Словно сегодня сказано...

В начале 1921 года Блок произнёс речь, посвящённую Пушкину. Это выступление слышал Чуковский. В своих воспоминаниях он особо выделил то, как Александр Александрович трактовал пушкинское отношение к слову “чернь”.

Вот что писал мемуарист о блоковских рассуждениях: “С какой гневной тоской говорил он об этих своих исконных врагах, о черни, уничтожившей Пушкина, причём несколько раз оговаривался, что чернь для Пушкина и для него не народ, не “широкая масса””.

Далее Корней Иванович дословно цитирует Блока: “Пушкин собирал народные песни, писал простонародным складом, близким существом для него была деревенская няня. Поэтому нужно быть тупым или злым человеком, чтобы думать, что под чернью Пушкин мог разуметь простой народ... Чиновники и суть — наша чернь... и сегодняшнего дня... Они люди: это не особенно лестно; люди — дельцы и пошляки, духовная глубина которых безнадёжно и прочно заслонена “заботами суетного света””.

* * *

14 февраля того же года на пушкинском вечере, видимо, после Блока выступил Владислав Ходасевич. Он затронул другую существенную сферу: “Уже многие не слышат Пушкина, как мы его слышим, потому что от грохота последних шести лет стали они туговаты на ухо. Чувство Пушкина им приходится переводить на язык своих ощущений, притуплённых раздирающими драмами кинематографа...”

Ходасевич посетовал и на то, что в результате произошедших перемен возникло “ожесточение во всех без исключения слоях русского народа. Целый ряд иных обстоятельств ведёт к тому, что, как бы ни напрягали мы свои силы для сохранения культуры, ей предстоит полоса временного упадка и умопомрачения”.

Многое из прозвучавшего в речах обоих поэтов схоже с теми явлениями, которые мы наблюдаем и в наше переменчивое время, совпадает с нынешними тревогами и опасениями. Не правда ли?

* * *

Лукавству и хитрости придворных сановников Пётр Андреевич Вяземский дал такое определение: “Это мелкая монета ума, при одной этой монете ничего крупного, ценного не добудешь”.

Можно бы, конечно, добавить — возможность личного обогащения. Но и без этого всё ясно. По большому счёту князь прав. И слова его словно сегодня сказаны.

* * *

В книге Тамары Жирмунской “Библия и русская поэзия” описан примечательный случай, не связанный напрямую с общей темой, но заслуживающий внимательного упоминания.

Николай Гнедич, друживший с Константином Батюшковым, решил помочь поэту, уже тяжко больному, и выпустить в свет его двухтомник “Опыты в стихах и в прозе”.

Будучи человеком небогатым, Гнедич объявил подписку на предполагаемое издание. На всю тогдашнюю Россию нашлось... 183 человека, изъявивших желание приобрести творения замечательного поэта.

Нашлось бы сейчас хотя бы такое количество подписчиков на произведения большого мастера, не щеголяющего модернистским эпатажем или эротическими довесками? Да ещё при насаждаемом пренебрежении к поэзии, при том, что безмозгло разрушена существовавшая система распространения книг по стране?

Кстати, вспомним и то, что Батюшков обратился со словами признательности к “тем немногим... которые единственно в надежде лучшего удостоили одобрить... слабые творения”.

Оценим скромность классика, который счёл своим долгом поблагодарить горстку истинных ценителей поэтического искусства, разбросанных в разных концах огромной страны.

Звучит это трогательно и грустно. И опять же, косвенно перекликается с нашими днями.

* * *

Всеволод Рождественский, как мы знаем, рос в Царском Селе. Известно и то, что его отец преподавал в тамошней Николаевской гимназии, когда директорствовал Иннокентий Анненский.

Поступив в начальный класс, мальчик Сева его уже не застал. Остались только зрительские воспоминания. Иннокентий Фёдорович жил по соседству, и в раннем детстве будущий гимназист мог видеть его гуляющим по парку.

Зато по рассказам отца он многое узнал об авторе “Кипарисового ларца”. А также услышал от сына Анненского — поэта Валентина Кривича, с которым общался, уже повзрослев.

Вот одна из подробностей, весьма любопытных, запомнившихся Рождественскому со слов Кривича.

Накануне открытия памятника юному Пушкину, который украшает Царское Село и ныне, Анненский не спал, очень волновался. Он был кровно причастен к идее создания этого изящного монумента, отстаивал перед начальством проект скульптора Баха.

Читаем у Рождественского: “Ему показалось, что одна из цитат приведена неточно и каменщики выбили на постаменте не “весной при кликах лебединых”, а “весной при криках лебединых”. Он соскочил с постели и в пятом часу утра пошёл к баховской скульптуре, уже установленной на место, но ещё скрытой от взоров публики серым полотнищем. По счастью, тревога оказалась ложной.

Днём, на официальном торжестве, он рассказал о своих ночных волнениях какому-то казённому “пушкинисту” в профессорском звании.

— Стоило ли волноваться, Иннокентий Фёдорович? — проронил тот. — “При кликах” или “при криках” — какая разница?

— Разница большая! — возразил Анненский. — Ровно сто лет: восемнадцатый и девятнадцатый век!”

...Вот уж воистину не чиновно-“профессорское” безразличие, а неиссякаемое художническое благоговение перед историей и каждой буквой пушкинской строки.

...А казённых учёных административного происхождения, чьи звания даются по должности, чьи “труды” пишутся чужими руками, у нас хватает и сейчас.

* * *

Известные строки Максимилиана Волошина написаны во время гражданской войны:

И там, и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
“Кто не за нас — тот против нас,
Нет безразличных между нами”.

А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами моими
Молюсь за тех и за других.

Как безоглядно перекликается с этим признанием горестное наблюдение Марины Цветаевой:

Все рядком лежат,
Не развесть межой.
Поглядеть — солдат.
Где свой, где чужой?

Белым был, красным стал,
Кровь обагрила.
Красным был — белым стал,
Смерть побелила.

О, как это совпадает с нашими теперешними раздумьями о братоубийственном безумии, унёсшем когда-то тысячи жизней, разрушившем семьи, расколовшем народ, изувечившем любовь.

Не о том ли напоминают “Конармия”, “Тихий Дон”, “Сорок первый”?

Художническая прозорливость обращена к живущим ныне, как мудрое предостережение.

* * *

И ещё одна выдержка из цветаевского наследия.

Должен признаться, я почти не читаю газет. Довольствуюсь теленовостями. Экранными шоу и боевиками с пальбой, мордобоем и взрывами пренебрегаю — всего этого хватает и в реальности, стоит лишь включить информационную программу.

Всё же иногда заглядываю в подвернувшиеся под руку так называемые печатные СМИ, адресованные невзыскательному потребителю.

Пробегаю глазами газетные “шапки” и заголовки с их претензиями на дешёвое, но “броское” остроумие, с их сомнительными каламбурами. И тут же откладываю это чтиво в сторону. Даже та часть периодики, что числилась “респектабельной”, скучнеет и “желтеет” с каждым днём.

И сразу же возникают в памяти негодующие строки Марины Ивановны:

Кача — “живёт с сестрой” —
ются — “убил отца!” —
Качаются — тщетой
Накачиваются.

Что для таких господ
Закат или рассвет?
Глотатели пустот,
Читатели газет!

О, с чем на Страшный суд
Предстанете: на свет!
Хвататели минут,
Читатели газет!

Написано это в 1935 году, в Париже, в районе Ванв, где годы спустя обитал Виктор Некрасов. Вероятно, эта, далеко не центральная округа столицы издавна привлекала иммигрантов — первой волны и всех последующих — относительной дешевизной жилья.

Прошли десятилетия. А цветаевские строфы сохранили злободневность. Видимо, они из тех, что пишутся на все времена. Во всяком случае, применимы к сегодняшней газетной бульварщине.