“Любовь должна быть трагедией!”

Из наблюдений над идейно-художественным своеобразием повести Куприна “Гранатовый браслет”

Рассуждая об идейно-художественном своеобразии небольшого литературного произведения на экзамене, выпускнику очень важно найти удачный стержень для своего сочинения — иначе все наблюдения над текстом будут рассыпаться как кусочки мозаики. Чтобы этого избежать, нужно, на наш взгляд, не ставить перед собой глобальную задачу целостного анализа, а ограничить себя поисками в какой-то одной сфере — и тогда, возможно, пройдя по найденной узенькой “тропиночке” внутрь произведения, мы сумеем по пути увидеть гораздо больше того, что могли бы поначалу ожидать. (Скажем в скобках: вообще узко сформулированная тема всегда выгоднее, потому что сочинение в любом случае окажется шире заявленного, расскажет о чём-то, лежащем за пределами намеченного темой; обещание будет выполнено с лихвой — в этом случае работа получается выигрышнее. На фоне же широкой темы любое сочинение рискует выглядеть недотягивающим до заданных рамок, а значит, как бы обманет, разочарует своего читателя. Поэтому, приступая к анализу идейно-художественного своеобразия произведения, нужно подумать о грамотном сужении темы, обозначить во вступлении какую-то линию анализа и стараться её придерживаться.)

Попробуем предложить нашим ученикам одну из возможных “тропинок” в повесть А.Куприна “Гранатовый браслет” (это можно сделать на уроке повторения перед экзаменом). Прежде всего введём жанровое обозначение для этого произведения: перед нами повесть-новелла. Такое определение весьма условно, может быть, даже спорно, но в любом случае оно таит в себе скрытый динамизм, методически очень выгодный: новеллой обычно называют небольшой рассказ со стремительным, поворотистым сюжетом, основанным на каком-то ярком случае, а повесть в принципе должна бы новеллизм разрушать, так как нацелена на более спокойное повествование, не чуждое описаний и замедления действия. Спросим учеников: можно ли увидеть элементы новеллы в “Гранатовом браслете”? Чувствуется ли, что Куприн умеет строить сюжет и держать читателя в напряжении? Как формируется в повести, задолго до трагического финала, ощущение тревоги? Можно ли сказать, что автор не перестаёт интриговать читателя по ходу развития действия? Интересно ли читать эту повесть, динамична ли она? Есть ли в ней что-то необычное, странное, на первый взгляд немотивированное, но объясняющееся потом?

Нам важно выслушать все ответы учеников. Обычно они достаточно кратки, поэтому этот момент урока не займёт много времени — зато мы сумеем коллективно вспомнить все острые моменты повести, увидеть, что автор с самых первых строк начинает формировать в читателе ощущение тревоги, “подсовывать” ему разные неожиданности и загадки, которые будут разогревать читательский интерес. То Анна посреди весёлого разговора с сестрой внезапно вскрикнет в ужасе и побледнеет — её испугает высота обрыва, на котором она стоит; то вдруг гостей на именинах окажется тринадцать — и Вера с тревогой про себя это отметит; то неожиданно вспыхнут гранаты на браслете “алыми, кровавыми огнями”. А потом появятся в повести вставные сюжеты — случаи из жизни генерала Анохина (как бы микроновеллы), и в них уже будет рассказываться о любви, приводящей человека к смерти. И так далее — список возможных наблюдений учеников можно продолжать.

Поделимся с ребятами и своей мыслью (очень важно, чтобы учитель в определённые моменты урока выступал в коллективном диалоге на равных, его реплика — это не итог, не подведение черты, а одно из возможных мнений, которое, как и любое другое мнение, может быть и оспорено): интриговать читателя автор начинает уже с эпиграфа. Действительно, ведь обычно в эпиграф выносятся какие-то фразы, слова, а тут перед нами название музыкального произведения, точнее одной из его частей (речь о второй сонате Бетховена, Largo Appassionato — вторая её часть; кстати, хорошо бы на уроке послушать хотя бы фрагмент этой сонаты). Вряд ли мы сможем припомнить что-нибудь подобное в известных нам литературных произведениях (здесь можно провести блиц-опрос на знание эпиграфов к классическим произведениям русской литературы — тоже перед экзаменом нелишне). В чём же дело? Ведь эпиграф должен формулировать какую-то важную для понимания всей книги мысль, выводить нас к проблематике всей вещи, служить к ней своеобразным ключом. Как же нам использовать этот странный ключ? Хотел ли автор, чтобы мы соотнесли структуру сонаты со структурой повести, или просто старался вызвать в нас музыкой определённое настроение? А может быть, это откровенный эпатаж?

И опять, выслушав и обсудив мнения учеников, предложим им для размышления и свою идею: вполне вероятно, что такой эпиграф — это знак того, что лежащее перед нами литературное произведение строится по музыкальным законам (интересные примеры в развитие нашей мысли можно найти и в материале С.Штильмана; не так давно в “Литературе” была напечатана статья, в которой повесть “Гранатовый браслет” соотносится со структурой одного из церковных песнопений — акафиста), что оно представляет собой переплетение определённых мелодий, мотивов (стоит обсудить с учениками сложность и многозначность последнего понятия, чрезвычайно плодотворного для анализа литературных произведений; заинтересовавшимся обязательно нужно порекомендовать познакомиться с книгой Б.М. Гаспарова “Литературные лейтмотивы”, в которой очень нетрадиционно, через понятие мотива, рассмотрена структура романов “Мастер и Маргарита” и “Доктор Живаго”). Как и в музыкальном произведении, в нашей повести есть чередование ритмов и темпов, силы звука и интонаций; есть и сильное место, своего рода “центральный аккорд”, к которому стягиваются многие мелодические темы, — “Любовь должна быть трагедией” (запишем эти слова в центре доски — они станут основой для конспекта-схемы урока, вокруг ключевых слов этой фразы мы будем по ходу урока группировать свои наблюдения).

Итак, какие же мотивы вводят в повесть тему любви? Мотив первый, повторяющийся настойчиво, варьирующийся множество раз — “любви здесь и сейчас, в мире героев повести, нет”. Не случайно дело происходит осенью, в пору увядания и умирания; цветы в саду, среди которых появляется княгиня Вера, уже доцветают, “роскошная любовь и ...чрезмерное материнство” в их жизни уже были, а некоторым из них, царственным, холодным, высокомерным (эти эпитеты будут повторяться при описании и самой княгини) георгинам, пионам и астрам, вообще неведомы (подробнее анализ этого пейзажного фрагмента сделан нами в недавней статье в 5 номере “Литературы”). У самой княгини Веры “прежняя страстная любовь к мужу давно уже перешла в чувство прочной, верной, истинной дружбы”; впрочем, эта любовь не принесла ей желанного счастья — она бездетна и страстно мечтает о детях, которых, по всей видимости, у неё уже никогда не будет. Дети есть у её сестры Анны, и Вера обожает их, но самой Анне они не нужны, как не нужен и муж, которого она откровенно не любит и который, в свою очередь, боготворит её и постоянно пытается за ней ухаживать. (Вообще один из неявных, но очень значимых для повести мотивов — это мотив обладания не тем, что нужно; очень интересно выражается он через запахи — в “Гранатовом браслете” настойчиво подчёркивается, что предмет обладает почему-то совсем несвойственным ему запахом: морская вода во время прибоя, по наблюдениям Анны, пахнет резедой, стручья левкоя — капустой, гроздья винограда — клубникой, а белая акация, как заметил генерал Аносов, — конфетами. Весьма важная характеристика мира повести, рождающая ощущение какой-то неустроенности, несуразицы, неустойчивости. Кстати, это наблюдение сделано одним из учеников на уроке.)

Нет любви и в жизни других гостей княгини Веры, а одному из них, генералу Аносову, назначено автором ввести в повесть дополнительный мотив — настоящая любовь в жизни людей когда-то была; рассказы генерала приближаются к свидетельствам очевидца: настоящая любовь — не выдумка, когда-то давно, почти в эпические с точки зрения героев повести времена (“по нынешним нравам этот обломок старины представлялся исполинской и необыкновенно живописной фигурой”; “больше всего их очаровывали и крепче всего запечатлелись в их памяти его рассказы… неторопливые, эпически спокойные, простосердечные рассказы”), она составляла всё содержание жизни людей. Правда, и сам генерал признаётся, что такой любви уже не застал, что самому ему известно лишь несколько случаев, отдалённо напоминающих эту любовь. Эти его слова как бы отодвигают существование настоящей любви в ещё более давнее, совсем уже невозвратимое прошлое: “…Люди в настоящее время разучились любить. Не вижу настоящей любви. Да и в моё время не видел!”; “А где же любовь-то? Любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано — “сильна как смерть”? Понимаешь, такая любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение — вовсе не труд, а одна радость”; “Говорят, что раньше всё это бывало. А если и не бывало, то разве не мечтали и не тосковали об этом лучшие умы и души человечества — поэты, романисты, музыканты, художники?”

И именно генерал Аносов сформулирует основную мысль повести: “Любовь должна быть”. Мы сознательно оборвали цитату, сделав тем самым ударение на словах “должна быть”. Настоящая любовь, существовавшая когда-то давно, не могла исчезнуть, она обязательно вернётся, просто её пока могли не заметить, не узнать, и, неузнанная, она уже живёт где-то рядом. Её возвращение станет настоящим чудом — об этом мотиве повести, возникающем уже на первых её страницах, мы поговорим чуть позже.

Пока же вернёмся к любви. Следующий комплекс мотивов, связанных с темой любви, составляют мотивы смеха, шутки, издевательства. В мире людей “с цыплячьими телами и заячьими душами, неспособных к сильным желаниям, к героическим поступкам, к нежности и обожанию перед любовью”, любовь становится объектом открытой насмешки. Здесь, конечно же, нужно вспомнить домашний юмористический альбом семьи Шеиных и сцену его рассматривания гостями. Один из сюжетов этого альбома — “Княгиня Вера и влюблённый телеграфист” — в опошленном, спародированном виде вводит в повесть историю любви чиновника Желткова к княгине Вере — и сюжет этот, комически-буффонный в устах князя Василия Львовича, заканчивается не менее комической смертью персонажа: “Наконец он умирает, но перед смертью завещает передать Вере две телеграфные пуговицы и флакон от духов — наполненный его слезами…” Всем смешно — но читатель вместе с княгиней Верой уже распечатал и прочёл письмо самого Желткова, приложенное к его подарку, уже заметил кровавый отсвет в гранатах на браслете, уже узнал, что браслет этот “приносит дар предвидения носящим его женщинам… мужчин же охраняет от насильственной смерти” (по сути, Желтков отказывается от своего оберега — и даёт возможность “прозреть” Вере ценой своей жизни), и поэтому не может увлечься всеобщими шутками и с непонятной тревогой вслушивается в слова княгини, пытающейся остановить своего развеселившегося мужа: “Вера тихо дотронулась до его плеча. “Лучше не нужно”, — сказала она. Но Василий Львович или не расслышал её слов, или не придал им настоящего значения”. Герои повести не “придают настоящего значения” любви, не могут понять и принять всей её серьёзности и трагичности.

На этом этапе разговора можно дать самостоятельное задание классу: собрать и перечислить все сцены, с которыми связаны трагические мотивы повести (напомним, что исходным пунктом анализа стала ключевая фраза генерала Аносова, за которой, судя по всему, стоит сам автор: “Любовь должна быть трагедией”). Часть из них мы уже упоминали, можно теперь обобщить их и кратко записать вокруг слова “трагедия”.

И наконец перейдём к центральной части фразы. Императивность её тона не оставляет сомнений — путь героев повести “пересекла именно такая любовь, о которой грезят женщины и на которую больше не способны мужчины”. Чудо, давно подспудно ожидаемое Верой, происходит. Мотив ожидания чуда заявлен в самом начале повести: “…сегодня был день её именин — семнадцатое сентября. По милым, отдалённым воспоминаниям детства она всегда любила этот день и всегда ожидала от него чего-то счастливо-чудесного”. Настроение ожидания поддерживает Анна: она нетерпеливо спрашивает про гостей, обязательно хочет посмотреть диковинную рыбу — морского петуха, которого специально, в качестве редкого сюрприза, готовят к вечеру: “Сегодня утром рыбак принёс морского петуха. Я сама видела. Прямо какое-то чудовище. Даже страшно” (курсив наш. — С.В.).

Мотивы чуда тесно переплетаются в повести с мотивами религиозными, причём звучат они в разных регистрах — от серьёзно-возвышенного до пародийно-гротескного (вроде пострижения “бедного телеграфиста” в монахи). Прежде всего, день, в который начинаются события, — день памяти мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии (и здесь, в скрытом виде, присутствует любовь — это день не только Веры, но и веры и любви — и переплетена она опять с мукой). Гранатовый браслет после смерти Желткова будет повешен по его просьбе на икону Божьей Матери — да и само молитвенное преклонение Желткова перед княгиней (“Да святится имя Твоё” — эти слова христианской молитвы он обращает к любимой женщине, они становятся своеобразным лейтмотивом финальной части повести) напоминает о рыцарском служении эпохи Средневековья, о поэзии трубадуров и миннезингеров, об образе Прекрасной Дамы в творчестве Блока, как известно, использовавшего в своём творчестве многие религиозные символы (уместно будет прочитать на уроке некоторые стихотворения поэта, например “Вхожу я в тёмные храмы…” или “Я их хранил в приделе Иоанна…”). Приход княгини Веры к умершему Желткову, её прощальный поцелуй напоминает поклонение мощам святого — тоже мученика. В финале же повести мы встречаемся с мотивом преображения — он связан с княгиней Верой. Сравним два её портрета: “строго проста, со всеми холодно и немного свысока любезна, независима и царственно спокойна” — такова она до произошедших событий; “Вера, с глазами, блестящими от слёз, беспокойно, взволнованно стала целовать ей лицо, губы, глаза…” — это финал повести, настоящая любовь, только лишь задевшая её своим крылом, изменила всю суть Веры. Любовь действительно оказывается сильнее смерти, покоя, холода, неизменности, она преображает Веру, лишая покоя, волнуя — она даёт жизнь.

В заключение разговора обязательно нужно сказать, что перед нами, конечно же, произведение романтическое, причём романтизм здесь взят в крайнем своём выражении. По ходу урока у нас уже возникали некоторые сопоставления с другими произведениями романтического характера, теперь же можно показать, что для творчества самого Куприна романтические мотивы были определяющими. Для этого очень подходит небольшой рассказ “Фиалки” (его целиком или фрагментами можно прочесть в классе), в финале которого мы встречаемся со словами, напрямую возвращающими нас к основной мелодии “Гранатового браслета”: “А вечером в спальной Казаков (герой рассказа, молодой кадет, случайно встретивший на прогулке прекрасную женщину и подаривший ей фиалки. — С.В.) долго не спит… он плачет долгими, радостными, светлыми слезами, которые никогда уже не повторятся в его жизни. И как бы потом ни сложилась его жизнь со всеми её падениями и удачами… он всегда, даже в старости, — он, позабывший имена и лица, — благодарно и счастливо улыбнётся, вспомнив фиалки, приколотые к груди принцессы из сказки. Потому что на его долю выпало редкое счастие испытать хоть на мгновение ту истинную любовь, в которой заключено всё: целомудрие, поэзия, красота и молодость”.