“Толстого кистью чудотворной”

Во времена, когда жил Фёдор Толстой, художников и ваятелей не очень жаловали. Считали их мазилами. Чем-то повыше лакея и пониже дворецкого. Обслуга. Аристократическая элита с удовольствием развешивала картины, и то сказать — они были документальными аксессуарами, не более. Как отзывалась о Фёдоре Толстом бабушка Благово: “...считали его за пустого человека, который бьёт баклуши... занимается пустяками — рисует да лепит куколки”. Аристократы тогда вовсе не были аристократами духа. К тому же Толстому ставили в вину, что был застенчив и дик. Для соответствия ему явно не хватало наглости. Слава Богу, что был ещё Пушкин, который считал кисть Толстого волшебной. Правда, Пушкин был всего-навсего камер-юнкером... Забавно, что миром правят всегда полубезграмотные люди. А философы, социологи, художники, писатели, артисты, учёные всех мастей — это всего лишь мазилы. Обслуга.

А Фёдор Толстой, между прочим, — граф, из небогатых, воспитывался у дяди, увлекался ездой на диких лошадях и с четырёх лет без устали рисовал и рисовал. Тем не менее его всё же пытались отвратить от этого бесполезного занятия и послали в Морской корпус, который он закончил и начал служить; правда, одновременно поступил в Академию художеств. Там его судьбу решил вопрос, заданный профессором скульптуры И.П. Прокофьевым: “...как вы хотите учиться? Основательно... или как все наши братья-дворянчики, только для забавы?..” До определённого времени Толстой был вольноопределяющимся учеником, то есть сочетал учёбу со службой. Но настал момент, когда надо было выбирать, и он подал в отставку. Чтобы отвратить Толстого от этого, ему предлагали звание камер-юнкера, но нашла коса на камень. “...Я полагаю, всякий честный и благородных чувств человек должен добиваться чинов и наград своим собственным трудом, а не получать их протекциею от случайных господ...” Вслед ему улюлюкали за то, что “снизошёл до собственного труда...”

Фёдор Толстой становится известным художником, скульптором и медальером, его знаменитые барельефы поражают воображение. Добавим только, что он был и весьма активным общественным деятелем, масоном, входил в Союз благоденствия, организовывал помощь молодым талантливым людям. Но нас должно интересовать прежде всего его творчество графика, и более сужено — иллюстратора литературных произведений. Его первая иллюстрация, а точнее сказать, вариация на тему баллады В.А. Жуковского “Варвик”, выполняется им гуашью в 1819 году. Это очень красивая в романтическом духе работа с великолепным цветовым решением. Впоследствии Толстой пишет и картину на эту тему...

Пловец гребёт, челнок летит стрелою,
В смятении Варвик;
И озарён младенца лик луною;
И страшно бледен лик.
Варвик дрожит — и руку, страха полный,
К младенцу протянул —
И, со скалы спрыгнув младенец в волны,
К его руке прильнул.

В балладе Толстой выбирает самый трагический момент, когда Варвик, убегающий от наводнения в мистически возникшем челноке, видит на скале некогда брошенного им в волны младенца Эдвина... Это была первая попытка. Затем Толстой, всегда отличавшийся привязанностью к античному миру, создаёт ряд графических изображений сцен того времени. Эти рисунки как бы служат прологом к тому блистательному “взрыву”, который явили собой иллюстрации к поэме И.Ф. Богдановича “Душенька”. Чтобы впоследствии не возвращаться к этому, напомним о выполнении в более позднее время фронтисписа к поэме Пушкина “Руслан и Людмила”, а также о рукописных евангелиях: иллюстрации, виньетки, буквицы.

Итак, легенда о любви Амура и Психеи. Опять возлюбленный античный мир. Напомним: Ипполит Фёдорович Богданович — писатель XVIII века (1743–1803) — “Душеньку” написал сорока лет. “Радость Душеньки”. Античная легенда об Амуре и Психее была озвучена Богдановичем на фоне изображений русского дворянского быта; он ввёл мотивы русского фольклора. Таким образом античность была в известной степени русифицирована. Но Толстого, конечно же, привлекала возможность предаться видению картин античной жизни, что он и не преминул сделать. И надо сказать, Богдановича превзошёл, что сделать было сравнительно нетрудно, ибо живущий в XIX веке художник обладал большими возможностями, иной стилистикой, не говоря уже об исключительном даровании. Ещё Майков отмечал: “...далеко оставляет за собой стихи нашего милого балагура прошедшего столетия Богдановича”.

К “Душеньке” Толстой подступил исподволь, ещё за двенадцать лет до иллюстраций он выполняет рисунок летящей Душеньки, восковой барельеф на ту же тему, рисунок Душеньки на коленях перед Амуром. Над самими иллюстрациями он трудился тринадцать лет. Вот только некоторые наименования иллюстраций, дающие представление об изображённых сценах поэмы: “Царь, отец Душеньки, пирует в кругу родных и друзей”; “Венера, всеми покинутая, замышляет месть Душеньке”; “Оракул предрекает Душеньке супружество с грозным крылатым существом”; “Душенька, покоряясь воле рока, решается на страшный брак”; “Зефиры мчат к Амуру Венеру, сопутствуемую ложью и вероломством”; “Брачный поезд Душеньки открывают факелоносцы и музыканты”; “Юноши несут хрустальное ложе”; “Душенька любуется собой в зеркале”; “Душенька забавляется играми нимф и амуров”; “Душенька при свете лампы узнаёт в супруге прекрасного Амура”; “Ветви дуба опускают на землю Душеньку, тщетно пытающуюся умереть”; “Минерва, окружённая музами, отклоняет мольбы Душеньки”; “Амур примиряется с Душенькой”; “Амур приводит к богам прощённую Венерой и вновь прекрасную Душеньку”... Само действие, обстановка, изящество исполнения говорят о бережности и тщании, с которыми художник относился к избранной теме. Рисунки олонецким карандашом обводились тушью. Ясность, грациозность, лаконическая завершённость. Создаётся потрясающе обязательный, простой и строгий, лиричный и трогательный образ самой Душеньки. Причём в самых разных ситуациях. Античный мир предстаёт в линеарном исполнении: тонко, предельно силуэтно и одновременно объёмно; выразительно и с чувством, чёткостью характеристик отдельных лиц и самого действия... Фёдор Толстой — представитель русского классицизма первой четверти XIX века, воссоздаёт античный мир в том идеальном представлении, которое властвовало тогда. “Я, изображая эту поэму в моих рисунках, держался строго благородного и изящного стиля лучшего времени процветания искусства Древней Греции, то есть времени Перикла. Здания, расположение и устройство комнат, убранство их роскошными драпировками, красивой мебелью с богатой резьбой, статуями, барельефами, разнообразной формы вазами, украшенными скульптурой, канделябрами, лампами, курильницами, треножниками, и всё, что употреблялось в то время для украшения царских палат, мужские и женские костюмы с их украшениями, головными уборами, вооружение, шлемы, мечи, колесницы, и всё, что мне пришлось изобразить в этих рисунках, не было скопировано с антиков, существующих в музеях, галереях, не снято с рисунков сочинений, описывающих древности Греции, но в малейших подробностях сочинено мною, сообразно со вкусом и обычаями того времени, в которое я перенёс поэму Богдановича”. Высказывание Толстого крайне любопытно, ибо раскрывает метод, которым он руководствовался, создавая свод своих иллюстраций... Художник сочинил свою Грецию, свой античный мир. Это было его видеRние и его виRдение. Фактически он выступил соавтором Богдановича и, может быть, первый утвердил право художника на самостоятельное интерпретирование литературного произведения. В какой-то мере можно говорить о фантазии художника, но в данном случае фантазия соразмерялась со вкусом, а вкус строго базировался на знании, знание же в свою очередь корректировалось любовью к изображаемому предмету. Подобный метод обладает целым рядом преимуществ. Во-первых, он даёт художнику определённую свободу и не сковывает условностями. Во-вторых, совершенно новое звучание приобретает литературное произведение. Чего греха таить, уже во времена Толстого поэма Богдановича слыла архаикой, а в наше время это произведение из истории литературы, и читатель обращается к нему только благодаря иллюстрациям Толстого, которые действительно бессмертны. В-третьих, существование двух версий — литературной и графической — позволяет оживить фантазию и сообразительность самого читателя, который смело может выступить соавтором и Богдановича, и Толстого. Происходит явление весьма парадоксальное: казалось бы, сугубо авторитарная, вкусовая, фантазийная позиция художника предопределяет абсолютно демократический подход к решению спора художника и писателя или в более расширенном варианте — с привлечением мнения и представления самого читателя, обладающего (предположим) более широким кругозором нежели люди, жившие в XVIII и XIX веках, во всяком случае, хотя бы информативно. Как постулат всё же следует принять примечание к вышесказанному: художник смог создать значимое произведение, ибо поэма давала ему существенную пищу для размышления. Ему было чем воспламеняться и было что изображать. Драматическая коллизия, жертвенность, пламенная любовь с ощутимыми препятствиями, отношения людей и богов и счастливый конец под занавес — всё это чего-то да стоило. К тому же поэма написана хорошим сочным языком. Недаром её так любил Пушкин!

Когда много позже, после создания знаменитых иллюстраций, Толстой вновь обратился к античной теме на литературном материале, он не смог сделать ничего подобного. Очевидно, материал не предоставлял ему таких возможностей. Речь идёт об иллюстрациях к “Греческим стихотворениям” поэта Н.Ф. Щербины. Притом что писал художник поэту достаточно восхищённо: “Читая и восхищаясь вашими превосходными греческими стихотворениями, я был совершенно увлечён ими. С юных лет любя и изучая во всех подробностях Древнюю Грецию, я не могу не удивляться Вашему глубокому знанию этой идеальной страны. Перечитывая Вашу греческую поэзию, я забывал о гнилой нашей атмосфере, о холоде, о чёрством эгоистическом мире, в который я с моими чувствами брошен неумолимой судьбой. Душе моей было тепло, уму просторно, я был там под ясным благотворным небом Греции, среди великолепных храмов, красивых портиков, величавых колонн, этих неоценённых памятников царства искусства, окружённый поэтической жизнью великого народа, создавшего образцы идеально-изящному, возвышенному...” Были исполнены рисунки к стихотворениям Щербины: “Ифигения в Тавриде”, “Пир”, “Детская игра”, “Ваятель и натурщица”, “Туника и пояс”, “Наслаждение грека”, “Купанье”, “Плачущая у гробницы”, “После чтения “Умоляющих” Эврипида”, “Эллада”, “Ложе из лилий и роз я приготовил тебе”. Но, как отмечают исследователи, эти рисунки не стали логическим продолжением иллюстраций к “Душеньке”, их отличает манерность. Такова сила или бессилие текста, даже когда он вдохновляет иллюстратора, но не может вдохновить его талант. И это уже иное противоречие — противоречие ума и чувства, без которого искусство становится холодным, выморочным и пытается схватить нас за шею костлявой рукой изуродованных форм и беспризорности цвета. Что мы особенно явственно видим, наблюдая безграмотно-уверенное шествие нынешнего авангардизма или постмодернизма. Но вернёмся к “Душеньке”. К поэме Толстой создаёт карандашные рисунки и 63 резцовых гравюры. Как откликнулись современники на эту титаническую работу? В.Григорович сравнивал её с творчеством Рафаэля.

Пушкин мечтал об иллюстрациях работы Толстого к “Евгению Онегину”: “Что если бы волшебная кисть Ф.Толстого? Нет, слишком дорога. А ужасть как мила!” В “Евгении Онегине” Пушкин вспоминает альбомы “...украшенные проворно // Толстого кистью чудотворной...” Нам остаётся лишь посожалеть о невстрече двух замечательных явлений нашей культуры. То-то были бы иллюстрации. И как Пушкин превзошёл Богдановича, так и Толстой мог превзойти сам себя.

Остаётся добавить, что и в старости Фёдор Толстой продолжает иллюстрировать сюжеты античной истории, библейские и евангельские сказания. Но барельефы к героике 1812 года и иллюстрации к “Душеньке” остались непревзойдёнными. Сохранился экспромт Бецкого, относящийся к 1845 году:

Нам Богданович поэму написал,
Но Пушкина стихи её убили.
К ней граф Толстой рисунки начертал,
И “Душеньку” рисунки воскресили.

Долгая жизнь Фёдора Толстого, замечательного скульптора, живописца и графика, подвижника на общественном поприще и подлинного энциклопедиста, была исполнена верного служения Отечеству, в будущем расцвете которого он не сомневался. “Надо думать, — замечал он, — придёт же когда-нибудь время и для России, когда в ней будут служить верою и правдою на пользу дорогого отечества — не по чинам и не по протекции, а по личным способностям и знаниям дела, для которого поставлены”. И как чудесно, что в этой жизни смог он встретиться с Ипполитом Богдановичем, влюбившемся в Душеньку:

Не Ахиллесов гнев и не осаду Трои,
Где в шуме вечных ссор кончали дни герои,
Но Душеньку пою.

А мы, порой не зная того сами, повторяем по случаю крылатые выражения из поэмы Богдановича. Ну хотя бы вот такое:

Во всех ты, Душенька, нарядах хороша.