"Безумье – и благоразумье"

Тебя сорвёт, подкосит этот бред...

Борис Пастернак

Вспоминается мне один случай. Как-то в шестом классе, буйный нрав и жизнелюбие которого повергали меня порой в состояние глухого отчаяния, я проводил административный диктант. Вся атмосфера этого мероприятия настраивала на официальный лад, важность момента, казалось, сама собой способна была обеспечить идеальную дисциплину и дать возможность мне, начинающему педагогу, хотя бы на один урок почувствовать себя владеющим ситуацией в классе. И вот, строго и серьёзно оглядев учеников, я медленно начал читать текст диктанта: "Наступила осень…" Продолжить эту вполне нейтральную и как бы даже затёрто-шаблонную фразу мне удалось нескоро, так как тут же откуда-то из задних рядов прошелестел наивным шепотком заданный вопрос: "На что? На что — наступила?.." Реакцию класса можете себе представить сами. Мне самому стало так смешно (я почему-то себе представил, что "осень" наступила на грабли, которые немедленно стукнули её по лбу), что я даже не смог рассердиться как следует. Конечно, начало урока было в очередной раз загублено, но в целой гамме чувств, которые я по этому поводу испытал, было и чувство восхищения — перед детской способностью даже в привычных, стёртых конструкциях видеть возможности для языковой игры.

Мы часто раздражаемся по поводу детского смеха и веселья на уроке. Оно кажется нам неконструктивным, мешающим учебному процессу, отвлекающим класс и так далее. Особенно трудно приходится, если в классе заводится какой-нибудь остряк, который способен своими ехидными вопросами или шуточками разрушить любую атмосферу урока, часто выстраиваемую нами с таким трудом. Всё это правда — но у неё, как и у всякой правды, есть оборотная сторона.

Согласитесь, что иногда странное, неожиданное наблюдение над текстом, сделанное учеником, какая-нибудь дурацкая гипотеза, полубредовый вопрос могут дать пищу для наших с вами серьёзных размышлений, предложить какой-то совершенно немыслимый, но интересный ракурс взгляда на произведение. Что иногда мы сами расшевеливаем учеников какой-нибудь нестандартной интеллектуальной находкой — и заведённый нами класс начинает радостно бурлить, урок проходит не только весело, но и с пользой, запоминается и нам, и ребятам. Что, в конце концов, именно смех — одно из свидетельств того, что дети, ежедневно являющиеся объектами для нашего педагогического воздействия, ещё живы, ещё способны удивляться и видеть мир по-своему. И даже хотят этим своим видением делиться с нами.

Давайте будем собирать в общую копилку все, условно говоря, бредовые идеи, которые приходят в голову нашим ученикам и в которых при всей их парадоксальности "что-то есть", неожиданные вопросы, нестандартные меткие замечания и прочие разности, которые можно, не опасаясь обвинений со стороны серьёзных учёных и методистов, публиковать время от времени. С интересом будем ждать от вас, уважаемые читатели, материалов для неё, а пока примите к празднику то, что уже успело в этой копилке оказаться, — правда, пока на самом донышке.

* * *

Как-то при изучении «Медного Всадника» одного из учеников заинтересовало, что делала змея, пока Петр I скакал за Евгением (напомню, что на Фальконетовом монументе конь Петра топчет змею, которая, помимо всего прочего, является ещё и конструктивным элементом памятника — хвост коня, соединяясь с одним из змеиных колец, представляет собой дополнительную опору): осталась ли она, пользуясь более чем редкой возможностью отдохнуть, на постаменте или же поползла вслед за всадником, догоняющим Евгения? Вопрос, прямо скажем, неожиданный — и хотя на первый взгляд совершенно бессмысленный, но он дал нам возможность не только посмеяться. Сразу же кто-то в классе откликнулся репликой, что если предположить второе, то у Пушкина появляется ещё одно произведение, в котором несчастье героя (гибель или почти гибель) происходит от коня и змеи одновременно — как в «Песни о вещем Олеге». А дальше и совсем интересно: мгновенно памятник Петру вдруг срифмовался с изображением святого Георгия, поражающего змея (до того как был задан смешной вопрос про змею, эта параллель, честно говоря, как-то ускользала от внимания), — и тогда захотелось узнать, а не случайна ли такая композиция монумента? Медный Всадник — один из символов Петербурга, "младшей столицы", святой Георгий изображается на гербе Москвы — нет ли здесь элементов спора с "порфироносной вдовой"? Теперь у нового государства — новая столица и новые символы, теперь устроитель Руси/России (а именно в этом качестве традиционно воспринимался св.Георгий) выглядит так — и само расположение элементов памятника (всадник, конь, змея) должно было вызывать в сознании устойчивый образ, с тем чтобы сразу же подчёркивать отличия.

Так это или нет, судить мы не берёмся — это наш вопрос искусствоведам и историкам. Но, согласитесь, интересно. А ведь с чего началось!*

* * *

Очень непросто бывает вести литературу в специализированных физико-математических классах. И не потому, что ученики не воспринимают наш предмет — часто как раз совсем наоборот, — а именно в силу специфичности их сознания. Встречаясь на страницах литературных произведений с числами, они тут же погружаются в подсчёты. Какова площадь сада Раневской и сколько прибыли можно получить, если воспользоваться предложением Лопахина? Сильно ли наврала старуха из «Кому на Руси жить хорошо», рассказавшая в главе «Счастливые» о том, что у неё уродилась тысяча реп на грядке размером аршин на три сажени? С какой средней скоростью нёсся к Софье Чацкий, если известно, что скакал он сорок пять часов, а вёрст "больше седьмисот"? (Есть также наблюдения не без ехидства: вот если Пушкин говорит, что "чувства добрые он лирой пробуждал", то не итальянская ли денежная единица имеется в виду?)

И именно от математиков иногда можно услышать очень неожиданные интерпретации хорошо знакомых текстов. К примеру, один ученик спецкласса предположил, что в стихотворении Лермонтова «Выхожу один я на дорогу...» описывается возникновение пространства. Первая строка: "я" — точка (кажется, он применил какой-то термин вроде "нуль-пространство"; впрочем, за точность я, по некомпетентности своей, не ручаюсь), "дорога" — появляется линия. Затем "пустыня" — плоскость, "внемлет Богу", "небеса" — образуется вертикаль, трёхмерное пространство. Потом подключается время — "жду ль чего, жалею ли о чём". Итак, в стихотворении на наших глазах из точки развернулась объёмная картинка, появились пространство и время, началась жизнь.

Что же из этого следует, спросите вы? "Следует жить" — ответим мы вам словами известного поэта. Можно согласиться с предложенной идеей или легко опровергнуть её, можно похвалить ученика за наблюдательность или окрестить всё придуманное им не соответствующей авторскому замыслу болтовнёй — это пусть решит каждый сам. Конечно, не надо придавать этой или подобным ей гипотезам какого-то вселенского значения, но если вам показалось, что бредовая идея родилась после того, как ученик не просто прочитал текст, а вчитался в него, заметил в нём какие-то детали, тонкости — не упустите возможность поощрить его за этот неформальный интерес.

* * *

Помните, что предлагал сделать Базаров с рыцарем Тоггенбургом "со всеми миннезингерами и трубадурами" в придачу? Вот-вот, именно, посадить в жёлтый дом. А зачем они воспевают рыцарские чувства, какие-то идеальные взаимоотношения между мужчиной и женщиной? Всё это "романтизм, гниль, художество". Правда, высказывает все эти мысли Базаров в тот момент, когда уже почувствовал, что полюбил Одинцову, когда начал "с негодованием сознавать романтика в самом себе". Ещё немного — и он сам, вслед за Тоггенбургом (правда, по-своему), будет "сходить с ума".

Базаров гостит у Одинцовой, живёт в её доме. А кстати, вы не заметили, какого цвета этот дом? Правильно, "дом этот был также выкрашен жёлтою краской". И хотя у Тургенева сказано "также" потому, что до этого описывалась церковь в имении Одинцовой (тоже жёлтая), но так заманчиво заметить перекличку "жёлтых домов" — и сказать, что, сидя в жёлтом доме Анны Сергеевны и ругая трубадуров с миннезингерами, Базаров не знает, что судьба уже начала свою игру с ним.

Всё это, кстати, тоже замечено математиком. Мои слова о том, что многие здания в XIX веке часто красились именно в жёлтый цвет, что это, скорее всего, просто бытовая подробность, лишённая каких бы то ни было символических смыслов, ни в чём его не убедили. Так и остался он при своём.

А ведь, согласитесь, как скучно выглядят моё объяснение и моё знание на фоне его находки, которая позволила ему ощущать роман Тургенева как свой, близкий, имеющий тайну, замеченную именно им!

* * *

А вот совсем короткий вопрос. "Без неприметного следа // Мне было б грустно мир оставить" — какая радость в неприметном следе? Если уж оставлять, так именно приметный, чтобы все видели. А иначе что был, что не был — какая разница?

Или "неприметный след" сродни "заветной лире" — тайной, известной и открытой только для посвящённых, не идущих торной "народной тропой" к бездушному памятнику-истукану?

* * *

"Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием…" — за этими словами Печорина о Вернере встаёт фигура самого Печорина, не только видящего людей насквозь, но и использующего их в своих целях.

Впрочем, почему только Печорина? А Павел Иванович Чичиков разве не таков? Чичиков — человек-загадка: ведь это именно он, подлец и приобретатель, мёртвая душа, сумеет оценить нелепость имени Фемистоклюс (ему режет слух странное греко-латинское сочетание в русской глубинке), это он, слегка захмелев и развеселившись, будет читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шарлотте — наизусть, заметьте. Значит, не только изучал языки и читывал книги, но даже и хранит где-то внутри, как святое, не что-нибудь, а отрывки из знаменитого сентиментального романа о жизни души человеческой (что есть в его душе ещё?). Чичиков, не хуже Печорина, умеет мгновенно оценить любого человека, заметить бездну мелочей, окружающих его, проникнуть в характер — и даже выбрать манеру общения для того, чтобы добиться от собеседника всего, что ему нужно. Любопытно, что и в связи с Печориным, и в связи с Чичиковым возникает мотив прямо-таки дьявольского сверхзрения, способности видеть скрытое: Печорин замечает на внутренней (!) стороне кольца Грушницкого вырезанное мелкими буквами имя Мери и "число того дня, когда она подняла знаменитый стакан" (проэкспериментируйте на досуге — удастся ли вам увидеть, не снимая кольца с пальца, что вырезано или выгравировано на его внутренней стороне); Чичиков, служа на таможне, прославился тем, что находил контрабанду "в колёсах, дышлах, лошадиных ушах и невесть каких местах, куда бы никакому автору не пришло в мысль забраться", что в вопросах обнаружения скрываемого от глаз "это был чёрт, а не человек". (Кстати, и инфернальные мотивы окружают наших героев: Печорину дано читать печать смерти на лице человека, Чичиков, скупающий мёртвые души, сделавшийся, по словам жителей города NN, "среди своих крестьян некоторого рода отцом", уже соотносится с чёртом впрямую.)

Интересно, что создаются произведения в одно и то же время, что и Печорина, и Чичикова можно считать героями своего времени, хотя, согласитесь, сопоставлять их мы как-то не привыкли. Кажется, что общего может быть у кругленького, какого-то немножко женоподобного Чичикова с хладнокровным, мужественным красавцем Печориным? Лечись Чичиков на водах, Печорин уж конечно включил бы его в число тех "степных помещиков", чьи карикатуры он язвительно рисовал в дневнике. И всё же, всё же…

Кстати, а как вам тема для письменной работы «Чичиков и контрабандисты»?

* * *

И ещё о «Мёртвых душах». Что если взглянуть на помещиков, у которых побывал Чичиков, так: трое из них, явно старшие по возрасту, Коробочка, Собакевич и Плюшкин, мёртвые души продают — видят в них товар. И вообще они как-то хозяйственнее (Плюшкин ведь тоже был рачительным хозяином), практичнее, что ли. А вот более молодые Манилов и Ноздрёв уже никак на выгоде свою жизнь не строят — и именно они ничего за мёртвые души не получают: Манилов их дарит, Ноздрёв в результате оставляет мёртвых крестьян себе (тем самым даже не снимая с себя обязательства платить подати). То есть на фоне старших молодые помещики экономически проигрывают. Не о смене ли поколений помещиков помимо всего прочего рассказывается в «Мёртвых душах»?

* * *

Что можно сказать в завершение такого странного первоапрельского материала? Наверное, только то, что мнения, высказанные здесь, совсем не обязательно разделяются редакцией и ответственности за все ученические гипотезы она, естественно, не несёт. Но при этом подчеркнём, что неиссякающее стремление наших учеников искать новые, неожиданные подходы к литературным произведениям заслуживает пристального внимания. Поэтому давайте будем "прислушиваться к чужому" (а временами "уже как бы своему") "бреду" на уроках — и собирать всё странно-интересное к следующему первоапрельскому номеру.