ПЕРЕЧИТАЕМ ЗАНОВО

Золтан ХАЙНАДИ,
г. Дебрецен, Венгрия

Потерянный рай

В плане охваченного романом времени “Обломов” не имеет аналогов в русской литературе. Гончаров включил в него всю жизнь человека. Исследователи подсчитали, что отображённое время романа — восемь лет. Однако считая предысторию и постисторию — всего тридцать семь лет. Действие начинается в 1819 году, Илюше тогда семь лет, и кончается в 1856 году, после смерти Обломова, эпилогом о нищем Захаре. Ни один из русских романов не охватывает такой большой промежуток времени. “Война и мир” отображает события “всего лишь” пятнадцати лет.

Несмотря на широкие временные границы, у читателя создаётся такое впечатление, как будто в романе Гончарова нет движения. Время протекает незаметно, почти ничего не происходит. Общественные изменения проходят так же медленно, как геологические. История не переводит стрелки своих часов к биографическому времени человека. Если даже и происходит что-нибудь, это не прогресс и продвижение вперёд, а заново повторённый, более бедный вариант предыдущего образа жизни. Однако действие романа делает ощутимым и то, что под наружной неподвижностью поверхности, в глубине, в результате тектонических движений сдвинулись с места столпы жизни.

Гончаров высоко оценивал те жанровые возможности романа, которые создают предпосылки интеграции разнообразного жизненного материала: “Европейские литературы вышли из детства — и теперь ни на кого не подействует не только какая-нибудь идиллия, сонет, гимн, картинка или лирическое излияние чувства в стихах, но даже и басни мало, чтобы дать урок читателю. Это всё уходит в роман, в рамки которого укладываются большие эпизоды жизни, иногда целая жизнь, в которой, как в большой картине, всякий читатель найдёт что-нибудь близкое и знакомое ему”.

Гончаров продолжает традиции русского романа. Действие происходит в пределах семьи, однако выходит за её узкие рамки, соприкасается с общественными проблемами. Писатель рисует жизнь помещичьей семьи без страстей, простыми пастельными красками. Заключённую в быт жизнь не описать живыми тонами, как горы и жителей Кавказа. Гончаров, как и большинство русских писателей того времени, в центр романа ставит помещика-дворянина среднего сословия.

Два зорких критика — Добролюбов и Писарев — тотчас обратили внимание на кровное родство Обломова с предыдущими “лишними людьми”. Однако подчеркнули и существенную разницу: литературные предшественники Обломова были личности сильной воли, растоптанные неблагоприятными условиями. Их апатия вызвана принуждением. Обломов живёт в благоприятных условиях. Он не потому не действует, что не может, а потому, что не хочет. Он самого себя делает лишним человеком. Его апатия — умиротворённость, смирение с судьбой. Байронизм — болезнь сильных, титанических людей, апатия неделания — болезнь слабых героев. В первом случае виноваты условия жизни (“среда”), во втором — сам человек.

Литературные предшественники Обломова, несмотря на всю свою меланхолию и хандру, действовали. Правда, их активность чаще всего проявлялась в отрицательной форме: в похищении девушки, нарушении брака, дуэли, мошенничестве. Обломову не свойственны даже эти квазидействия. С ним только происходят не зависящие от него события. Он не инициатор. Характер и воспитание делают его неспособным ни на какое действие.

Ещё одно важное свойство Обломова отличает его от героев Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Те постоянно в пути, а этот сидит дома. Он родился господином. Имеет “триста Захаров”, которые делают всё вместо него. Он не должен садиться в бричку, как Чичиков, чтобы купить “мёртвые души”. Он в ужасе от любого перемещения, даже того, чтобы переехать в новую квартиру. Это существенным образом определяет структуру романа. Пространство сужается до комнаты, до дивана, на котором валяется Обломов. А биографическое время расширяется.

В поэме Гоголя организующей силой действия является поездка. Доминирующим является пространство, время имеет значение только как время поездки. Чичиков по пути встречается с помещиками. Обломов в своей спальне принимает гостей, которые как будто приносят движение в его неподвижную жизнь. Встречи перемещаются с дороги в комнату. В структурном плане посетители — это “повторение” встреч Чичикова с помещиками, в условиях интерьера комнаты. Даже зафиксированная точка зрения повествователя похожа на гоголевскую. Обломов каждого гостя встречает одним и тем же восклицанием: “Не подходите, не подходите: вы с холода!”

Гости интересны и важны не в плане фабулы, а сюжета. Они символизируют то, какую карьеру мог бы сделать Обломов, если бы последовательно прошёл путь, начатый в молодости, но брошенный. Посетители олицетворяют три жизненных пути. Вот что предлагает ему общество, если Обломов встанет с дивана: он может стать избалованным франтом, как Волков, или начальником отдела, как Судьбинский, если бы не отправил дело по ошибке вместо Астрахани в Архангельск и поэтому не уволился бы. Он мог бы зарабатывать свой хлеб писанием, как литератор Пенкин. Эти люди убеждены, что любого дворянина можно превратить в чиновника того типа, который нужен бюрократической администрации.

Обломов по-своему, пассивно протестует против моделей жизни, заранее подготовленных обществом, которые представлены тремя его посетителями. Состояться как личность он не может, отвергает и карьеру. “Отчего его пассивность не производит на нас ни впечатления горечи, ни впечатления стыда? — задавал вопрос И.Анненский. — Посмотрите, что противопоставляется обломовской лени: карьера, светская суета, мелкое сутяжничество или культурно-коммерческая деятельность Штольца. Не чувствуется ли в обломовском халате и диване отрицание всех этих попыток разрешить вопрос о жизни?”.

Из-за такой карьеры не стоит лишаться покоя. По мнению Обломова, человек может жить полной жизнью лишь тогда, когда бросит работу, распыляющую его силы. Посетители укрепляют его веру в то, что он поступает правильно, если не стремится, не распыляется, “не мыкается, а лежит вот тут, сохраняя своё человеческое достоинство и свой покой”.

Мудрый человек не делает ничего лишнего, бесполезного. Действие и самообман — коррелятивные понятия. Обломов выдержит первые три испытания. Он не встаёт, не едет на праздник в Екатерингофе, напрасно его уговаривают знакомые. Он остаётся дома и дремлет сладким сном. Просыпается, вспоминает о каком-то деле и дремлет дальше без того, чтобы выполнить его. Во сне возникает детство. День кончается появлением Штольца. Вот история первого дня, рассказанная на ста тридцати страницах. Вторая и третья части — это испытание дружбы и любви. Статичность действия прекращается, оно становится динамичным. Следует метаморфоза Обломова: он влюбляется, его апатия рассеивается.

В первой части романа не появляются мотивы ни дружбы, ни любви. Нет напряжённости, сон Обломова нарушается только приходом гостей. Длительная экспозиция всё же не скучна, несмотря на то, что в ней почти нет действия. Она красива именно тем, что очень мало в ней романного материала, она держится почти исключительно на внутренней силе стиля. Поэтому и сам автор считал, что роман на самом деле начинается со второй части.

Когда французы перевели первую часть и издали её отдельной книгой, Гончаров искренне возмутился: “...в этой первой части заключается только введение, пролог к роману, комические сцены Обломова и Захара — и только, а романа нет! Ни Ольги, ни Штольца, ни дальнейшего развития характера Обломова. Остальные три части не переведены, а эта первая часть выдана за отдельное сочинение! Какое нахальство” (“Сборник Российской публичной библиотеки”. 1924).

Гончаров недооценил художественной ценности пролога романа. “Не читайте первой части “Обломова”, — писал он Льву Толстому, — а если удосужитесь, то прочитайте вторую часть и третью: они писаны после, а та в 1849 году и не годится”.

Гончаров боялся, что бессобытийность первой части, медленное развёртывание действия утомляют читателей, привыкших к тому, что приключенческий роман постоянно глушит их сильными чувствами. А ведь филиппики Обломова и Захара относятся к самым блестящим страницам романа.

Мало образов слуг являются заметными в мировой литературе. Кроме Захара и Санчо–Пансы и Савельича трудно кого-нибудь назвать, так как слуги редко являются носителями самостоятельных идей. В их образах авторы, как правило, повторяют старые комические шаблоны.

Пьяница-ямщик Селифан, беседующий с лошадьми, и слуга Петрушка, имеющий “свой собственный запах”, — оригинальные, но всё же фоновые фигуры. Захар с Обломовым — это равные, дополняющие друг друга действующие лица. Помещик с крепостным связаны крепкой цепью, один без другого и шевельнуться не может. Они рабы друг друга. Обломов “раб своего крепостного Захара, и трудно решить, который из них более подчиняется власти другого. По крайней мере — чего Захар не захочет, того Илья Ильич не может заставить его сделать, а чего захочет Захар, то сделает и против воли барина, и барин покорится... Оно так и следует: Захар всё-таки умеет сделать хоть что-нибудь, а Обломов ровно ничего не может и не умеет” (Н.А. Добролюбов).

Образ Захара определяет структуру первой части романа. Все события происходят и оцениваются в двух планах, через сознание помещика и крепостного.

Обломов немыслим без слуги и наоборот. Оба они рождены крепостным строем, являются его жертвами, ведь он искажает не только слугу, но и его барина. Они вместе появляются на сцене истории, вместе и исчезают. Новизна не в открытии двух типов, на них обратили уже внимание и другие писатели, а в том, как автор “Обломова” связывает их друг с другом и русской действительностью.

Гончаров с ностальгией думает об исчезающей патриархальной русской деревне, потому что его сердцу близко это прошлое, но будучи объективным писателем, изображает неизбежным его распад. Роман кончается не хвалебным гимном дворянскому образу жизни, а его полным упадком: смертью Обломова и попрошайничающим Захаром.

Достоевский упрекал русских писателей за то — и это было и критикой Гончарова, — что они “начинают отчётливо замечать явления действительности, обращать внимание на их характерность и обрабатывать данный тип в искусстве уже тогда, когда большею частию он проходит и исчезает, вырождается в другой, сообразно с ходом эпохи и её развития, так что всегда почти старое подают нам на стол за новое. И сами верят тому, что это новое, а не преходящее <...> Только гениальный писатель или уж очень сильный талант угадывает тип современно и подаёт его своевременно; а ординарность только следует по его пятам, более или менее рабски, и работая по заготовленным уже шаблонам”.

Гончарову не понравилось то, что Достоевский обращается к явлениям постоянно меняющейся действительности. Спор двух писателей вспыхнул из-за очерков “Миниатюры”. В этой работе Достоевский представляет попа-нигилиста, который пьёт, курит, заключает гражданский брак. Гончаров отрицал типичность образа: “Вы сами говорите, что “зарождается” такой “тип”; простите, если я позволю заметить здесь противоречие: если зарождается, то ещё это не тип. Вам лучше меня известно, что тип слагается из долгих и многих повторений или наслоений явлений и лиц, где подобия тех и других учащаются в течение времени и, наконец, устанавливаются, застывают и делаются знакомыми наблюдателю. Творчество (я разумею творчество объективного художника, как Вы, например) может являться только тогда, по моему мнению, когда жизнь установится; с новою, нарождающеюся жизнью оно не ладит: для неё нужны другого рода таланты, например Щедрина. Вы священника изображали не sine ira: здесь художник уступил место публицисту”.

Спор Гончарова и Достоевского интересен не в том отношении, кто прав, а важен тем, что намечает путь русского романа. Гончаров говорит: художник не должен забегать вперёд, должен изображать только то, что уже вылилось в форму. Достоевский, наоборот, считает, что требуется показ не только разлагающейся старой жизни, но и жизни, слагающейся на новых основах. Художник должен изображать не только уже установившиеся типы, но и становящиеся характеры и жизнь, вскрывающуюся в хаотичном беспорядке. По мнению Достоевского, метод Гончарова, считающий достойными изображения только установившиеся общественные типы, ограничивает роль писателя заданиями историка.

Талант Гончарова сильнее в щепетильном разборе ткани прошлого, чем в показе текущей действительности. В связи с будущим он не любит вдаваться в гадания, но это не означает, что в его произведениях изображаются только утвердившиеся за несколько поколений типы. В “Обломове” имеются и рождающиеся типы. Штольца и Ольгу Ильинскую как представителей новой жизни он изображает in statu nascendi.

В романе Гончарова имеются два источника света, как и действующие лица принадлежат одновременно двум эпохам. Свет не равномерно освещает картину и персонажей. Прошлое освещается сильнее, чем настоящее. По подобным причинам, как у Гоголя, положительные образы и у него получаются слабее. Добролюбов пишет: “Отдавая дань своему времени, г. Гончаров вывел и противоядие Обломову — Штольца. Но по поводу этого лица мы должны ещё раз повторить наше постоянное мнение, что литература не может забегать слишком далеко вперёд жизни. Штольцев, людей с цельным, деятельным характером, при котором всякая мысль тотчас же является стремлением и переходит в дело, ещё нет в жизни нашего общества”.

В романе изображается столкновение двух психологических и социальных состояний: покоя и действия, неделания и действия. По своему душевному строю и по общественному положению Штольц является контрапунктом Обломова. Имеется существенная разница в изображении двух характеров. Штольц — фигура контрастная психологически, а не общественный тип в том отношении, как, например, Обломов. Гончаров даже не показывает его ни в общественной деятельности, ни в интимной семейной жизни. Если детство и любовь Обломова к Ольге и его жизнь в доме Пшеницыной показана со всей тщательной детализацией, то о детстве, работе и семейной жизни Штольца лишь рассказано. Роль Штольца подобна катализатору: он хочет обуржуазить апатичного русского дворянина. Коренной дворянин Обломов всем своим существом протестует против жизненной философии этого активного рыцаря промышленности. Штольц предлагает ему жениться: “Детей воспитаешь, сами достанут; умей направить их так...

— Нет, что из дворян делать мастеровых!”

Обломов ещё сохранил своё классовое достоинство. Он сохранил свои сословные идеалы и своё сословное самосознание. Поэтому так обидно для него сравнение Захара с “другими”. Вот отрывок из его речи, высказанной в защиту дворянства:

“— Что такое “другой”? — продолжал Обломов. — Другой есть такой человек, который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином смотрит, да врёт, он и не знает, что такое прислуга; послать некого — сам сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль оботрёт. <...>

— Я “другой”! Да разве я мечусь, разве работаю? Мало ем, что ли? Худощав или жалок на вид? Разве недостаёт мне чего-нибудь? Кажется, подать, сделать — есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава Богу! Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это говорю? Не ты ли с детства ходил за мной? Ты всё это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще чёрным делом не занимался. Так как же это у тебя достало духу равнять меня с другими? Разве у меня такое здоровье, как у этих “других”? Разве я могу всё это делать и перенести?”

Он не пытается приспосабливаться к изменившимся и постоянно меняющимся жизненным условиям. Но это не означает, что Обломов русский национальный тип. Обломов не олицетворяет всеобщей русской души, он лишь представитель одного слоя дворянства. Его апатия — это болезнь не всей нации, а только дворянского сословия, которое сохранило своё классовое сознание, но в условиях обуржуазивания становится лишним и смешным. Обломов является типом деклассирующегося городского помещика, который проживает и разбазаривает унаследованное имущество, потому что не способен на экономические реформы. Он не может приспособиться к новым условиям, в результате чего жадные купцы и ловкие чиновники, как Тарантьев, Затёртый и Иван Матвеич, богатеют, закупая помещичьи земли, а он становится нищим.

Обломов — человек переходного времени. Он принадлежит одновременно двум эпохам. Убеждения и планы связывают его с новым миром, европеизированной столицей, Петербургом, а привычки и воспитание тянут в прошлое, в патриархальную деревню. В Обломовке и восстановленной в Выборгской стороне идиллии характерными являются культ еды, питья и сна. Когда Обломов влюбляется, предметный мир исчезает, гастромания прерывается. Спадает с него и домашний халат. А когда пролетела любовь, герой снимает европейский костюм и опять надевает халат, становящийся в романе символом восточной лени: “Как шёл домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нём был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намёка на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу всё шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный естественный лоск другим, благоприобретённым, но всё ещё сохранял яркость восточной краски и прочность ткани”.

Сюжет романа строится на том, что разные персонажи всё сильнее нажимают на героя, чтобы поставить на ноги. Самая сильная попытка — это любовь Ольги Ильинской, ибо Обломов обнаруживает всю слабость и неспособность к жизни через любовь к женщине. Оказывается, что любовь не может одухотворить человека-обывателя. Любовь слишком большое испытание для Обломова. “Любовь — претрудная школа жизни”, — говорит он и засыпает ещё более глубоким сном, чем до того. Разобранный мост, отодвигающий встречу с Ольгой, является не только ретардирующим элементом, задерживающим развёртывание действия. По словам Гончарова, он символизирует то, что “между действительностью и идеалом лежит тоже бездна, через которую ещё не найден мост, да едва и построится когда”.

Мост, связывающий тихую жизнь с активной жизнью, рухнул. Перед Обломовым не раскрываются больше перспективы. Он опять падает в сомнамбулический сон. Конфликт сначала происходит из того, что он не хочет менять свой образ жизни, а потом — что уже не может. В конце концов ни дружба, ни любовь не способны изменить его характер. Внешний протест Обломова против любого действия становится внутренним. А размышлениями не очиститься! Возродиться может только действующий человек.

Гончаров сотворил Ольгу такой идеальной женщиной, которая не только искренне любит Обломова, но и считает своим долгом спасти мужчину от катастрофичной апатии. Но и такая самоотверженная любовь только на миг может вывести Обломова из состояния равнодушия, прежде чем он окончательно уснёт смертельным сном. Идеал вечной женственности в романе Гончарова уже не спасающая сила для мужчины, как в произведениях романтиков, где трагический конфликт в конце развязывается любовью, как в “Фаусте” Гёте или “Трагедии человека” Имре Мадача.

Вечная женственность не спасает Обломова. Утверждение Штольца, что “любовь, с силою Архимедова рычага, движет миром”, действием не подтверждается. (Так же, как афоризм Облонского, сказанный им Лёвину в романе “Анна Каренина”: “Да, брат, женщины — это винт, на котором всё вертится“.

Выясняется: миром двигают силы больше любви. Да и сама Ольга оказывается неспособной к роли ангела-спасителя. “Ольга в крайней молодости берёт себе на плечи огромную задачу; она хочет быть нравственною опорою слабого, но честного и умного мужчины; потом она убеждается в том, что эта работа ей не по силам, и находит гораздо более удобным самой опереться на крепкого и здорового мужчину” (Д.И. Писарев).

Выбор жены для Обломова равен выбору образа жизни. Почему он выбрал прозаичную Пшеницыну вместо поэтичной Ольги Ильинской? Он так объясняет свой выбор Штольцу: “Она споёт Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так пекли только, бывало, в Обломовке да вот здесь!”

Связь Обломова с Пщеницыной лишена всякой поэтичности. Нет затейливости, нет сирени. Банальная проза жизни побеждает поэзию. Когда Обломов впервые поцеловал её, она держалась “не смущаясь, не робея, а стоя прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут”.

Обломов достигает не полного счастья, а сытого покоя. Ему всё же кажется, что скитания кончились, что он вернулся домой, причалил к пристани. После того как он выпал из мягкого дворянского гнезда в Обломовке, он чувствовал себя бесприютным в мистериях Петербурга (“Mysteres de Petersbourg”), вплоть до прибытия на Выборгскую сторону, где домоправительница окружает его новой Обломовкой.

В структуре романа имеет символичное значение тот факт, что Обломов из центра города постепенно вытесняется на периферию. Жизнь проходит по кругу. В одной из заключительных глав Обломову “грезится... что он достиг той обетованной земли, где текут реки мёду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре”.

Исчезнувший мир грёз детства, Обломовка, появляется снова. На первый взгляд кажется, речь идёт о диалектическом движении жизни: тезис–антитезис–синтез. А на самом деле противоречия не растворяются в более высокой единице. Что кажется синтезом, это не что иное, как вялая репродукция первого тезиса.

Структурное построение романа симметрично. Между двумя идеализированными центрами — идиллией в Обломовке и на Выборгской стороне — временное место жительства Обломова на Гороховой улице: промежуточное состояние бесприютности. Три места — это места трёх душевных и бытовых состояний: рай–потерянный рай–возвращённый рай.

Однако изображение возвращённого рая никогда не может быть так удачно, как изображение потерянного.