизни Вечной. В романе М.Булгакова только опорой на это можно трактовать истинную смерть Берлиоза и барона Майгеля — смерть не только физическую, но и духовную, — а также уход Мастера и Маргариты из земного круга в мир Воланда. Света они не заслужили, но он им и не нужен: им достаточно своего света, источником которого является их любовь.

Человеческий разум не способен вместить Абсолютную Истину из-за относительности человеческих знаний и поэтому легко готов согласиться на то, что никакой Абсолютной Истины на самом деле не существует. С этого, собственно, и начинается роман “Мастер и Маргарита” — Михаил Александрович Берлиоз с научной основательностью показывает молодому поэту, что “Иисуса-то этого... вовсе не существовало на свете...” Торжество диалектического материализма и его логическая непогрешимость здесь налицо. Только это торжество оборачивается победой дьявола, чьими функциями являются сомнение, познание и глумление, ради которых человек отрекается от Бога и остаётся с дьяволом. Как Иван Карамазов, например... А когда мир отрекается от Христа, то править бал в этом мире начинает сатана–Воланд.

Если Абсолютная Истина не существует, то само существование Вселенной становится бессмысленным. Отсутствие цели и направления пути достижения цели делает движение материи хаотичным, а хаос — это всегда нарастание энтропии, обязательно сопровождающееся увеличением количества страдания в мире. Неверующий и отрёкшийся обречён на мучительство, так как неверием он предал себя дьяволу, главнейшей функцией которого является функция возмездия. Но возмездие никогда не бывает бессмысленным. Это значит, что дьявол, карая за отступничество, заставляет почувствовать (почувствовать, а не понять, ибо понимание здесь и в принципе невозможно!), — что Бог, персонифицирующий Абсолютную Истину в себе, должен быть, и если существование Вселенной и человечества всё-таки не бессмысленно, то Бог на самом деле есть! Так что тем, кто в этом сомневается, нужно просто помнить, “что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила”.

Таким образом, постижение Истины, возможное только через любовь и смерть (поскольку она сама и есть Любовь, а отсутствие её — это смерть), связано с женщиной. Потому что красота может спасти мир — через любовь, а может и погубить — отсутствием любви.

Образ Аннушки в романе не случаен, как и образ Низы в ершалаимских главах. Со времён Адама женщина, не разбуженная любовью или обманутая в любви, служит послушным орудием дьявола: физиологическая красота соблазнительна сама по себе, а перед искушением познания Истины устоять практически невозможно, даже когда это познание оказывается химерой, а сам путь познания связан с грехопадением и заканчивается смертью — достаточно вспомнить пример “Фауста” В.Гёте, отсылками к которому насыщен роман М.Булгакова.

Но именно поэтому нужно учитывать следующее обстоятельство, без которого невозможно глубокое понимание образной системы “Мастера и Маргариты”: дьявол может использовать женщину в своих целях, но над женщиной, не изменившей своей природе, он не властен.

5

Символика имени главной героини также отсылает читателя к трагедии Гёте. Фауст заключает с Мефистофелем беспроигрышную сделку: пытливый ум учёного насытить на путях логического познания истины невозможно, потому что для этого нужна вечность, а многие знания, как известно, множат печали. Поэтому желание остановить прекрасное мгновение может возникнуть у Фауста лишь в одном случае — когда Истина открывается в полном объёме как акт чувственного откровения через любовь Гретхен, а не через накопление суммы знаний, в которой любое бесконечное число окажется Абсолютной Истиной. Мефистофель, согласно своей природе искусителя, не может не искушать героя самым верным и действенным средством — красотой и любовью. И тем самым вновь доказывает своё подчинённое и зависимое положение по отношению к Господу: восприятие абсолютной ценности любви в пространстве человеческой жизни, усугублённое чувством безысходности этой жизни перед лицом неминуемой физической смерти, обращает человека к Богу. Таким образом, и Мефистофель, и Воланд, в котором автор из всех сатанинских функций на первом месте выделяет функции познания и возмездия, на самом деле оказываются лишь “...частью той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо”.

Человек, осознавший себя личностью в ситуации, где само состояние жизни ему в этом праве отказывает, может уберечь и сохранить себя от духовной деформации и распада только через признание того, что абсолютными ценностями бытия являются любовь и милосердие. И единственное, что по-настоящему мешает этому признанию, — это страх. Страх, который в качестве проявления самого примитивного инстинкта — инстинкта самосохранения — оставляет человека на зоологическом уровне, препятствуя его духовному развитию — развитию божественной (то есть человеческой в высшем смысле слова) сущности. Особенно тогда, когда страх этот оказывается первопричиной материалистического сознания, которое в действительности просто переносит зоологические законы в сферу человеческих отношений, уподобляя человека животному или растению как заурядному звену пищевой цепочки в вечном и бессмысленном круговороте веществ в природе.

Но Страх — единственное условие существования власти человека над человеком, основанной на культе силы. Сила же есть не что иное, как способность индивидуума причинять ту или иную меру зла ближнему. Естественно, что идея абсолютной власти в своём развитии неизбежно отвергает возможность существования иных абсолютов, помимо себя. Умноженная на научный материализм (как в Москве Мастера и Маргариты) или античный рационализм (как в древнем Ершалаиме), идея власти обожествляет самоё себя: ни один уважающий себя “кесарь” не в состоянии понять и воспринимает как вызов божественное откровение слов, разводящих понятия власти земной, то есть зиждущейся на страхе и насилии, и высшей, основанной на любви и милосердии: “Кесарю — кесарево, а Богу — Богово”. Более того: даже при полном отсутствии жестокости, а единственно соображения “производственной необходимости” ради, кесарь обязан распять любого носителя идеи любви и милосердия, разрушительной для того порядка, гарантом которого власть кесаря является. Милосердие, с точки зрения диалектического материализма, в нашем реальном мире — вещь совершенно бессмысленная, неестественная и даже вредная. Более того, согласно теории эволюции по Дарвину и всем физическим законом, милосердие несущественно и неосуществимо: эволюция материи есть борьба, обусловленная законом взаимопонимания, когда побеждает сильнейший и приобретает право на воспроизводство себе подобных. И только милосердие, заложенное в изначальной природе всего сущего инстинктом материнства и воспринимаемое как высшая ценность бытия, поднимает человека над животным миром, частью которого физиологически он является. Именно поэтому идея милосердия, которой в реальном мире просто неоткуда взяться, осознаётся как идея надмирная, то есть божественная.

В свете вышесказанного роман М.Булгакова — произведение в высшей степени реалистическое (не в материалистическом, а в метафизическом смысле): в нём абсолютно бессмысленно искать правдоподобия на уровне вопросов и ответов, чем отличается Иешуа от евангельского Христа; почему так фантасмагорична булгаковская Москва в отличие от Ершалаима, описание которого кажется скрупулёзной исторической реконструкцией, и тому подобное. Как и роман Мастера, роман М.Булгакова — это эзотерическое откровение Истины, то есть открытие сокровенного в глубине, а не вне человеческого сознания — знания, без которого само существование человека и человечества теряет всякий смысл. Это откровение не может быть вмещено в научные и логические категории из-за их неизбежной по отношению к Абсолютной Истине ущербности и несостоятельности, но выражается оно понятием внешнего — вещного — мира, превращаясь в образное символическое иносказание. Здесь и возникает неразрешимое противоречие между материалистическим рационализмом и тем, что рационализм этот именует идеализмом или мистикой, фантазией или религиозным дурманом. Потому что вещные понятия как раз с заманчивой лёгкостью интерпретируются научными категориями. Самое простое и выгодное для земной власти, что с помощью науки и логики с откровением можно сделать, — это объявить откровение несуществующим. Или не имеющим права на существование: с точки зрения синедриона и римской оккупационной администрации распятие Христа было вполне логичным.

Только вот не было ещё в истории исключения из правила, по которому отрёкшийся от Бога остаётся один на один с дьяволом, а отказавшийся от милосердия обречён на возмездие. Потому что когда рациональное знание подминает под себя нравственность, начинается Апокалипсис. Как “однажды весною, в час небывалого жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах...”, когда литератор со знаковой “музыкальной фамилией” (то есть человек, наделённый даром знания Истины, подобно музыканту, который отнюдь не придумывает, а слышит музыку в себе), обнаруживая недюжинную эрудицию, убедительно доказывает молодому поэту, что Христа никогда не существовало и, стало быть, нравственный идеал, который он явил в себе этому миру, не более чем химера, легко опровергаемая формулами философа Канта. Естественно, о шестом доказательстве того же Канта, декларирующем ограниченность логики как метода познания, он предпочитает не говорить, потому что, как справедливо заметил его юный друг, подобное в эпоху “квартирного вопроса” грозит — самое малое! — заключением на Соловках.

6

“Нет греха страшнее трусости...”

Преступление Берлиоза даже не в том, что он говорит, — сказанное им не может быть плодом его личных размышлений, свободных от так называемого общепринятого мнения, на самом деле усердно насаждаемого государством, потому что сознание любого человека естественным образом противится всему, что несёт в себе измену нравственному чувству, с которым человек рождается и которое служит основой здоровой личности. Возмездие, то есть распад личности, — неизбежное следствие измены самому себе в конъюнктурном следовании общепринятому стандарту поведения ради материальной выгоды, в страхе перед государством и даже в якобы искреннем стремлении ставить государственные интересы выше человеческих и общечеловеческих, когда “кесарево” приоритетней “Богова”. Распад этот может быть временным и неполным, с возможным восстановлением личности ценой искупления и раскаяния, как мы это видим на примере Ивана Бездомного, или прощения, залогом которого является искупительная жертва за согрешившего со стороны того, кто его любит и милосерден по природе своей. Именно такого прощения удостоен Мастер, наказанный за отступничество от открывшейся ему Истины, когда он сжёг свой роман, и спасённый любовью Маргариты. Но полный распад — аннигиляция — неизбежен для того, кто отрёкся от Истины: не верящий в спасение обречён на гибель, так как “...все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это!” Дважды — сначала физически, а потом духовно (если предположить, что посмертная телеграмма киевскому дядюшке есть нечто большее, чем просто глумливая шуточка “весельчаков” из свиты Воланда) погибает Берлиоз. И точно так же двойной смертью умирает Иуда из Каиафа, в изображении Булгакова — легкомысленный молодой человек и заурядный законопослушный гражданин, предавший Га-Ноцри не ради корысти и не из подлости, а, если можно так выразиться, по простоте душевной, думая, что он выполняет свой долг перед государством. Может ли предавший на смерть Спасителя найти в любви спасение, а не смерть? Умирая, Иуда-предатель понимает, что предан: мечтая о любви, он обманут и обречён на смерть её призраком. Это понимание физической смерти и знаменует полную бессмысленность и безысходность самой жизни для Иуды — то есть гибель духовную:

“...И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки её — оковы; добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею” (Екклесиаст).

Познание Истины, возможное через любовь или смерть, о чём говорилось выше, исходит от женщины ещё и потому, что искусительна сама по себе женская природа — в искусстве и истории тому достаточно примеров, начиная от Адама. Нет мужчины, способного противостоять какому-либо по отдельности (и особенно всем трём сразу) искушениям истиной, красотой и любовью, потому что главная составляющая естественной мужской природы — действие ради познания. Того же, кто откажется от открывшегося ему знания из страха изменить свои представления о мире или изменить своё общественное положение в этом мире, ждёт возмездие — мучительная тоска по несбывшемуся: “...каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное полнолуние...” Отказавшийся от распятия не воскреснет, ибо жизнь его подобна смерти; пребывающий во мгле ни жив ни мёртв, ибо ему отказано в правде подняться к свету по лунной дорожке — как недостойному, коим является Николай Иванович, отказавшийся принять правду о себе даже ценой превращения в “транспортное средство — борова”, о чём мучительно сожалеет. Как ещё не заслужившему, коим является Иван Николаевич (то есть зеркальное противопоставление вышеназванному) Понырёв — Ученик, ещё не ставший Мастером, но уже переставший быть бездомным (потому что только в доме, согретом теплом изразцовой печи и теплом, идущим от женского сердца, человеку дано обрести если не счастье как эйфорию восприятия Истины, то покой — то есть лишённое чувственной экзальтации восприятие всё той же Истины!) или как искупившему многовековым страданием через признание своей вины — страха поставить естественное человеческое чувство выше законов, якобы делающих социальное существование человека предсказуемым и осмысленным, рациональным, — что мы видим в романе на примере Понтия Пилата.

Трагедия четвёртого прокуратора Иудеи предельно важна для понимания идейного содержания, так как символизирует собой мучительную проблему выбора. Выбора между светом и тьмой, между миром Га-Ноцри и миром Воланда, между честью и долгом в пользу первого.

Традиционно принято считать, что долг и честь — это одно и то же. Ошибка, которой больна русская реалистическая, а особенно соцреалистическая литература и которая неизбежно в процессе развития низводит литературу из разряда высокого искусства как творческого акта прозрения сокровенной Истины вопреки видимому состоянию действительности в идеологическую подпорку тем общественно-политическим установкам, что заставляют человека воспринимать эту видимую действительность в качестве единственно возможной. Недаром Мастеру Булгаков противопоставляет не только деятелей Массолита, но отчасти даже себя: полное совпадение инициалов М.А.Б. (Михаил Афанасьевич Булгаков — Михаил Александрович Берлиоз), учитывая рассуждение Воланда о кирпиче, который “ни с того ни с сего... никому и никогда голову не свалится...” — не может быть случайным.

В единственно правильном, известном по роману А.С. Пушкина “Капитанская дочка”, понимании долг и честь не только не равны, как часть не равна целому, а зачастую полярны друг другу. Честь — это прежде всего верность внутреннему нравственному императиву, а долг — это и есть служение и переподчинение — ценой неизбежного ущемления и ограничения прав — личности некоему внешнему идеалу.

Это показано в легенде о Великом инквизиторе в “Братьях Карамазовых” Ф.М. Достоевского, это же во многом проясняет образ Левия Матвея, который по словам Га-Ноцри, записывает за ним то, чего он не говорил: любое упрощённое толкование эзотерического откровения-иносказания свидетельствует о попытках приспособить откровение к конкретным земным целям, чаще всего к интересам власти. Не стоит забывать, что христианство, став государственной религией, в Средние века превратилось в государственную идеологию со всеми вытекающими из этого последствиями.

Поэтому Га-Ноцри так не похож на евангельского Христа и кажется в описании автора прежде всего до наивности добрым и физически слабым человеком, лишённым даже намёка на божественную сущность. И для верного понимания этого образа в романе необходимо правильное представление о богочеловеческой природе Христа как об эзотерическом символе: божественное начало заложено в человеке, и только оно отличает человека от животного. Развитие этого начала, то есть духовное усовершенствование через преодоление соблазнов и низменных животных страстей, неизбежно приведёт к высшей стадии человечности и победе над энтропией — иными словами, к освобождению и жизни вечной души от материальной (то есть изначально заражённой смертью) её оболочки-тела. Именно поэтому кажущаяся слабость Га-Ноцри, слабость в физическом, материальном смысле, понимаемая как отсутствие физической силы, о содержании которой говорилось выше, становится свидетельством его нравственного, духовного превосходства и олицетворением божественности. Божественности не как сущности — что в виде категории веры доступно восприятию только на уровне мистического сознания верующего человека; но и как руководящей идеи развития человечества, без которой само его существование теряет смысл и становится биологически конечным.

Только по-настоящему сильный человек способен обвинить в трусости себя. Пилат умеет осуществить насилие и вызвать страх у окружающих как никто другой, и смертный приговор Иешуа он выносит не столько потому, что испугался доноса, сколько потому, что этого требует его долг перед Империей — долг императорского наместника, прокуратора и римского всадника. Его проницательный ум мгновенно понимает, чем губительно учение нищего философа о доброте и будущем царстве справедливости и милосердия для Римского государства и всего античного мира: христианство, провозгласив на ранней стадии своего развития приоритет нравственных законов человеческой совести над внешними нормативами — в высшей степени рациональными, что, собственно, и является главным содержанием понятия “античность”, — почти на два тысячелетия ввергло Европу в хаос и средневековое варварство, приспосабливаясь к идее государственной власти или заменяя собой саму власть, прежде чем стать нравственным фундаментом европейской цивилизации в её современном виде.

Понимая ущербность государственной системы как никто другой, потому что сам является частью этой системы, Понтий Пилат вынужден приговорить Иешуа: “Я полагаю... что мало радости ты доставил бы легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров или солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я”. Самая несовершенная и отвратительная государственная система является залогом порядка, и разрушение системы на определённый период оборачивается торжеством хаоса, при котором количество страдания неизбежно увеличивается. На этой аксиоме держится и оправдывается державное мышление, свойственное людям, ассоциирующим себя в первую очередь не с человечеством и даже не со своим народом, а с государством. Таким образом, идея порядка — единственное, что оправдывает применение силы и необходимость страха. Причинение зла отдельному человеку мотивируется интересами общества и отменяет нравственный императив, благодаря которому человек осознаёт себя личностью. Именно это происходило в древнем Ершалаиме, это же происходит в современной Булгакову Москве.

Но хаос, умножающий человеческое страдание, имеет важную особенность: добро и зло в хаосе не нуждаются в мотивировках и оправданиях, существуя в виде абсолютных категорий бытия, первая из которых — единственное, что, с одной стороны, даёт надежду на осмысленность существования, а с другой стороны, являясь естественным человеческим инстинктом, утверждает право на жизнь как таковое. Зло же бессмысленно по своей природе, потому что противоестественно для человека: ребёнок рождается добрым, если он физически здоров и психически нормален. Более того, конечное торжество зла — это смерть всего сущего, в том числе и его самого.

Именно этот хаос воцаряется после распятия в душе Понтия Пилата — первого человека в мире, каким мы видим его в романе Мастера, испытывающего на себе просветляющее воздействие идеи милосердия как главной и жизненно необходимой ценности в жизни человечества. Внутренняя борьба, которую две тысячи лет он ведёт сам с собою лунными ночами, приводит его к духовному перерождению и восстановлению истинной человеческой сущности через искупление страданием и раскаянием, через понимание своей трагической вины. Потому что чувство вины — это то, посредством чего нравственный императив жив в душе человека и даже при всех его возможных ошибках и преступлениях, совершённых по неведению (в отличие от Берлиоза и прочих могарычей с латунскими), является залогом прощения и спасения. “Нет греха страшнее трусости...” Трусости не в значении слабости и страха перед лицом подавляющей тебя своим превосходством силы: Пилат казнит себя за то, что ошибся, считая проявлением непростительной слабости то, что на самом деле противостоит силе как величина абсолютная величине производной и относительной.

Образ Пилата в романе Мастера становится прямым доказательством значения милосердия: главное, что человеку на самом деле нужно для жизни, — это понимание, любовь и сострадание. Благодаря гениальному откровению романа, написанного Мастером, вдохновлённым любовью Маргариты, благодаря роману-рукописи, (а рукописи не горят, потому что Истину-абсолют можно только открыть каждому для себя и по-своему, но Истина от этого не меняется, из чего следует: открытие, сделанное одним человеком, неизбежно будет повторено другими), — благодаря тому, что через роман “о четвёртом прокураторе” читателю становится понятна трагедия Понтия Пилата, а сам он вызывает чувство любви и сострадания, происходит его прощение: “...Он (Мастер) сложил руки рупором и крикнул так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесным горам:

— Свободен! Свободен! Он ждёт тебя!”

7

Абсолютная ценность добра и милосердия, кажущаяся весьма сомнительной для рационального материалистического сознания (особенно в эпоху “квартирного вопроса”), становится бесспорной на контрастном фоне торжествующего зла и возмездия — единственной и неизбежной альтернативы добру и милосердию, которые ждут изуверов.

Инициируя убийство Иуды и предрекая Каифе гибель Ершалаима, Пилат открывает цепь событий, завершением которых в пространстве-времени булгаковского романа является миссия Воланда и его свиты в Москве — возмездие изуверам и очищение злом от зла тех, кто забыл о Боге в мире, погружённом во тьму инфернального порядка, на который опирается власть и который служит основой её благополучия.

В мире, отрёкшемся от Христа, вочеловечивается дьявол и правит бал во время, которое ему отведено: с вечера Страстной пятницы до утра воскресенья, что в Ершалаиме, что в Москве. Потому что “вечером... на Патриарших...” происходит повторение распятия: Христос, открывшийся в творческом акте Ивану Бездомному как “...живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж”, отправлен на Голгофу логическими сентенциями продажного литератора.

Но применительно к московским главам возможно и такое толкование: именно в Москве, благодаря Мастеру и Маргарите, на эзотерическом уровне осуществляется второе пришествие Христа. Только, по Иоанну Богослову, второму пришествию должен предшествовать Армагеддон и власть на Земле, где страх перед государством и попрание нравственных основ человеческой жизни становятся нормой, где власть получит дьявол, осуществляющий возмездие человечеству, отрёкшемуся от Бога, чтобы те — на самом деле немногие, кому это дано, — о Боге вспомнили...

В отличие от искупительного наказания (“каждому — по делам его”), возмездие обращено на всех. Возмездие исходит от Воланда концентрическими кругами, поражая в первую очередь тех, в ком сильнее выражена измена человеческой природе ради конъюнктурных интересов, но возмездие не минует и прочих жителей Москвы, в том числе и Мастера за его слабость и отступничество, хотя и кратковременное. Но конца света тем не менее не происходит: поле деятельности Воланда замыкается в круг, в диаметр которого выписаны вершины равностороннего треугольника — “Дом Грибоедова”, клиника Стравинского и Варьете, — а в центре находится “нехорошая квартира”. Внутри этого диаметра — за чертой у чёрта — оказываются только те, кому там и надлежит быть, но и у Воланда нет права выйти за эту черту, что подтверждается сценой в Варьете после того, как Бенгальскому оторвали голову: “...Ради Бога, не мучьте его! — вдруг, покрывая гам, прозвучал из ложи женский голос...” Даже испорченным “квартирным вопросом”, любящим деньги легкомысленным москвичам “милосердие иногда стучится в <...> сердца”.

Мир обречён лишь тогда, когда его нельзя спасти и незачем спасать. И спасение мира (“Не стоит земля без праведника”) связано в первую очередь с Мастером и Маргаритой — отнюдь не праведниками, потому что в XX веке деформация общественного сознания в сторону дегуманизации делает человека праведного и доброго перед лицом силы беззащитным и слабым. Выпрямление этого сознания зачастую прямо и косвенно зависит от насильственного воздействия, благодаря которому человек оказывается в ситуации экзистенциального выбора, когда альтернативой добру и милосердию выступает только небытие, то есть смерть в физическом и духовном смысле. Недаром возрождение Мастера и нравственное выпрямление Ивана Бездомного осуществляется в сумасшедшем доме — клинике Стравинского. По отношению к тем, кто оказался внутри круга возмездия, интересы Воланда и Маргариты совпадают: женщина превосходит дьявола превосходством первобытной силы над силой производной, реализуя право на возмездие и борьбу до полного уничтожения всему, что мешает ей быть любимой и любящей. Люди, олицетворяющие собой уклад жизни, при котором она “ни одной минуты” не была счастлива, как и те, кто непосредственно виновен в трагедии Мастера, заслужили наказание, которое, даже исходя от дьявола, в свете искренних чувств разгневанной женщины становится справедливым. В этой своей части миссия Воланда оправдывается Маргаритой, то есть инфернальное сатанинское зло перестаёт быть бессмысленным, если осуществляется как аннигиляционный взрыв в локальном и строго ограниченном пространстве, в котором сгорает вся накопившаяся мерзость и которое благодаря этому взрыву очищается для будущего. Такое зло неизбежно служит добру, приближая его конечное и неизбежное торжество. Но это возможно лишь благодаря Маргарите. (При правильном понимании значения этого образа в романе М.Булгакова — единственно правильном, потому что любое другое толкование приводит к ужасной в эсхатологическом смысле ошибке — представлению о Воланде как о борце за справедливость и неизбежной в этом качестве идеализации его, наделением положительными качествами, которыми дьявол по природе своей обладать не может. Потому как “сатана есть божья обезьяна”, а не равновеликая противоположность Богу, что эзотерически следует понимать так: обезьяна, пытаясь подражать человеку, остаётся жалкой пародией на него.)

Воланд, как и Мефистофель у Гёте, является ипостасью дьявола, персонифицирующей Дух Познания прежде всего (даже исконно дьявольские функции возмездия и глумления в романе Булгакова перепоручены свите).

Познание же относительно по отношению к Истине и зависимо от неё. И при этом Воланд тем не менее остаётся частью той силы, которая олицетворяет собою абсолютное зло — зло всем, без разбора на правых и виноватых. То, что зло, инициируемое Воландом, начинает служить добру, происходит вопреки его воли. Абсолютное зло абсурдно, потому что невозможно и неосуществимо: чем сильнее сгущается тьма, тем ярче в ней видится любой лучик света, даже если это “... один лунный луч... который... просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и в паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы двух венчальных свечей”. В конце концов, усиление энтропии всегда заставляет жизнь делать новый эволюционный скачок...

Таким образом, абсолютное зло возможно лишь как идея, фикция с позиций материализма, независимо от материализма не становившаяся от этого менее действенной и ужасающей своими последствиями, потому что определяющий человеческое сознание и самосознание фактор борьбы идей реально существует. А идее возмездия для всех без разбора может противостоять лишь идея всепрощения — милосердие для всех.

Маргарита становится хозяйкой на балу у Воланда не только потому, что между ними существует инфернальная общность и их интересы совпадают, как говорилось об этом выше. В круге возмездия изменникам против нравственной человеческой природы Маргарита равна Воланду и даже превосходит его первобытным содержанием силы, изначально свойственной женской составляющей мироздания, — это на эзотерическом уровне запечатлено в культах богини Тёмной Любви и Смерти (атрибутами которой считаются Луна и чёрная кошка, что, кстати, проясняет эзотерическую природу симпатяги Бегемота), а также в мифе о Цирцее, превратившей спутников Одиссея в свиней, воздействием на тёмные инстинкты естественной женской магией проявив их сходную похотливую сущность, подобно гоголевской панночке и булгаковской Наташе, обративших своих кавалеров в “перевозочное средство...” В скобке пиши “боров”. Присутствие на балу, как и волшебный полёт, — это искушение Маргариты (“Никогда ни у кого ничего не просите!”), которому Маргарита не поддаётся: любящая женщина, просветлённая любовью, не способна изменить своей природе. Разгром массолитовского дома, учинённый Маргаритой, — отнюдь не одно и то же, что глумливый вояж неразлучной парочки, Коровьева и Бегемота,
в Дом Грибоедова, — оскорблённая женщина способна и имеет право на месть без ущерба для своей нравственности, если знает, когда остановиться: “...мальчик спал. Маргарита тихонько положила молоток на подоконник и вылетела из окна...”

Неудача Воланда в искушении Маргариты превращается в его полное поражение, а с прощения Фриды начинается его изгнание из Москвы: он не в силах противостоять милосердию даже в своей исконной вотчине, внутреннее устройство которой очень даже рационально благодаря разумному и весьма справедливому осуществлению принципа: каждому по делам — и вере! — его. Жизнеутверждающее чувство сильнее разума, потому что изощрённый разум неизбежно приводит к выводу о тщетности и суете существования — то есть к тому, чего дьявол добивается и что оборачивается его торжеством. Фрида, как и гости на балу у Воланда, в отличие от Берлиоза и барона Майгеля, преступники, но не изуверы. Преступники, переступившие черту нравственного закона, но не лишённые нравственности, так как принимают наказание по вине своей, не рассчитывая на прощение, ибо наказание их — справедливо. Но величие христианской религии и заключается в том, что она явила миру идею Богочеловека, собственным страданием искупившего вину человечества, чья природа в её физической составляющей слаба и подвержена искушению хотя бы уже потому, что природа эта, как и само состояние мира, отнюдь не совершенна. Поэтому Христос — Спаситель — судит человека, в котором не убито его духовное, нравственное начало, не только по делам его, но и по милосердию своему.

Естественное чувство сострадания Маргариты к женщине, погубившей своего ребёнка, — чувство вопреки естественному ужасу понимания её преступления — оборачивается торжеством идеи милосердия в рационально устроенном мире Воланда — то есть прообразом эсхатологический окончательной победы сил света над силами тьмы. Истина, впервые явленная Понтию Пилату нищим философом Га-Ноцри, чья человеческая природа в богочеловеческую сущность Христа окончательно преосуществляется в пространстве-времени романа только сейчас, благодаря Мастеру, открывшему её в сердце женщины, через любовь и милосердие Маргариты, становится неопровержимой ценностью и для тех читателей, которых судьба героев книги и примеры “седьмого доказательства” не оставили равнодушными.

Учитывая, что в двадцатом веке религиозные представления о нравственном идеале самыми рациональными средствами советским государством искоренялись, роман Булгакова и приобретает исключительное значение. Подобно Соне Мармеладовой, спасающей мир своей безграничной любовью и христианской кроткостью, Маргарита, чьё любящее сердце оказывается самым ярким источником нравственного света в почти затерянном мире, возрождает нравственный идеал в себе... И — собою — для других.