ШТУДИИ

Максим ОСМОЛОВСКИЙ,
теоретический лицей № 1,
г. Тирасполь

Сновиденческое пространство произведений А.С. Пушкина

Сегодня ни у кого не возникает сомнений в том, что Пушкин — самый “изученный” русский писатель. И нередко произведения великого классика представляются современным литературоведам “неперспективными” в исследовательском отношении: о Пушкине, кажется, сказано уже всё. Пушкиноведческая библиотека, как известно, в несколько тысяч раз превышает по объёму сочинения самого Александра Сергеевича. Тем не менее едва ли настанет день, когда о Пушкине будет сказано последнее слово. Постоянно пополняющийся арсенал методов литературоведческого анализа позволяет всякий раз по-новому подходить к интерпретации многократно прочитанных и, казалось бы, скрупулёзно изученных “хрестоматийных” произведений.

“Борис Годунов”, “Евгений Онегин”, “Пиковая Дама”, “Капитанская дочка” — творения пушкинского гения, известные каждому школьнику. Что позволяет нам поставить их в один ряд и избрать их в качестве объекта исследования? В каждом из этих произведений герои видят сны, функция которых в структуре текста представляет для нас интерес. Обычно говорят о психологизме Достоевского, Толстого, Чехова, уделяют внимание эмоционально-психологическому складу героев этих писателей, но почему-то обходят стороной мастерство Пушкина-психолога. Задача настоящей работы — восполнить этот пробел, рассмотрев на примере данных произведений функциональные особенности сновидений, художественную роль и психологическую мотивацию последних.

Попытаемся определить место сновидения в развитии сюжета каждого из перечисленных произведений. Внимательно читая текст, нетрудно заметить, что сны герои видят перед какими-либо решающими событиями. И связано это с тем, что в судьбе каждого героя сны играют роль пророчества, предсказания: такова первая и, несомненно, важнейшая функция сна в сюжете пушкинских произведений. Итак, что же предвещают сны героям?

“Всё тот же сон! возможно ль? В третий раз! Проклятый сон!..” — это первые (!) слова, которые произносит в трагедии “Борис Годунов” Григорий Самозванец. И этот сон предвещает герою то, что с ним случится в скором будущем:

...Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
Внизу народ на площади кипел
И на меня указывал со смехом,
И стыдно мне и страшно становилось —
И, падая стремглав, я пробуждался...

Характерно то, что пробуждение пушкинских героев происходит в кульминационный момент сновидений. Свои сны герои, как правило, не “досматривают”. Примечательна также эмоциональная наполненность сновидения: “...И стыдно мне и страшно становилось...”

Падение в конце сна — тоже эмоция, хотя и видоизменённая и, очевидно, самая сильная, поскольку приводит к пробуждению. Отрицательная эмоциональность сна Григория перекликается с финалом трагедии, когда “кипящий” на площади народ “в ужасе (выделено мной. — М.О.) молчит” и отказывается приветствовать Григория — “Димитрия”, — это своеобразное предвестие “падения”. Иерархичность пространства сновидения (верх–низ), несомненно, связана с боязнью падения на глазах у смеющегося народа. При этом сам герой в своём сне пассивен: он оказывается на башне как бы не по своей воле — его “введёт” наверх лестница, — и точно так же подневольно стремительное падение самозванца. Примечательно то, что роль Димитрия Самозванца, начатая с пробуждения в келье Пимена и рассказа о “проклятом сне”, сном и заканчивается: “Ложится, кладёт седло под голову и засыпает”.

Интересно сопоставить сны Григория и Петра Андреевича Гринёва (повесть “Капитанская дочка”): “Мне казалось, буран ещё свирепствовал, и мы ещё блуждали по снежной пустыне... Вдруг увидел я ворота и въехал на барский двор нашей усадьбы. <...> С беспокойством выпрыгнул я из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце... “Тише, — говорит она мне, — отец болен, при смерти, и желает с тобой проститься”. Поражённый страхом, я иду за нею в спальню <...> Что ж? Вместо отца моего вижу? в постели лежит мужик с чёрной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении обратился к матушке: “Что это значит? Это не батюшка. И с какой мне стати просить благословения у мужика? <...> Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать... и не мог... Ужас и недоумение овладели мной... И в эту минуту я проснулся...”” Бросается в глаза явная абсурдность “сюжета” сновидения: отец оказывается настоящим, и, несмотря на тяжёлую болезнь, он весело “поглядывает”, да ещё и вскакивает с постели и машет топором.

Сновидение наполнено нарастающими эмоциональными переживаниями героя: беспокойство, страх, ужас и недоумение. Финал сна Гринёва схож с финалом сна Григория: пробуждение в момент наивысшего психологического напряжения. Интересно, что переживания героя отражаются в природных явлениях (“буран ещё свирепствовал”). “Буран” в контексте повести — весьма многозначительный образ, связанный не только с чувствами Гринёва, но и с историческими событиями того времени. Здесь так же, как и во сне Григория, поведение “сновидца” пассивно: случайный приезд домой (на самом деле Гринёв едет из дома), подчинение обстоятельствам, невозможность убежать от мужика с чёрной бородой, образ которого, кстати, возникает не случайно: сну предшествовала встреча с вожатым, который впоследствии окажется Емельяном Пугачёвым — царём-самозванцем (во сне он фигурирует как отец-самозванец). Мать Гринёва называет мужика “посажёным отцом”, и это опять-таки не случайно — достаточно вспомнить, какую роль Пугачёв сыграет в судьбе Гринёва и Маши Мироновой. Гринёв признаёт, что это “сон, в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни”.

Не менее “вещим” является и сон Татьяны из романа “Евгений Онегин”, о котором писали много. Ю.М. Лотман, в частности, указывал, что художественная роль сна Татьяны в том, что он является “центральным для психологической характеристики героини романа”, а также “выполняет композиционную роль, связывая содержание предшествующих глав с драматическими событиями шестой главы”. Психологическая мотивировка сна, очевидно, та же, что и у сновидений Дмитрия Самозванца и Гринёва, — тревожное, напряжённое ожидание грядущих событий. Ю.М. Лотман связывает мотивы сновидения ещё и со “специфической атмосферой святок — временем, когда девушки, согласно фольклорным представлениям, в попытках узнать свою судьбу вступают в рискованную и опасную игру с нечистой силой”.

Рассмотрим пространство Татьяниного сновидения. Героиня переходит через реку, что в народных мифологических представлениях связывалось с замужеством (см.: Потебня А.А. Переправа через реку как представление брака), но не только с ним. Река — это своеобразный делимитатор (термин С.П. Ильева), то есть разграничитель, символизирующий деление мира на две части (достаточно вспомнить мифическую реку Стикс). В сказочной мифологии переход через реку означал ещё и смерть, то есть “иное бытие”. Жизнь в замужестве для девушки — это и есть “иное бытие”, иная жизнь, такая же неведомая, как и смерть. В сновидении Татьяны, таким образом, любовь и замужество соединяются с чем-то ужасным, грозящим гибелью. С этим связан и зеркально перевёрнутый свадебный обряд в сновидении героини. Она сама приходит к жениху (а не наоборот, как полагалось на свадьбе), при этом дом жениха находится в лесу, а лес в мифологических представлениях славян — чуждое, губительное пространство. Жених её — Онегин — оказывается хозяином “лесной нечисти”; образ Евгения демонизируется, он становится убийцей Ленского (что в следующей шестой главе подтвердится реальными событиями). Сновидение Татьяны наполнено сильными переживаниями, а “движения души” представлены динамичностью “действия”.

В ряду исследуемых наблюдений особняком стоят видения Германна — героя повести “Пиковая Дама”. Строго говоря, снов Германн в произведении не видит. Пушкин описывает только какие-то полумистические-полуреальные видения, которые автор представляет читателю именно в таком качестве, а не как сновидения. Это важно потому, что перед нами — герой с болезненным сознанием, расстроенным “сказкой” о трёх картах, тайну которых он пытается выведать. Поэтому Германна тревожат не сны, которые нетрудно было бы отличить от реальности, а видения, происходящие как будто наяву, но слишком невероятные для того, чтобы быть правдой.

С “тремя верными картами” связаны три видения Германна. Первое привиделось ему во время отпевания графини, когда покойная подмигнула Германну и тот упал в обморок на глазах у толпы (ср. со сном Самозванца в трагедии “Борис Годунов”). Второе видение — ночное явление герою покойной графини и раскрытие тайны трёх карт — функционально равно сновидению, так как играет роль предсказания, и читателю уже становится не вполне ясно — галлюцинация это или покойница являлась на самом деле. В повести нет чёткого ответа на вопрос, реально ли видение Германна, хотя весь ход дальнейших событий как будто подтверждает действительность происшедшего. И, наконец, третье видение — подмигивающая пиковая дама на карте (по определению М.М. Бахтина, это карнавального типа двойник покойной графини) — окончательно (и вполне реально) приводит Германна к сумасшествию.

“Случай!”, “Сказка!” — таковы две оценки анекдота Томского о трёх картах, прозвучавшие в повести. “О всех дальнейших событиях, кончая чудесным выигрышем и злосчастной ошибкой героя, можно сказать “случай” или “сказка””, — указывает С.Г. Бочаров. Действие повести постоянно “двоится”; оно протекает одновременно и во внешнем мире, и в воображении героя, “и двойственность эта несёт в себе поражение Германна”. Впрочем, и саму историю, рассказанную Томским, нельзя с уверенностью считать правдивой. Однако однонаправленное сознание Германна не допускает случайности (случай — атрибут чего-то сверхъестественного, а Германн пытается всё “рассчитать”), потому и анекдот Томского, и собственные видения он воспринимает как нечто реальное.

Взаимодействие снов и реальности в произведениях Пушкина — один из интереснейших вопросов, который может стать темой отдельного исследования. Почему, например, к Гринёву и Татьяне Лариной, видевшим страшные сны, судьба отнеслась благосклонно (хотя оба не избежали жизненных испытаний), а Германн потерпел крах, несмотря на то, что покойная графиня открыла ему тайну удачи, которой он так ждал? Вопросов много, и невозможно ответить на все в пределах одной статьи. Мы лишь попытались наметить пути для будущих научных исследований сновиденческого пространства произведений А.С. Пушкина.

Литература

1. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина “Евгений Онегин”. Комментарий. Л., 1983.
2. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1974.
3. Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина. М., 1974.
4. Ильев С.П. Русский символический роман. Одесса, 1991.