Я ИДУ НА УРОК

Валентина ГОКИНАЕВА,
средняя школа № 2,
г. Беслан, РСО-Алания

“Поэзии непостижимой лики...”

Материалы для анализа лирики в школе

Возможно, тайна поэзии в том и заключается, что порой, читая стихотворение и ещё не отдавая себе до конца отчёта о глубине его содержания, ты ощущаешь очищающую, возвышенную радость от одного только его звучания. И если вдруг тебя просят: “Что в нём?” — ты не сразу и уж, конечно, не всякому сможешь объяснить, что именно трогает и заколдовывает тебя, отчего ты вдруг оказываешься в пленительной власти ритма и слов.

Но именно потому, что этот процесс в каждом из нас происходит по-своему, а в ком-то не происходит вовсе, мы и учимся на уроках литературы вчитываться и вдумываться, вслушиваться и вглядываться в суть и в ткань поэтического произведения, размышляя о времени, когда оно создавалось, и о личности его автора...

* * *

“Сегодня мы молимся о душе покинувшего нас фрателло Brodsky, который любил Бога, писал много стихотворений и столько страдал...” — так прочувственно говорил падре, когда на кладбище Сан-Микеле в Венеции хоронили Иосифа Бродского. А сам Бродский сказал о своей жизни и о своих страданиях так:

Теперь, зная многое о моей
жизни — о городах, о тюрьмах,
о комнатах, где я сходил с ума,
но не сошёл, о морях, в которых
я захлёбывался, и о тех, кого
я так-таки не удержал в объятьях, —
теперь ты мог бы сказать, вздохнув:
“Судьба к нему оказалась щедрой...”

Щедрость, ты говоришь? О да,
щедрость волны океана к щепке.

И вот перед нами другое стихотворение этого удивительного поэта — “Пилигримы”. Уже в самом этом слове — привкус извечной и неизбывной печали, что в значительной степени обусловлено его семантикой (“странник”, “богомолец”, “паломник”). С дорогой и печалью ассоциируется оно почти в любом контексте. (Сравним у Н.Рубцова стихотворение “Старая дорога”: “Всё облака над ней, всё облака... // В пыли веков мгновенны и незримы, // Идут по ней, как прежде, пилигримы, // И машет им прощальная рука. Здесь возникает даже такая же цепочка образов, что и у Бродского: дорога — облака — странники (пилигримы) — вечность.)

Две категории царствуют в стихотворении Бродского — пространство и время, причём “время” — именно в значении “вечность”. “Идут по земле пилигримы”. И кажется, что автор — один из них, ибо только очевидец способен так детально, убедительно, зримо и прочувствованно нарисовать происходящее.

Итак, перед нами затерянная в пространстве горстка странников на фоне необозримого полотна с беспрестанно меняющимися декорациями: “ристалища” и “храмы” (развлечения и молитвы), “базары” и “бары” (торговля и разгул), “шикарные кладбища” (вечность за чертой мирской суеты) — всё это отражает полноту и многообразие жизни. Но не она, не стремление постичь её сущность — цель странствий пилигримов. Нечто иное — более высокое и вечное — не даёт им остановиться.

“Вынесение вверх” — именно это первоначальное значение слова “анафора” точнее всего передаёт в первых восьми строках (“мимо... мимо...”) нарастание движения, расширение перспективы в пространстве: вперёд и вверх, когда всё остаётся позади: “мир” и человеческое горе, святая Мекка и могущественный Рим. Но как мучительно труден этот путь под “синим” солнцем, которое не светит, не согревает, не ласкает, а безжалостно “опаляет” “увечных” и “горбатых”, “голодных” и “полуодетых” пилигримов.

В стихотворении переплетаются и сталкиваются несовместимые порой детали и образы, суждения и выводы. Контрастность их (“шикарные кладбища”, “мир” и “горе”, “закаты” и “рассветы”, “ослепительность” и “лживость” этого “постижимого”, но при всём том “бесконечного” мира...) как бы вновь подчёркивает спорность истин, разнообразие и противоречивость жизни, непредсказуемость бытия.

Дважды говорит автор о “закатах” и “рассветах”. Но если в последней строфе они — символ жизни непреходящей (“И быть над землёй закатам...”), то закат в глазах пилигримов — это уже печаль прощания, печаль постижения неведомой прежде истины. А рассвет в их сердцах — это вера, это надежда, которую поддерживают и “песни пустынь”, и “вспышки зарниц”, и “хриплые”, пророческие крики птиц. О чём они кричат? О том, “что мир останется прежним”. Через все его характеристики-эпитеты (“снежный”, “нежный”, “лживый”) от строки к строке нарастает мелодия и движется к кульминации, жизнеутверждающий пафос которой создают главные определения:

Мир останется вечным
Может быть, постижимым
Но всё-таки — бесконечным

И тогда остаются нам, как итог и удел, как цель и смысл, как символ человеческого существования (бытия) — “иллюзия” и “дорога”...

Ещё в двадцать четыре года Бродский писал: “Моя самая главная цель — звучание на какой-то ноте, глуховатой, отрешённой. Знаю... что ни звонкой, ни убедительной она не будет. Вот ради этой “ноты” и вся жизнь”.

И, может быть, именно присутствие этой “ноты” делает стихотворение “Пилигримы” таким высоким, мудрым и пронзительно печальным.

* * *

“Старшие” символисты, в число которых, наряду с В.Брюсовым, Ф.Сологубом, Д.Мережковским, З.Гиппиус, входил К.Бальмонт, пришли в литературу в 1890-е годы — в период глубокого кризиса поэзии. Они стремились возродить культуру стиха, проповедовали культ красоты и свободу самовыражения. Именно им русская поэзия обязана возрождением вкуса к яркой, выразительной форме стиха.

Поэтическая практика русских символистов утвердила канон сонета почти классической чистоты. Пример тому — сонет К.Бальмонта “Август”, вошедший в одну из его ранних книг “Под северным небом”.

Как ясен август, нежный и спокойный,
Сознавший мимолётность красоты.
Позолотив древесные листы,
Он чувства заключил в порядок стройный.

В нём кажется ошибкой полдень знойный, —
С ним больше сродны грустные мечты,
Прохлада, прелесть тихой простоты
И отдыха от жизни беспокойной.

В последний раз пред остриём серпа
Красуются колосья наливные,
Взамен цветов везде плоды земные.

Отраден вид тяжёлого снопа,
А в небе — журавлей летит толпа
И криком шлёт “прости” в места родные.

Пятистопный ямб, которым написан сонет, придаёт ему медлительность и плавность:

как я/сен ав/густ, неж/ный и спо/кой/ный.

Инверсия, сообщая стиху особую выразительность, способствует тому же: “август, нежный и спокойный”; “порядок стройный”; “полдень знойный”; “колосья наливные”; “места родные”.

Общая тональность сонета определяется двумя основными мотивами: это мотивы прощания и тихой умиротворённости, проникнутой лёгкой и светлой печалью.

Прощание начинается уже с названия: это и август — прощальный, последний месяц уходящего лета, и “мимолётность” красоты, и последний раз красующиеся колосья, и наконец, журавлиное “прости”...

“Полдень знойный” не случайно “кажется ошибкой”: в определении “знойный” качество (горячий, жаркий) доведено почти до кульминации, а это отнюдь не гармонирует с общим настроением, пронизывающим августовский пейзаж, в котором всё: и краски, и звуки, и эмоции — приглушённо и умеренно: “нежный”, “спокойный”, “грустные мечты”, “прохлада”, “тихая простота” и отдых.

Олицетворённый образ момента природы, пограничного между жарким, щедрым летом и подступающей грустью осени, прослеживается от начала до конца стихотворения: это ясный август, мудро осознавший “мимолётность красоты” и покорившийся неизбежности ухода, это “наливные колосья”, красующиеся “последний раз пред остриём серпа”, это “толпа журавлей”, последний раз окликающих землю с небес...

К созданию этих образов приводит автора чувство, возникшее под впечатлением от тронувших его явлений жизни. Он стремится передать своё настроение и настроение природы, прикоснуться к красоте и раскрыть её перед читателями.

Этот сонет нельзя признать чисто символическим: непосредственность восприятия автором природы, его способность глубоко и полно ощущать мгновения придают стихам импрессионистический характер.

Именно желание и умение просто и искренне радоваться жизни, ярко, небанально, но изысканно и красиво рассказать об увиденном позволили В.Брюсову назвать “звонко-певучим” стих символиста К.Бальмонта, чья поэзия привлекает силой чувств, изысканностью, лёгкостью и музыкальностью.