ШКОЛА В ШКОЛЕ

Ксения ГУСАРОВА,
11-й класс,
гимназия № 1514(52)
(учитель – М.М. Бельфер)

План-конспект сочинения

Вишнёвый сад — образ, символ, персонаж

Чехов — творец так называемой “новой драмы”, характеризующейся новизной конфликта, отказом от внешней интриги, соединением драматического, комического и лирического начал, большой ролью подтекста, создаваемого ремарками автора, паузами, картинами природы, — “подводного течения”. Хотя сам писатель, очевидно, стремился добиться максимальной реалистичности своих пьес (“Пусть на сцене всё будет так же... как и в жизни”), бытует мнение, что именно через Чехова пришёл Мейерхольд к своему условному театру.

Как известно, “Вишнёвый сад” — итог творческого пути Чехова, последнее его слово, обращённое к читателю, слово о том, как незаметно ни для кого свершается внутренняя драма человека, неспособного “пристроиться” в жизни. Основная проблема, поднятая в “Вишнёвом саде”, — проблема долга, ответственности, вопрос о судьбе Родины.

Действующие лица пьес Чехова не просто герои, а герои во времени и пространстве.

Вишнёвый сад, являющийся одновременно и фоном действия, и действующим лицом, и всеобъемлющим символом, можно рассматривать в трёх основных аспектах: сад — образ и персонаж, сад — время и сад — символические пространства.

Одушевлённый и одухотворённый (опоэтизирован Чеховым и идеализирован связанными с ним действующими лицами), сад, вне сомнений, — один из персонажей пьесы. Он занимает своё место в системе образов.

Сад дан одновременно как обвинение (подчёркивает безответственность, недотёпистость) и оправдание (чувство красоты, хранение традиций, память) всех остальных героев.

Сад играет страдательную роль. Вспомним суждение Чехова: “Лучше быть жертвой, чем палачом”. Очевидно, что сад-жертва — единственный позитивный герой пьесы.

Сад задаёт верхнюю нравственную плоскость (то, что для Чехова является нормой, но для его героев, в силу искажённости миропорядка и их собственной неполноценности, становится идеалом), так же, как Яша, законченный хам, задаёт нижнюю. Вертикали, которая должна их соединять, нет. Поэтому все остальные действующие лица находятся между, посредине (“средние” люди), будто застыв в свободном падении, не касаясь ни одной из плоскостей (отклонились от нормы, но не опустились окончательно), но отражая их и отражаясь в них, — отсюда неоднозначность, многогранность образов.

Гаев неразрывно связан с садом. Но характер этой связи нельзя толковать однозначно. С одной стороны, Гаев — один из самых безответственных героев пьесы, он всё своё состояние “проел на леденцах”, и в большей степени вина в гибели сада лежит именно на нём. С другой стороны, он до последнего по-донкихотски наивно и безрезультно пытается спасти сад.

Раневская связана с садом своеобразным “эффектом многократной взаимной принадлежности”: Раневская — действующее лицо пьесы Чехова “Вишнёвый сад”, то есть она принадлежит “Вишнёвому саду”; вишнёвый сад находится в имении Раневской, следовательно, принадлежит ей; Раневская находится в плену у созданного ею образа сада и таким образом принадлежит ему; сад, как образ и символ “милого прошлого”, существует в воображении Раневской, значит, принадлежит ей...

Можно трактовать Раневскую как душу сада. На эту мысль наводят, в частности, наблюдения над температурой в её прямом и образно-художественном значении — до приезда Раневской многократно повторяется тема холода (в ремарках Чехова и репликах героев): “в саду холодно”, “сейчас утренник, мороз в три градуса”, “похолодела вся” и так далее; с приездом Раневской вишнёвый сад и дом согреваются, а после продажи сада снова холодает: “только что вот холодно”, снова “три градуса мороза”. Кроме того, появляется мотив “разбитого градусника” (знак отсутствия чувства меры и невозможности возвращения к старой жизни).

Для Лопахина сад — двойной символ. Это атрибут дворянства, куда ему, мужику, “со свиным рылом”, дорога заказана (социальный подтекст далеко не главный в пьесе, но он важен), и духовной элиты, куда он так же безнадёжно стремится (“читал книгу и заснул”).

Двойная сущность Лопахина — купец–артист — порождает комплекс, ощущение собственной неполноты (Лопахин далёк от холодного умствования Трофимова: “твой отец был мужик, мой — аптекарь, и из этого не следует решительно ничего”), который в свою очередь порождает подсознательное стремление к обладанию вишнёвым садом.

Всеми отмечен парадокс: стремясь сделать сад “богатым, роскошным, счастливым”, Лопахин вырубает его.

Вывод: Лопахин, купив сад, считает, что “покорил” его; опьянённый сознанием победы, он не понимает, что сам покорён (эту мысль отчасти подтверждает случившееся с Лопахиным на торгах: “в голове помутилось”; азарт — это инстинкт, то есть животное, природное). Следовательно, сад давит на Лопахина, определяет его жизнь.

Сад — символ счастья будущих поколений: “наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь”, но одновременно и препятствие к этому (сад привязывает всех своих “обитателей” к одному месту, служит своеобразным предлогом к их ничегонеделанию).

Сад можно рассматривать как проклятие Лопахина: многократное упоминание отцов и дедов — родовое; тема крепостного права, связанная с садом; уже упомянутый мотив стихийности, фатальность.

Для Вари спасение сада — единственная цель, обратившаяся в навязчивую идею. Она принесла в жертву саду личную жизнь, “личную тайну”. Ей присуще авторитарное сознание. Жертва её бесполезна (параллель: Соня в “Войне и мире”: “у неимущего отнимется”). Применённый к ней эпитет “бедная” имеет тройной смысл: нищая, несчастная, небогатая духовно. Работая ради сада, Варя постепенно меняет цель и средство местами (перенос акцента со слова “сад” на слово “работа”). Она трудится по привычке — без смысла и цели. Работа заполняет душевную пустоту. Варя лишена сада за излишнюю преданность ему.

Фирс — древний, как сад, согревается приездом Раневской, гибнет под стук топора. Фирс — неотъемлемая часть сада.

Личность Ани складывается под воздействием Раневской и Трофимова, отсюда двойственное отношение к саду, приближающееся к трофимовскому: “Я уже не люблю вишнёвого сада, как прежде”. Любит сад как воспоминание о детстве и как надежду на новую жизнь, тема “мы насадим новый сад” — попытка соединения этих двух “любовей”.

Трофимовское отрицание, отвержение сада — попытка трезвой оценки. Оценка эта имеет и плюсы, и минусы: с одной стороны, Чехов нередко доверяет высказывать свои мысли именно Пете, с другой — Трофимов, резонёр-иждивенец, фигура комическая, это на порядок снижает всё, что он говорит.

Остальные действующие лица пьесы не связаны с садом, но паразитируют на нём.

Сад дан во времени и вне времени (метафизичен). Во времени сад существует в трёх временных плоскостях: прошлом, настоящем и будущем. Сад-прошлое — зримый образ крепостного права (“с каждого листка... глядят на вас человеческие существа”); воспоминание о молодости, лучшей жизни и безнадёжное стремление их возвратить. Сад, соединяющий воспоминание и стремление, — шаткий мостик, переброшенный из прошлого в будущее. Настоящее время сада едино с пространством (хронотоп). Сад — это и символ “серебряного века” как эпохи: расцвет и упадок одновременно, характерные цвета. Образ сада, в частности и вишнёвого, нередко встречается в поэзии “серебряного века” (литературоведы особенно часто отмечают Ахматову). О будущем сада можно спорить. Есть “лопахинский” вариант: срубить сад и понастроить дач, он достижим, но, по Чехову, это не будущее. Есть идеализированный сад Трофимова и Ани — хорош, но недоступен. И есть будущее во всероссийских масштабах, где новый сад будет посажен неизбежно, вопрос стоит лишь о том, каким он будет.

Понимание пространства сада наиболее просто (обычный сад) и сложно одновременно. Сад — это и пространство настроения (способствует созданию “подводного течения”). Сад соединяет в себе лирическое и эпическое начала.

Сад, принятый за нравственный идеал, можно принять и за идеальное пространство. Таким образом, возникает символическая параллель “вишнёвый сад–Эдем” и тема изгнания из рая. Но грехи Раневской, в которых она кается Лопахину, это не те грехи.

Вывод: не делать добра, по Чехову, едва ли не более грешно, чем делать зло.

Пространство вишнёвого сада универсально, так как объединяет между собой всех действующих лиц пьесы (хотя бы внешне), Чехова и всех его читателей, то есть создаётся высшая, метафизическая плоскость.

Наконец, очевидна метафора “сад–Россия”.

Ошибка Пети в том, что в своём высказывании (“Вся Россия — наш сад”) он делает акцент на слове “Россия”, таким образом Россия (если не вся земля) представляется в виде нескончаемого количества садов (“Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест”), и утрата одного из них не представляется чем-либо важным — подобная халатность неминуемо ведёт к разрушению всего.

Чехов, напротив, делает акцент на слове “сад”. Это означает, что один конкретный сад уже есть Россия, и ответственность за него должна быть такой же, как и за судьбу всей Родины, и без первой не может быть второй. При таком понимании “сада–России” ответом на извечный вопрос “что делать?” мог бы быть восходящий к Гёте и Вольтеру призыв: “пусть каждый возделывает свой виноградник”, но в данном контексте он звучал бы как призыв не к предельной индивидуализации, а к самоотверженному труду на своём клочке земли, причём труд должен восприниматься не как способ заполнить внутреннюю пустоту, а как средство сделать(ся) лучше.

В пределах пьесы нет надежды на “счастливый конец”: умирает в заколоченном доме Фирс; сад вырублен или будет вырублен, и на его месте понастроят дач; лопнувшую струну нельзя связать.

Но надежда — в ещё одном понимании сада — как времени: идее вечного обновления, задаваемой самим временным фоном пьесы — с мая по октябрь (реплика Раневской: “После тёмной ненастной осени и холодной зимы опять ты молод...”). Раневская, Гаев, Лопахин, их отражения во второстепенных паразитирующих на них персонажах — лишь листья в саду, существующие с весны до осени. Это нечто поверхностное, внешнее, имманентное, в то время как глубинная суть остаётся неизменной. Сам вишнёвый сад являет собой лишь лист всероссийского сада (что не отменяет присутствия в нём одном всей России, как было сказано выше). Впереди Чехов предвидел долгую зиму, но когда-нибудь, за пределами пьесы, вырастут новые “листья”, и мелодия нового, “счастливого” сада, заданная, но не исполненная в пьесе, будет сыграна и спета.