НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ: книги и люди

В № 46/2001 была опубликована моя заметка, посвящённая столетию Нобелевской премии. Когда номер готовился к печати, мы получили статью учителя московской школы № 1228 Светланы Карповой на ту же тему. Эта статья писалась для дискуссии, заявленной журналом “Литература в школе”, но по не зависящим от автора причинам опубликована не была.

Истории присуждения различных литературных премий заставляют признать: премии — это хорошо и правильно, их должно быть много. Хотя всегда главная премия для писателя — интерес читателей к его книгам.

Поэтому, публикуя “премиальные” материалы, мы надеемся, что наши коллеги-словесники беспристрастно посмотрят на проблему литературных отличий. Ибо премия — это не столько форма удовлетворения личных амбиций писателя, возвышения литературных школ, организаций и даже страны, сколько, при ответственном её присуждении, установление художественных приоритетов времени, общества, той же страны, наконец. И, наоборот, если премия превращается в инструмент осуществления интересов присуждающего её союза, назначение премии выходит за пределы художественных доминант народов, человечества. Премия становится материалом для спекулятивных построений, всякого рода бесперспективных полемик и т.п.

Здесь же пользуюсь случаем, чтобы дать уточнение в свою заметку “Бедный Карлсон!”. Осенью 1997 года поэт З.Яндарбиев уже не исполнял обязанности президента Чеченской Республики Ичкерия. Этот незлоумышленно допущенный мною огрех вызван тем, что справочная литература не всегда успевает за той скоростью, с которой происходят социально-политические изменения в современной России. Впрочем, смысл сказанного эта неточность не меняет.

Сергей Дмитренко

10 декабря 2001 года минуло сто лет со дня вручения первых Нобелевских премий. Исполнение воли учредителя этих самых авторитетных в мире наград за достижения в области физики, химии, биологии и медицины, литературы и вклад в дело укрепления мира началось ровно через пять лет после его кончины. Сам Альфред Нобель (1833–1896), помимо занятий физикой и химией, участия в пацифистском движении, упражнялся в литературе и даже оставил несколько прозаических и драматических произведений.

Более года назад на страницах журнала “Литература в школе” (2000, № 8) рассказывалось об истории премий. Статья “Нобелевский миф” была написана в полемическом духе и опубликована под рубрикой “Точка зрения”. К сожалению, спор с её автором Вадимом Валерьяновичем Кожиновым уже невозможен. Но и оставлять без ответа утверждения, что награды присуждались по политическим мотивам, чаще — писателям бесталанным, что среди них незаслуженно много скандинавов и американцев, а русским лавры давались лишь в пику официальным властям, тоже было бы неверным.

Так, завещание Альфреда Нобеля, обнародованное вскоре после его смерти, явилось неожиданностью для всех учреждений-распорядителей, назначенных покойным. Впервые душеприказчикам предстояло не просто распределять наследство, но и выносить оценки мировой интеллектуальной элите в различных сферах творческой деятельности. Особенно досталось Шведской академии. Если коллегам из Шведской королевской академии наук приходилось следить за достижениями в физике и химии, где каждое мало-мальски значимое открытие мгновенно становилось достоянием общественности, то охватить взором безбрежный океан мировой литературы казалось делом безнадёжным. Был момент, когда академики собирались отказаться от почётной, но хлопотной миссии...

Альфред Нобель не просто оставил большие деньги в благотворительных целях. В завещании он особо оговорил условия назначения премий тому, “кто в течение предыдущего года принёс наибольшую пользу человечеству”, создав “наиболее значительное литературное произведение, отражающее гуманистические идеалы”.

Непростая задача стояла перед академией в 1901 году: за спиной — целый век. Но распорядители решили проявить пунктуальность и не отступать от строки регламента, предписывающей строго придерживаться сроков выдвижения. По этой причине не рассматривалась кандидатура Льва Толстого, не заявленная вовремя. Из двадцати пяти первых кандидатов Нобелевский комитет по литературе выделил Эмиля Золя, только что выпустившего новый роман “Труд”. Однако академики отдали предпочтение другому французу — Франсуа Арману Сюлли-Прюдому. Творчество Золя, теоретика и практика литературного натурализма, по мнению дотошных душеприказчиков, не соответствовало формуле завещания Альфреда Нобеля: отмечать “произведение, отражающее гуманистические идеалы”. Вспомнили последнего поэта-парнасца и в его лице косвенно поощрили всю эту школу.

На следующий год выдвижение Льва Толстого оформили в положенный срок, но и у него строгие судьи нашли изъяны: Евангелие переписывает, отрицает государство, не признаёт новации в искусстве. Особенно усердствовал секретарь академии Карл Вирсен. Его жёсткое руководство в своё время помогло осуществиться благородному замыслу Нобеля (Вирсен отмёл всяческие сомнения в готовности своих коллег принять на себя миссию, возложенную завещателем), но затем отрицательно сказывалось на ряде решений. Вот и в 1902 году он фактически “завалил” кандидатуру Толстого. В итоге премия досталась не писателю, а учёному — немецкому профессору Теодору Моммзену за многотомную “Историю Рима”. Германофильством Вирсена объясняются ещё два решения первого десятилетия: в 1908 году лауреатом стал философ Рудольф Эйкен, а ещё через год — писатель-гедонист Пауль Хейзе.

Награждения Моммзена и Эйкена создали прецедент, повторившийся ещё трижды, когда поэтам, прозаикам и драматургам предпочитали философов и историков. В качестве первых награды удостоились Анри Бергсон и Бертран Рассел, а в позднее она была присуждена тогдашнему премьер-министру Великобритании Уинстону Черчиллю “за мастерство исторического и биографического повествования и за яркие публичные выступления в защиту достоинства личности”.

В 1912 году Карл Вирсен скончался. Его место занял замечательный поэт Эрик Карлфельдт, при котором назначалось восемнадцать наград, и большинство имён до сих пор не утратило мировой известности: Герхард Гауптман, Рабиндранат Тагор, Ромен Роллан, Кнут Гамсун, Анатоль Франс, Уильям Йетс, Бернард Шоу, Анри Бергсон, Томас Манн...

Карлфельдта и самого ежегодно выдвигали в лауреаты. Но при его жизни об этом не могло быть и речи... Когда Карлфельдт умер, коллеги вспомнили один из пунктов завещания Альфреда Нобеля, допускавший посмертное награждение, если выдвижение произошло при жизни. Думается, здесь упрекнуть академиков не в чем.

Косвенно пострадавшим от этого оказался наш Бунин: дело шло к избранию лауреатом именно его. На следующий год кандидатуру Ивана Алексеевича отвели по схожей причине. Стало известно о тяжелой болезни Джона Голсуорси (кончина последовала через месяц после стокгольмской церемонии, которую он уже не смог посетить), и кандидатуру Бунина вновь отложили. Зато повезло ему в другом: торжества следующего, 1933 года оказались более пышными, так как совпали со столетием самого Нобеля. Лавры достались Бунину за несравненное художественное мастерство, а не за антикоммунистические убеждения: в изгнании у него за семь лет вышли книги “Роза Иерихона” (1924), “Солнечный удар” (1927), “Божье древо” (1931), повесть “Митина любовь” (1925), “Избранные стихи” (1929), роман “Жизнь Арсеньева” (1930). Что касается “Окаянных дней”, то они увидели свет позже.

Вообще же в историях с награждениями или ненаграждениями других русских писателей немало легенд, придуманных нами самими. Михаил Шолохов действительно выдвигался на премию в 1954 году. Почему не раньше? Да потому, что при жизни Сталина и помыслить было невозможно о представлении советского кандидата на награду антисоветскую с точки зрения большевистской пропаганды.

Кого же предпочли в 1954 году нашему классику? Эрнеста Хемингуэя, отмеченного за повесть “Старик и море” — мировое литературное событие тех лет. Шолохов же к тому времени молчал без малого полтора десятилетия. Стоило выйти второй книге “Поднятой целины” и её переводам, как премию присудили ему: в дипломе упоминается “произведение о Доне”, но прямо оно не названо.

Борис Пастернак награждался не как диссидент. По непонятной, ничем не объяснимой логике кровавого вождя он ходил чуть ли не в любимчиках. Сталин лично распорядился “не трогать этого небожителя”. Гонения начались гораздо позже, уже после решения Шведской академии, и тоже не поддавались никакому логическому объяснению в период объявленной на весь мир “оттепели”.

Александр Солженицын стал лауреатом в 1970 году. Мир ещё не знал “Архипелага ГУЛАГа” и “Красного колеса”. Стокгольмские академики во многом руководствовались восторженными мнениями официального советского литературоведения по поводу первых произведений писателя. Конечно, уже тогда было понятно, куда всё клонится. Своевременно увенчав великого лагерника, распорядители премии совершили акт высшего гуманизма в духе Альфреда Нобеля: спасли писателя от более тяжких преследований. Максимальное, что мог позволить себе брежневско-андроповский режим в отношении этого нобелевского лауреата, — выслать за пределы страны.

Возможно, Иосиф Бродский и провёл “электронный расчёт комбинации знакомств и дружб” и “развил необыкновенно искусную деятельность”, приведшую его на церемонию в Стокгольм, как сказано в статье “Нобелевский миф”. Но посредственностью в литературе он не был. Только лишённый всякого вкуса человек мог увидеть в его поэзии “монотонный опус, нафаршированный именами древних богов”. Награждению Бродского предшествовал выход англоязычного сборника эссе “Меньше единицы”. Эта книга, несомненно, повлияла на решение академиков, поскольку премию Бродскому присудили “за всеобъемлющее творчество”.

Хулителям поэта неплохо бы напомнить об известном факте почти столетней давности. В 1904 году одним из лауреатов стал испанец Хосе Эчегарай. Молодые соотечественники подвергли его обструкции и даже выпустили манифест против почтенных лет драматурга, обвиняя академиков в поощрении старомодности и бесталанности. Под документом поставили подписи крупнейшие писатели: Р. дель Валье-Инклан, М. де Унамуно, П.Бароха, братья Мачадо. Не составили им компанию лишь двое: Хасинто Бенавенте-и-Мартинес и Хуан Рамон Хименес. И вот им посчастливилось впоследствии повторить успех Эчегарая. А из протестовавших премию не получил никто. Едва ли в Стокгольме вели “чёрный список”, но по высшему закону морали итог вполне справедливый.

Оценивая перечень русских лауреатов в целом, можно заметить определённый принцип. Награждёнными оказались по одному представителю каждого из основных направлений современной (ХХ век) отечественной литературы: наследник литературных традиций девятнадцатого столетия Иван Алексеевич Бунин, дитя “серебряного века” Борис Леонидович Пастернак, “соцреалист” Михаил Александрович Шолохов, оттепельный нонконформист Александр Исаевич Солженицын, постмодернист Иосиф Александрович Бродский.

Конечно, были и другие достойные кандидаты. Почему бы, например, не поощрить наряду с Пастернаком пережившую его Анну Ахматову? Но с момента награждения автора “Доктора Живаго” до конца шестидесятых годов премия и так трижды доставалась нашим соотечественникам (за двенадцать лет).

В статье “Нобелевский миф” в числе “обиженных” значатся Чехов, Короленко, Горький, Блок, Пришвин, А.Н. Толстой, Леонов, Твардовский, Анненский и целая когорта поэтов “серебряного века”. Но большинство умерло рано, причём внезапно (Блок, Маяковский, Гумилёв, Хлебников, Есенин), не дотянув до возраста самого молодого в истории лауреата — Редьярда Киплинга (42 года). На год старше в момент последнего возможного награждения был Чехов. Тогда, в девятьсот третьем, чествовали норвежца Бьёрнстьерне Бьёрнсона, воцарившегося на европейской сцене ещё до появления Антона Павловича на свет.

Максим Горький рассматривался в числе кандидатов, но получить премию до возвращения в СССР не успел, а потом своей прямой и косвенной поддержкой сталинской диктатуры лишил себя всяких на то шансов. По этой же причине не мог претендовать на Нобелевскую премию “красный граф” Толстой. Вот Сталинскую — это пожалуйста, и прижизненно, и посмертно!

Внимание к политическим взглядам соискателей проявлялось и в иных случаях. Апологетам фашизма Габриеле д’Аннунцио и Филиппо Маринетти путь в Стокгольм также был закрыт. Михаил Пришвин мало переводился на иностранные языки. У Леонида Леонова и Александра Твардовского шансов было больше. Опубликуй первый свою “Пирамиду” не за год до кончины, как знать... Второму помешала внутренняя конкуренция: в единственно возможный для увенчания период его жизни (1958–1971) премия три раза присуждалась советским писателям — чаще, чем представителям какой-либо другой страны.

История с Андреем Вознесенским — тоже миф. Государственной премии СССР поэт удостоился в 1978 году. Официальное сообщение об этом появилось, по обыкновению, к седьмому ноября. Стокгольмские академики свой вердикт выносят в середине октября. Узнать о кремлёвских планах они никак не могли. Кстати, нобелевское отличие досталось тогда писавшему на идише 74-летнему Исааку Башевису Зингеру, уроженцу Российской империи, натурализовавшемуся в США. Выбор в тот год делался между ним и двумя другими всемирно известными прозаиками: его ровесником Грэмом Грином и 64-летним Хулио Кортасаром. Можно спорить об объективности решения распорядителей — творчество обойдённых наградой представляется столь же значимым, но утверждать, будто советская награда стала своеобразным “поцелуем Иуды”, лишившим нашего талантливого соотечественника возможности получить более весомую премию, по меньшей мере, наивно: 45-летний московский поэт явно не мог составить конкуренцию престарелым прозаикам с таким послужным списком.

Манипуляция со статистикой — приём не новый. Можно возмутиться, что скандинавам досталось в общей сложности четырнадцать наград. Но разберёмся подробней: если под Скандинавией подразумевать полуостров, то на нём жило лишь десять лауреатов, если брать скандинавскую группу языков — тринадцать. Четырнадцать получается только в случае наложения одного понятия на другое. Допустим. Но на четырнадцать лауреатов приходится всего двенадцать награждений (дважды премию делили соотечественники, следовательно, двое писателей ни у кого не отнимали лавров). Пятеро были увенчаны в военные годы, когда организовать полноценное выдвижение и обсуждение кандидатур со всего мира — задача невыполнимая. А сколько среди награждённых представителей славянских культур? Одиннадцать. И всех отмечали поодиночке, в мирное время. Если принять в расчёт языковой барьер, полностью отсутствующий в первом случае и значительно осложняющий определение художественных достоинств во втором, то показатели можно вполне считать равными.

Но не в цифровых показателях дело. В статье “Нобелевский миф” говорится: “...лауреатами стали семь писателей США (не считая трёх недавних эмигрантов, пишущих на польском, идише и русском) и шесть писателей Швеции, что, конечно же, нелепо”. Не очень понятно, относится выделенная нами часть фразы к американцам и шведам или только к последним. Разберём оба случая.

В активе “коренных” писателей США не семь, а восемь наград. Четверо не вызвали неприятия автора “Нобелевского мифа” (Ю.O’Hил, У.Фолкнер, Э.Хемингуэй, Дж.Стейнбек). Кто же остальные? Первый американский лауреат — Синклер Льюис. Сейчас значение творчества этого прозаика померкло, но в годы “великой депрессии” автор “Главной улицы” был невероятно популярным не только дома, но и в Европе. Его роман “Бэббит” явился хрестоматийным отражением темы делового человека. Мнения шведских академиков и советских литературоведов в оценке творчества Льюиса полностью совпадали. У нас довольно часто издавались его книги, вышел даже девятитомник, ему отвели место в “Библиотеке всемирной литературы”.

В 1938 году премия досталась Перл Бак. Это решение многими считается ошибочным, хотя романы писательницы о жизни простых китайских тружеников (“Земля”, “Сыновья”, “Мать”) с упоением читались во всём мире и достигали рекордных для середины 1930-х годов тиражей. Не избежал “бакомании” и Советский Союз, где выход книги современного американского автора тогда считался редким событием, а трёх подряд — просто уникальным.

В 1976 году отмечалось 200-летие Соединённых Штатов. Шведская академия единственный раз в своей истории приурочила награждение к юбилейной дате. На сей раз посчастливилось Солу Беллоу, сыну эмигрантов из Петербурга, внёсшего вклад как в американскую, так и еврейскую культуру, а через семнадцать лет предпочтение стокгольмских судей было отдано афроамериканской романистке Тони Моррисон. Оба последних лауреата ещё живы, и мы не торопимся с оценкой их творчества. Важно подчеркнуть другое: восемь наград в течение целого века для такой литературы, как американская со всеми её этнокультурными ответвлениями, если и нелепо, то по причине их недостаточного, а вовсе не избыточного количества. Не достались они и Марку Твену, и Джеку Лондону, и Теодору Драйзеру, и Фрэнсису Скотту Фицджеральду, и Джону Дос Пассосу, и Шервуду Андерсону, и Торнтону Уайлдеру, и Теннесси Уильямсу, и ряду других достойных кандидатов. До сих пор очередь блистательных писателей США на премию остаётся весьма длинной.

Присуждать награды самим себе — великий соблазн. Шведы позволили его лишь пять раз (однажды произошёл делёж лавров). Случай с Сельмой Лагерлёф не оспаривается никем. Историю с Эриком Карлфельдтом мы разбирали выше. Поговорим об остальных.

Карл Густав Вернер фон Хейденстам был увенчан в 1916 году. Тогда, во время Первой мировой войны, при том уровне коммуникаций, полноценный выбор из претендентов со всего мира был абсолютно нереален. Встала альтернатива: не награждать совсем (как в течение двух предшествующих лет) или воспользоваться паузой для поощрения одного из своих. Академики приняли мудрое решение: отметить за 1915 год Ромена Роллана, принимая во внимание не только его творчество, но и активные пацифистские выступления, а награду за 1916 год присудить представителю невоюющей страны. Им и стал признанный вождь школы шведского неоромантизма фон Хейденстам.

Перу Лагерквисту лавры достались в 1951 году. Поводом послужил свежеизданный философский роман “Варавва”, достоинства которого по прошествии полувека едва ли возьмётся оспаривать добросовестный критик. Сыграл не последнюю роль и фактор юбилейного для нобелевских премий года.

Последнее “домашнее” награждение относится к 1974 году, когда отмеченными оказались сразу двое шведских академиков: Харри Мартинсон и Эйвинд Юнсон. Первый прославился эпической поэмой “Аниара”, второй — романами, тяготеющими к мифу, в частности прозаическим переложением “Одиссеи” Гомера (“Прибой и берега”). Что бы ни говорилось об этической стороне вопроса, эстетическая здесь нарушена не была. (Да и вправе ли мы судить о писателях, создавших десятки крупных произведений, по двум-трём переводам?) Иными словами, незаслуженных триумфаторов среди хозяев нет. Не обвинять же шведов в том, что они увенчали не всех возможных достойных (Август Стриндберг — случай особый: он находился в состоянии непримиримой войны с академией и ничего бы от неё не принял)! Чаще сейчас можно услышать сетования по поводу невнимания к кандидатуре старейшей писательницы мира Астрид Линдгрен.

Одно из традиционных обвинений Шведской академии — политизация премий. Но и здесь есть контраргументы. Политикой как таковой распорядители наград не занимались никогда (кроме отмеченного выше прецедента с британским премьером). Случаи поддержки противников тоталитарного режима были (Александр Солженицын, Ярослав Сейферт, Воле Шойинка). Иван Бунин, Хуан Рамон Хименес, Одиссеас Элитис, Чеслав Милош, Иосиф Бродский и Гао Синцзянь стали лауреатами в эмиграции и властями не преследовались. Утверждать, что Бориса Пастернака увенчали “назло” советскому режиму, можно с очень большой натяжкой. Академики в тот раз показали полное соответствие своих действий завещанию Альфреда Нобеля. В предшествующий награждению год “Доктор Живаго” действительно явился “наиболее значительным литературным произведением, отражающим гуманистические идеалы”. Придать же значение последствиям для автора факта публикации книги за рубежом раньше, чем в собственной стране, граждане свободного мира, разумеется, не могли. Да и политика КПСС после ХХ съезда не давала поводов прогнозировать такую реакцию.

Автор статьи “Нобелевский миф” априори записывает в разряд посредственности две трети довоенных лауреатов. Здесь что-то не сходится с арифметикой. Двадцать писателей занесены им в “серый” список, четырнадцать провозглашены “весомыми именами”. Но ни в первом, ни во втором перечне нет Ивана Бунина, Рабиндраната Тагора, Уильяма Йетса, Бьёрнстьерне Бьёрнсона, Теодора Моммзена и Анри Бергсона. Очевидно, эти шестеро всё же относятся к “весомым именам”. Значит, к “невесомым” причислена лишь половина, а не две трети награждённых. Но на каком основании? Издавали их мало, исследовали ещё меньше. Найдите-ка сейчас где-нибудь сборник Армана Сюлли-Прюдома, Фредерика Мистраля, Джозуэ Кардуччи или Карла Шпиттелера. Но наверное, неспроста их переводили Иннокентий Анненский, Алексей Апухтин, Анна Ахматова, Константин Бальмонт, Иван Бунин, Наталья Кончаловская, Анатолий Луначарский, Фёдор Сологуб!

С какой стати к “литературной серости” отнесена блистательная новеллистка с острова Сардиния Грация Деледда, или творец исторических саг Сигрид Унсет, или тонкий лирик Габриэла Мистраль, или скандинавский летописец Йоханнес Йенсен, или автор реалистической эпопеи “Мужики” Владислав Реймонт, или создатель романа “Счастливчик Пер” Хенрик Понтоппидан?

Конечно, теряются в этом ряду прозаики Карл Гьеллеруп и Пауль Хейзе, драматурги Хосе Эчегарай и Хасинто Бенавенте, философ Рудольф Эйкен. Да, жалко, что нобелевский список не успел вместить умершего на второй год после начала присуждений Эмиля Золя, расстрелянного франкистами в тридцать восемь лет Федерико Гарсиа Лорку, безвременно скончавшихся в расцвете сил Бертольта Брехта и Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Нелепо, что нет в нём великих стариков — Генрика Ибсена и Марка Твена, хотя и не творивших на литературной ниве в первые годы присвоения наград, но много сделавших в предыдущем веке. Обидно, что академики не сумели вовремя оценить новаторство Марселя Пруста и Франца Кафки (впоследствии они исправились, увенчав Альбера Камю, Сэмюэла Беккета, Клода Симона). Согласна, что странно отсутствие Шервуда Андерсона, Поля Валери, Джозефа Конрада, Райнера Мария Рильке, Герберта Уэллса, Олдоса Хакси и Томаса Гарди...

Однако хотим мы этого или нет, но одарить всех заслуженных и достойных наградой, присуждаемой один раз в год, не удастся никогда.