Архив

АРХИВ

Л.И. СОБОЛЕВ,
подготовка текста,
вступительная заметка
и примечания

Сенковский о Гоголе

Перепечатывая статью Осипа Ивановича Сенковского (1800–1858) о «Мёртвых душах» («Литература», 2000, № 37), мы обещали познакомить читателей и с другими отзывами критика о Гоголе. В настоящей подборке мы помещаем почти все рецензии и отклики Сенковского на произведения автора «Мёртвых душ».

Как справедливо заметил Б.М. Эйхенбаум, “суждения современников-врагов интереснее, содержательнее и точнее, чем неопределённые, расплывчатые похвалы друзей и потомков. Врагу приходится аргументировать, приводить конкретные примеры, высказываться до конца, а с друга это не спрашивается”¹. Если бы читателю удалось забыть, что речь идёт о Гоголе, многие упрёки Сенковского могли бы показаться справедливыми, тем более что в предлагаемых рецензиях почти нет глумливых интонаций, отличавших статью о «Мёртвых душах». Мы можем явственно представить себе, что в произведениях Гоголя раздражало современников (конечно, не только Сенковского), и оценить новаторство автора «Ревизора», которого, как мы видим, встречали вовсе не с единодушным восторгом.

Все тексты печатаются по первой публикации в журнале «Библиотека для чтения» (в дальнейшем — БдЧ), по современной орфографии и пунктуации, но с сохранением некоторых особенностей авторского письма.

Из рецензии на альманах «Новоселье»

(Книга вторая. СПб., 1834)²

<...> После Барона Брамбеуса ³ самую большую часть «Новоселья» занимает сочинение г. Панько-Рудого ⁴. Это писатель, без шуток, с большим дарованием. Г. Панько-Рудый принёс в дань «Новоселью» довольно занимательную статью, или повесть, в которой есть несколько забавных и весёлых картин. Судя по роду его таланта, это малороссийский Поль де Кок ⁵. Не должно думать, чтобы в этом сравнении заключалась малейшая укоризна: это искренняя и заслуженная похвала. Я отнюдь не ставлю Поль де Кока так низко, как многие привыкли делать это на основании нескольких острот, отпущенных насчёт его сочинений: у него много, и премилого, дарования; он с большою ловкостью списывает портреты лиц известного класса и умеет представлять их забавными без натяжки и без сатиры; чувство и весёлость оживляют его страницы, на которых нередко встречаешь весьма удачные выражения и мысли. Исключая чувства, г. Панько-Рудый обладает всеми прочими качествами этого приятного книгописателя, — не в высшей степени, нежели как он, но и не ниже его. Главный недостаток творений Поль де Кока — это выбор предметов повести, которые всегда почти у него грязны и взяты из дурного общества. Этот недостаток г. Панько-Рудый разделяет с ним в полной мере. Вы видите, что мы тоже умеем бросать высшие взгляды на людей и вещи: прочитайте его новое сочинение в «Новоселье», и сами признаете, что я справедливо сравниваю его с Поль де Коком. Если б Поль де Кок описывал малороссийские нравы, он описывал бы их с той же стороны и таким же образом, как г. Панько-Рудый: как у него вкус несколько образованнее и такт более парижский, он, может быть, не употребил бы иронии г. Панько-Рудого или употребил бы иронию удачнее и точнее, — и хорошо бы сделал! Между тем у нас есть почин своего Поль де Кока. Это, однако же, не простирается на будущие его творения, в которых может он явиться совершенно в другом виде: я говорю только о том, что до сих пор мы от него имеем.

Рецензия на «АРАБЕСКИ»

(Разные сочинения Н.Гоголя. СПб.,
в тип. Плюшара, 1835. Две части)⁶

Великие писатели имеют свою особенную логику и свой тон обращения к публике, которых нам, людям обыкновенным, употреблять не приказано под карою бесcмыслия. Если б, например, мы, люди обыкновенные, написали такое предисловие к своей книге, — все померли б со смеху: “Собрание это составляет пиесы, писанные мною в разные времена, в разные эпохи моей жизни. Я не писал их по заказу. Они высказывались от души, и предметом избирал я только то, что сильно меня поражало. Между ними читатели без сомнения найдут много молодого. Признаюсь, некоторых пиес я бы, может быть, не допустил вовсе в это собрание, если бы издавал его годом прежде, когда я был более строг к своим старым трудам. Но вместо того, чтобы строго судить свое прошедшее, гораздо лучше быть неумолимым к своим занятиям настоящим. Истреблять прежде написанное нами кажется так же несправедливо, как позабывать минувшиe дни своей юности. Притом если сочинение заключает в себе две-три еще не сказанные истины, то уже автор не вправе скрывать его от читателя, и за две-три верные мысли можно простить несовершенство целого”⁷.

Только Гёте и только г. Гоголь могут говорить с публикой таким образом. Они знают, что публика примет с благоговением всё, что они ей ни кинут, и что каждая их строка, хоть бы в ней, вместо пользы, толку и красот, было одно только молодое, драгоценна для неё и для её потомства. Они проникнуты тою истиной, что всякий лоскуток бумаги, который освятили они пером своим, когда ещё учились писать, есть собственность целого рода человеческого, и что истреблять его — значит нарушать права умственного мира: на этом лоскутке, говорят они, могут находиться ещё никем не сказанные истины и великие мысли, которые мы нечаянно уронили! Гёте не сказал этого из скромности; г. Гоголь не счёл нужным церемониться с потомством — и очень хорошо сделал.

Гёте предоставил своим наследникам и обожателям подобрать все лоскутки его молодости и издать их по его смерти; г. Гоголь, не полагаясь на разборчивость наследников и обожателей, начинает своё литературное поприще тем, что сам издаёт свои “посмертные сочинения”. Мы, кажется, в первый раз встречаем в нашей словесности имя этого великого писателя? Нужды нет. Он уже должен быть велик, когда сам говорит, что ещё в прошлом году, быть может, он не издал бы таких безделиц, но в нынешнем уже не смеет быть строгим к старым трудам своим и считает себя не в праве скрывать их от читателя.

После подобного предисловия не знаешь, как и говорить о книге. Мы думаем, однако ж, что молодой автор избрал себе ложный путь: кто на первой своей странице отзывается к читателям так диктаторски, тот заслуживает, чтобы ему откровенно показали место его в умственном мире. Самонадеянность тем особенно не выгодна, что теряет право на снисхождение. Признаться, мы никогда не были большие охотники до посмертных сочинений, но подобных этим никогда ещё не видали. Это уж полная мистификация науки, художеств, смысла и русского языка! Автор пишет обо всём в свете: он рядит и об истории, географии, музыке, живописи, скульптуре, архитектуре, Пушкине; описывает известные места, которых другие не описывают, и предлагает переписки собачек. Это значит, что автор всё знает. Книга его составлена из разнородных статей, которые можно разделить на важные и неважные, то есть на учёные и шуточные. Сперва об учёных. Всё, что бы мы здесь ни сказали, не в состоянии дать надлежащего понятия об уродливости суждений и слога, о тяжких грехах против вкуса, логики и простых обыкновенных познаний в науках и художествах; о напыщенности фраз, внутренней пустоте мысли и дисгармонии языка, какими отличаются эти “пиесы, высказавшиеся от души в разные эпохи жизни и не по заказу”⁸. Читаешь, и глазам своим не веришь! Мы должны для образчика привести хоть несколько отрывков, взятых на выдержку из учёных пиес автора, перед которыми стоим в совершенном остолбенении.

“Теперь рассмотрите, между какими колоссальными событиями заключается время Средних веков! Великая Империя, повелевавшая миром, двенадцативековая нация, дряхлая, истощённая, падает; с нею валится полсвета, с нею валится весь Древний мир с полуязыческим образом мыслей, безвкусными писателями, гладиаторами, статуями, тяжестью роскоши и утончённостью разврата. Это их начало. Оканчиваются Средние века тоже самым огромным событием — всеобщим взрывом, подымающим на воздух всё и обращающим в ничто все страшные власти, так деспотически их обнявшие. Власть папы подрывается и падает, власть невежества подрывается, сокровища и всемирная торговля Венеции подрываются, и когда всеобщий хаос переворота очищается и проясняется, пред изумленными очами являются монархи, держащие мощною рукою свои скипетры; корабли, расширенным взмахом несущиеся по волнам необъятного океана мимо Средиземного моря, в руках у европейцев вместо бессильного оружия — огонь; печатные листы разлетаются по всем концам мира; и всё это результаты Средних веков. Сильный напор и усиленный гнёт властей, казалось, были для того только, чтобы сильнее произвести всеобщий взрыв. Ум человека, задвинутый крепкою толщею, не мог иначе прорваться, как собравши все свои усилия, всего себя. И оттого-то, может быть, ни один век не представляет таких гигантских открытий, как XV век, которым так блистательно оканчиваются Средние века, величественные, как колоссальный готический храм, тёмные, мрачные, как его пересекаемые один другим своды, пёстрые, как разноцветные его окна, и куча изузоривающих его украшений, возвышенные, исполненные порывов, как его летящие к небу столбы и стены, оканчивающиеся в облаках шпицем”⁹.

Надобно же иметь странное понятие о познаниях и слухе русских читателей в 1835 году, чтоб так писать об истории, и так писать по-русски! Сильный напор и усиленный гнёт властей прижал, изволите видеть, так сильно ум человеческий, задвинутый крепкою толщею, что этот несчастный ум, собрав все свои усилия, вспыхнул так ужасно, что с отчаяния открыл порох, печать и Америку! Это сравнение Средних веков с готическим храмом неподражаемо. Но если судить по этим “пересекаемым один другим” сводам и по этим “порывам столбов, летящих к небу”, то автор, кажется, никогда не видал готического храма. Тут что-то есть большая “куча узозурованного!” А он чрезвычайно любит готическую архитектуру! “Из милости, из сострадания, — молит он нас, — не ломайте, не коверкайте её!” Это обращение к нам, русским, чтобы мы не ломали готическую архитектуру, которой никогда у нас не было, очень трогательно и доказывает, что автор читал с большой пользою роман Виктора Гюго ¹⁰. Но вообще Средние века и готические здания — любимые куклы воображения нашего писателя. Он бы всё перестроил на манер готического. Он так и сыплет цветными окнами, шпицами и “пересекаемыми один другим” сводами — и по этой части надобно послушать его в пьесе об архитектуре, — особенно где говорится о куполах древних афинян! Тут есть вещи, о которых история искусства не имеет и понятия. У него страсть к куполам.

“Купол, — говорит он, — это прелестнейшее создание вкуса, сладострастный, воздушно-выпуклый, который... отдыхает на массе здания белою, облачною своей поверхностью. Я люблю купол, тот прекрасный купол, который возродил вкус греков ( che cosa и questa?¹¹) в век... наслаждений и эгоизма... в век антологии лёгкой, душистой, дышащей сладострастием, ленью и роскошию”.

Тут уже надобно привести Сфинкса, чтобы он растолковал нам этот логографический хаос. Так писаны сплошь все серьёзные пьесы: в них вкус и логика изнасилованы (извините! Начитавшись великого писателя, мы тоже проговорили в дурном тоне) — вкус и логика попраны почти на каждой странице. Вообще было бы гораздо лучше, когда б статьи этого рода высказывались не из души, а из предварительной науки. Но учёность, по-видимому, не далась великому писателю. Что касается до языка и слога, то читатели могли уже составить себе понятие об этом из приведённых отрывков, где заметно что-то более, чем молодое. Мы можем взять ещё несколько мест, не касаясь даже Египта, повитого иероглифами, помавающего тонкими пальцами, жилицами своих равнин, понижающего ниже свои пирамиды, и тысячи других вещей в том же роде.

“Уже жизнь его (художника) коснулась тех лет, когда всё дышащее порывом сжимается в человеке, когда могущественный смычок слабее доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когда прикосновение красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, но все отгоревшие чувства становятся доступнее звуку золота, вслушиваются внимательнее в его заманчивую музыку, и, мало-помалу, нечувствительно, позволяют ей совершенно усыпить себя”. “Этот художник... от ранних лет носил в себе страсть к искусству и с пламенною силою труженика погряз в нём всею душою своею”. “Вся его картина была мгновение, но то мгновение, в которое вся жизнь человеческая есть одно приготовление”. — “В досаде он принял прочь из своей комнаты все труды свои, означенные бледностью поверхностной моды”. — “Наконец в душе его возродилось самое адское намерение, какое когда-либо питал человек, и с бешеною силою бросился он приводить его в исполнение. Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату, и с бешенством тигра на неё кидался, рвал, разрывал её, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая (?) ужасным смехом адского наслаждения”. — “Бесчисленные собранные им богатства доставляли ему все средства удовлетворить этому адскому желанию. Он развязал все свои золотые мешки. И люди были лишены тех святых прекрасных произведений, в которых великое искусство (живопись) приподняло покров с неба и показало человеку часть исполненного звуков и священных тайн его же внутреннего миpa (?!). На всех аукционах, куда только показывался он, всякий заранее отчаивался в npиобретении художественного создания. Казалось, как будто разгневанное небо нарочно послало в мир этот ужасный бич, желая отнять у него (у бича или у миpa?) всю гармонию”.

Дело всё идёт о живописи. Мы списали все эти красоты со страниц, следующих непосредственно одна за другою, чтобы показать, что это не изъятия, а общий характер слога, и оправдать суд наш о неслыханной странности произведения, которое явилось в свет с такою надменностью, под затейливым названием «Арабесков». Быть может, это арабески — но это не литература ¹². Немногие выписки достаточно показали степень ясности и обработанности мысли, предводительствовавшей сочинению статей, относящихся к предметам наук и художеств. Что касается до ещё несказанных истин и верных мыслей, о которых говорится в предисловии, то желательно, чтобы уж автор сам потрудился избрать их и напечатал бы их особым собранием: мы бы тогда по крайней мере узнали, что такое называет он новыми истинами и верными мыслями. Так мы их не отыщем.

Но оставим эти несчастные статьи. Мы бы даже не стали оценивать их по достоинству, если б в той самой книге не приметили следов таланта, который со временем может образоваться и сделаться очень приятным в нашей словесности. Когда перо автора встречает предметы смешные, фигуры карикатурные, оно является исполненным силы и жизни. Карикатура — преимущество и недостаток его дарования. Недостаток — когда он желает говорить как знаток о предметах важных, потому что тогда статьи его выходят настоящие карикатуры то на бедную историю, то на архитектуру, музыку, живопись или скульптуру. Преимущество — когда захочет он быть без притязаний и занимается весёлыми вещами. Некоторые из страниц его в шуточном роде непритворно смешны и развеселят самого угрюмого человека. Очень забавна история одного немецкого носа, спасённого от неминуемой погибели поручиком Пироговым ¹³. “Клочки из записок сумасшедшего” отличаются теми же достоинствами и были бы ещё лучше, если б соединялись какою-нибудь идеей. Место не позволяет нам ничего привести из этой статьи, о которой нам приятно отзываться с похвалою. Читая эти страницы, очень немногочисленные, но писанные слогом приятным, чистым и живым, искренно сожалеешь, что автор «Арабесков» обманывает себя до того, что хочет провозглашать какие-то новые истины по части наук и художеств, блистать каким-то юным слогом, быть высокопарным и заставлять беспристрастного читателя смяться над неловкостью своих начинаний, тогда как по роду своего дарования он мог бы смешить его и писать хорошие сказки.

Рецензия на «МИРГОРОД»
Повести, служащие продолжением «Вечеров на xyтopе близ Диканьки»

(Н.Гоголь. C.-Пeтepбург, в тип. Департамента Внешней Торговли, 1835. Две части)¹⁴

Вот это совсем другое дело! Тут нет ни всеобщей истории, ни изящных художеств, есть только сказки, и г. Н.Гоголь, у которого мы уже в прошлом месяце заметили особенное дарование рассказывать шуточные истоpии, является повествователем занимательным, умным, оригинальным. Малороссийская повесть — настоящая его сфера. Эти два тома читаются легко и приятно.

В «Миргороде» четыре повести. Лучшая из них — «Тарас Бульба». В ней очень живо нарисована картина Запорожской Сечи и казацкого удальства. Изображение материнской любви замечательно по верности и простоте красок...

(Далее приводится отрывок из повести, начинающийся словами: “При виде своих сыновей, рослых и здоровых, в Бульбе вдруг вспыхнул весь воинский дух его” и кончающийся: “Но когда выехали они за ворота, она со всею лёгкостью дикой козы, несообразною её летам, выбежала за ворота, с непостижимою силою остановила лошадь и обняла одного из них с какою-то помешанною бесчувственною горячностию. Её опять увели”. — Л.С.)

Такие же страницы, в которых проглядывает неподдельное чувство, встречаются и во второй повести — «Старосветские помещики». Во второй части их нет. Там автор поместил старую свою повесть «О том как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем», напечатанную в «Новоселье», и ещё другую — «Вий», взятую из народного предания. О первой из них мы всегда были того мнения, что она очень грязна ¹⁵. В «Вии» нет ни конца, ни начала, ни идеи, — нет ничего, кроме нескольких страшных, невероятных сцен. Тот, кто списывает народное предание для повести, должен ещё придать ему смысл: тогда только оно сделается произведением изящным. Вероятно, что у малороссиян «Вий» есть какой-нибудь миф, но значение этого мифа не разгадано в повести.

Рецензия на «ВЕЧЕРА НА ХУТОРЕ близ Диканьки»

(Повести, изданные Рудым Паньком. Издание второе. СПб. 1836)¹⁶

В продолжение двух томов вы только и видите, что малороссийских мужиков, казаков, дьячков, мастеровых. Публика г. Гоголя “утирает нос полою своего балахона” и жестоко пахнет дёгтем, и все его повести или, правильнее, сказки имеют одинаковую физиономию. Литература эта, конечно, не высока; эта публика ещё одной ступенью ниже знаменитой публики Поль де Коковой; однако ж книга читается с большим удовольствием, потому что она писана слогом плавным, приятным, исполненным непринуждённой весёлости, для которой часто прощаешь автору неправильность языка и грамматические ошибки. Самое замечательное качество манеры г. Гоголя, когда г. Гоголь не вдаётся в суждения об учёных предметах, есть то особенное малороссийское забавничанье, та простодушная украинская насмешка, которыми он обладает в высшей степени и которые столько же различны с английским юмором, сколько с французскими тюрлюпинадами ¹⁷ или с тем, что во Франции называют goguenardise ¹⁸. Что это отнюдь не esprit ¹⁹, в том нет никакого сомнения, а тем, которые принимали манеру автора «Вечеров на хуторе» за humour, имеем честь доложить, со всем должным почтением к их проницательности, что они, по-видимому, не имеют ясного понятия о юморе ²⁰. Мы настаиваем на этих различиях, которые не каждому дано чувствовать в равной степени, и хотя, слава Богу, не смешиваем малороссийской потехи с юмором Стерна, Лемa ²¹ или Гогга ²², желали б, однако ж, двух вещей — чтобы г. Гоголь не оставлял своей манеры, потому что она оригинальна, забавна и носит неподдельный отпечаток особенной народности ума, и чтобы другие не подражали его манере, если они не родились в Малороссии, потому что она так же неподражаема и самобытна, как esprit и как humour.

Действующие лица этих сказок принадлежат к самым низким сословиям и говорят языком, приличным своему званию; при всём том язык этот не поражает образованного читателя ни пошлыми оборотами беседы в присядку, ни грубостью, слишком верною чёрной природе. Как не полюбить этих молодых казачек, с такими круглыми бровями, с таким свежим и румяным лицом? Как не находить удовольствия в картине этих нравов, добродушных, простых, забавных? Самая милая сказка — «Ночь перед Рождеством»: она очень весела, очень dro?le²³, вернее мы не умеем выразить её свойства; здесь часто попадается и остроумие, и вообще вы читаете её с наслаждением и любопытством с начала до конца. «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка» есть единственная в целом сочинении повесть, в которой нет мужиков и казаков, и она именно столько занимательна, сколько нужно, чтоб пожалеть о том, что она не кончена.

Рецензия на «Недовольные»

(Комедия в четырёх действиях. Сочинение М.Н. Загоскина. Москва, 1836)

«Ревизор»

(Комедия в пяти действиях. Сочинение Н.Гоголя. СПб., 1836)

«Don Sebastien de Portugal» — drame historique en prose, en trois actes et cing tableaux, par le comte Alexandre Przezdziecki. S.-Pb, 1836 ²⁴.

<...> К числу замечательных особенностей нашей литературы принадлежит ещё то странное обстоятельство, что при всей неохоте и лености нашей на произведения важные и вызывающие желание на труд, на что-нибудь получше мелочей и безделок, мы бываем чересчур взыскательны, если кто появится с таким произведением. Тут всё, что спало, дремало, всколышется и подымется. Как? Что такое? Новость? Давайте-ка судить её “беспристрастно”!.. И что же бывает следствием? Вместо того чтобы уважить хоть добрую волю на труд, чтобы оценить заслугу и достоинства, первое наслаждение наших судей, словесных и печатных, отыскивать только недостатки и несовершенства, забросать грязью, расхулить, разругать (техническое слово), уничтожить. Тут поднимутся и на цыпочки “строгой критики”, обопрутся и на идеалы, припомнят то и то; и чем кто пуще унизит отечественное сочинение, тем более тот считается умным и “беспристрастным”. Не раз случалось, что иной писатель не рад уже, зачем разбудил своих неугомонных современников: пусть бы их спали; больше сна, меньше греха.

Разумеется, мы говорим о произведениях замечательных, которые самим шумом и спором, сопровождающим их рождение, доказывают, что они вышли из ряду дюжинных. Вспомните появление поэм Пушкина: какой был крик по поводу их! С одной стороны, это хорошо: оно показывает пробуждающуюся хоть на мгновение жизнь литературы. Но с другой, это признак полуобразованности и детства. Посмотрите, как делается у других. Да что нам до примера других! Будем говорить о себе.

Можно бы иногда подумать, слушая “строгие” приговоры замечательным произведениям, что мы страшные богачи, что у нас образцовых творений не шестнадцать томов, изданных г. Воейковым ²⁵, а целые библиотеки. Чего библиотеки? И маленькой полки не уставите ими, а между тем мы так строги и немилостивы!

И вот это, что мы назвали одною из замечательных особенностей русской литературы, именно сбылось недавно по поводу комедии «Недовольные» М.Н. Загоскина. Мы не были в Москве, мы не видали комедии г. Загоскина на сцене, но слышали, что она не полюбилась многим; и если печатные отзывы и эпиграммы представляют что-нибудь общественное, то общее мнение Москвы, кажется, не в пользу автора: его комедию осудили в один голос, и даже острились чрезвычайно мило каламбуром на её название, говоря, что они “недовольны «Недовольными»”.

За что такая немилость Москвы Белокаменной? Неужели комедия г. Загоскина в самом деле так нехороша и ниже того, чем некогда так наслаждалась та же самая Москва, — его романов, его прежних комедий? Мы прочитали её внимательно, смеялись от чистого сердца за чтением и, напротив, остались довольны «Недовольными».

В Москве живёт (это выдумка) дворянин, барин, чиновник, человек довольно богатый, с домом, дочерью и видным местом. У этого барина служит в канцелярии молодой чиновник, секретарь его, пролаза, любимец начальника и ещё более любимец его дочери. Приезжает в Москву из-за границы молодой человек — чудак, нововыпеченный философ, некогда совоспитанник дочери. Он влюблён в дочь, бранит иностранцев, любит Русь и ругает современную образованность московского общества — заметьте, московского, именно московского, — хоть сам не знает порядком, для чего он всё это делает. Дочь не стоила любви его: это была барышня московская, совсем ничтожная барышня. Иностранцев бранил он за то, что русские подражают им, говорят их языками, носят их одежду. Современной образованности не любил он именно за то, что встречается и во всякой другой образованности, — глупость одних, низость других, невежество третьих, мотовство четвёртых, ничтожество почти всех.

Вот из этих-то четырёх лиц — отца, дочери, недопечённого философа и негодяя секретаря — положим, кто-то вздумал написать комедию.

На чём он оснуёт её?

Будет ли это развитие сильного характера, резко отделённого от других, который борется с пороками и слабостями людскими, подобно «Мизантропу» Мольера, «Тимону Афинскому» Шекспира? Будет ли это яркая картина страстей и слабостей человеческих, представленная в нескольких лицах или в одном лице, как «Тартюф», как «Школа злословия»?

Но для того, как понял свои лица и характеры наш поэт, у него недостанет ни лиц, ни характеров. Отец, дочь, секретарь, приезжий философ — люди, как все люди, а комик должен выбирать что-нибудь художническое и отличительное, как выбирает живописец, который для того, чтобы портрет его перешёл в картину, должен взять оригинал живописный.

Наш поэт и не думает об этом. Он не хочет выводить на сцену самостоятельных характеров, не хочет рисовать художнических картин смешного, страстей, пороков.

Так он, вероятно, завяжет действие на разнообразной и запутанной интриге? создаст «Свадьбу Фигаро»? в толпе мелких характеров насмешливо обрисует нам современность с тысячью её подробностями?²⁶

Если хотите — так; только опять не будет у него никакой интриги, потому что не было, собственно, никакой цели в его комедии и, следовательно, не может быть никакого плана. Перед вами подымется занавес; действующие лица станут ходить и говорить; походят, поговорят, рассмешат; вы посмеётесь, занавес закроется, и комедия кончена.

Но завязка? Боже мой, завязка и развязка, разумеется, самые простые! Если действующие лица в первом акте проснутся, во втором пообедают, в третьем потанцуют, в четвёртом опять лягут спать, — разве это не развязка, особенно когда я назову мою комедию «День людей ничего не делающих»?

Но разве это комедия?

И в самом деле, если бы лет за пятнадцать кто-нибудь рассказал нам, как мы теперь рассказываем, что он точно этим способом хочет писать комедию, можно бы сделать ему вопрос: “Но разве это комедия?” После «Горя от ума» такой вопрос уже никуда не годится. Читатели, верно, угадали по этому рассказу, что мы хотели только изложить план и основание комедии Грибоедова; а если кто не угадал, то честь имеем доложить ему об этом.

Нынче, когда уже цена новости давно прошла, когда увлечение страстей, так сильно двинувшее вперёд комедию Грибоедова, миновалось, когда самая судьба сочинителя, подкрепившая интерес его сочинения, перешла в летопись прошедшего, когда мы узнали [комедию] не только в рукописи, но даже в печати и на сцене, когда мы выучили наизусть «Горе от ума», всякий, конечно, согласится, что план и расположение этой пьесы не представляли и не представляют ничего такого, что бы могло составить настоящую комедию.

Характеров нет; Фамусов, Чацкий, Софья Павловна, Молчалин — люди бесцветные, люди бесхарактерные. Завязка... Да какая же завязка в «Горе от ума»? Встают поутру и ложатся спать ввечеру. Мы уже сказали.

Чацкий влюблён в Софию Павловну; София Павловна влюблена в Молчалина; Молчалин смотрит на Софию Павловну только как на средство пробиться в милость Фамусова; Фамусов думает, за кого бы повыгоднее отдать дочь — за Чацкого, или за Молчалина, или за полковника Скалозуба. Чацкий узнаёт связь Молчалина с Софиею Павловной и с горя уезжает из Москвы, а Фамусов думает: “Ах, Боже мой! что теперь заговорят в Москве об этом скандале!” Только.

По крайней мере, целое, составленное из этой завязки, стройно, полно, связно? И этого нет: комедия разрывается беспрестанно, и только воля автора разделила её на четыре акта. Можете разделить её на десять, на двенадцать штук, вынуть одну штуку, убавить, прибавить — целое ничего не потеряет. Виктор Гюго называет каждый акт в своих драмах отдельным именем ²⁷; в «Горе от ума» можно также поставить отдельные названия: Ночная интрига. — Старые и новые времена. — Испуг. — Светское общество. — Бал. — Московский либерал. Можете даже читать комедию задом наперёд. Само название неверно: и горя, и ума всего менее в «Горе от ума» Грибоедова, потому что из действующих лиц её никто не терпел горя ни от ума, ни за ум, ни по уму — и разве можно назвать умом блёстки сатирического остроумия Чацкого? Чацкий — язвительный остряк, а не умён.

Но как же комедия Грибоедова имела такой неслыханный успех? Успех был на наших глазах, и его оспаривать невозможно.

Чтобы объяснить себе этот успех, Москва — потому что и Москва участвовала в общем восторге от комедии Грибоедова — старается уверить себя, будто «Горе от ума» — самая яркая, самая резкая картина современной Москвы. Москвичи утверждают, будто они узнают своих знакомых в Фамусове, Чацком, Молчалине, Скалозубе, Хрюминой, Репетилове, Загорецком ²⁸. Мы в Петербурге повторяем то же по словам москвичей.

Но если вы согласитесь, что простое сцепление таких сцен, как ночное волокитство Софьи с Молчалиным и Фамусова с Лизой; разговор Чацкого с Фамусовым и Скалозубом; бал, мнимое сумасшествие Чацкого, разъезд и новая ночная сцена после разъезда не составляют настоящей комедии, и будете объяснять успех «Горя от ума» верностью рисунка местных характеров и нравов, мы готовы ещё поспорить с вами и об этом. Во всех этих сценах изображение современной Москвы истинно только до известной степени. Правда, действующие лица-москвичи говорят и думают, как говорят и думают москвичи, но Грибоедов всё это усилил, увеличил, пересолил, утрировал; и лица, и дела лиц забрели у него в невероятность, вышли из современной комедии, впали в фарс. Возможны ли, в самом деле, в русском обществе первые сцены ночью? возможен ли разговор Фамусова с Чацким и Скалозубом? возможны ли происшествия мнимого сумасшествия? возможен ли приезд Репетилова? возможна ли развязка? возможно ли всё так, как оно представлено в «Горе от ума»? Конечно, нет. Они возможны только как изъятия.

Что ж такое вывело, поддержало и возвеличило комедию Грибоедова? Главное — новость. Второе — злая карикатура, в которую нарочно одел он современную Москву, как одел некогда свою современность Фонвизин в «Недоросле». Третье — и это всего важнее — появление комедии кстати, вовремя. О, время много значит! И, бог ведает, умные ль люди умеют угадать своё время, или время умеет находить своевременных умных людей, только они удивительно ладят между собою, и лад их производит удивительные чудеса. Добродушное сознание одного забытого поэта — “есть у книжечек своя судьба”, habent sua fata libelli, весьма справедливое изречение: есть у книжечек своя судьба, как есть она у людей ²⁹. <...> «Горе от ума», создание оригинальное, острое, колкое, злое, резкое, бешеное, упало на наши головы, разразилось дождём эпиграмм и стихов-пословиц. Только что начиналась тогда жестокая драка на Руси романтиков с классиками, хотя сами сражающиеся не понимали, о чём идёт речь. Вот романтики увидели в «Горе от ума» новую эпоху комедии, классики — нарушение всех законов хорошей комедии. «Горе от ума» чуть не сделалось горе волосам, а между тем ещё одно важное обстоятельство подкрепило комедию Грибоедова. Это обстоятельство мы нарочно оставили на самый конец: это обстоятельство был стих Грибоедова, стих неправильный, карикатурный, но умный и живой, как неправильна и карикатурна, но умна и жива была его — не комедия, а сатира или, лучше сказать, пародия на современную Москву. Стих его шипучей змейкой прорезался сквозь однообразную и вялую стукотню тогдашних ямбов и александринов, и комедию Грибоедова вознесли на руках, провозгласили образцовою, не смели уже ни судить, ни критиковать; все трепетали “московского отпечатка”, все повторяли стихи, в которых достоинство заключалось только в новом и ловком обороте слов. Вспомните:

Что за комиссия, Создатель,
Быть взрослой дочери отцом! —

и сотню других стихов, которые все твердили и твердят до сих пор.

Чем заключим мы наше длинное вступление, или отступление — потому что мы ещё не начинали говорить о «Недовольных» г. Загоскина? Тем, что при хладнокровной оценке по всему выходит, что комедия Грибоедова, не подходя к правилам истинной комедии, не должна также составлять и особого рода комедий; что это было произведение умного человека, современное, злое, насмешливое, а не комедия; карикатура, а не верное изображение нравов; ряд картин, а не изучение сердца человеческого; фантастический очерк, а не поэтический этюд общества. И прекрасно: Грибоедов сделал своё дело. Честь и слава ему! Хотите ли стать на одну доску с ним? Выдумайте своё, как он своё выдумал.

Но, как бы умны вы ни были, если поедете по колее Грибоедова, вы непременно опрокинетесь, потому что красоты «Горя от ума» не суть вечные и неистощимые красоты созданий Шекспира и Мольера ³⁰. <...> Подражая Грибоедову, вы ещё попадётесь теперь на Руси в большую беду: последние пятнадцать лет разрушили ходули споров классицизма и романтизма, на которых была выдвинута слава «Горя от ума»; пятнадцать лет твердили мы одно и то же — «Горе от ума» да «Горе от ума»; оно уж надоело, как надоел превосходный хор охотников из «Фрейшица»³¹. В пятнадцать лет успела одуматься и Москва. Да! эта старушка смирна и проста только с виду, а между тем она прехитрая. Её успели один раз провести; уверили, будто «Горе от ума» — точный портрет её, но в другой раз её не уверите. Подымутся и старики из-за виста, вскочит и молодёжь в очках и без очков, начнут все доказывать, что это не “объективно”, не “субъективно”, не комедия, не Москва...

К сожалению, об этом не подумал г. Загоскин. Ему показалось, что если грибоедовский очерк Москвы понравился один раз, то может понравиться и в другой. Не сравнивая «Недовольных» с «Горем от ума», потому что сравнение не доказательство ³², мы скажем однако ж, что «Недовольные» по складу, по ладу, по манеру — верное продолжение комедии Грибоедова, и оттого именно <...> должны были не понравиться, какими бы достоинствами ни искупали они ошибку в цели и направлении. Смелым Бог владеет, но не всякая смелость есть порука за успех <...>

Перейдём к «Ревизору». Здесь прежде всего надобно приветствовать в его авторе нового комического писателя, с которым истинно можно поздравить русскую словесность. Первый опыт г. Гоголя вдруг обнаружил в нём необыкновенный дар комики, и ещё такой комики, которая обещает поставить его между отличнейшими в этом роде писателями. Мы с удовольствием предаёмся этой приятной надежде, хотя один весьма умный человек сказал нам в ответ на подобное предсказание: “Ничего не будет! Его захвалят”. В самом деле, опасность, кажется, угрожает автору с этой стороны, и если у него есть самолюбие, он не может употребить его с большею пользою для себя и для литературы, как поручив ему оберегать себя от яда необдуманных похвал. Кажется, что одна из котерий, которая чрезвычайно нуждается в примечательном таланте для того, чтобы противопоставить его барону Брамбеусу, избрала его своим героем и условилась превозносить до небес каждое его сочинение, скрывая от него и от публики их несовершенства ³³. Ежели это правда, то нельзя не предостеречь г. Гоголя, что он стоит на пропасти, прикрытой цветами, и может упасть в неё со всею своей будущей славою. Что касается до нас, то мы никогда не были в состоянии усмотреть малейшего сходства между талантом г. Гоголя и таинственного барона и не понимаем, каким образом литературная досада могла ослепить котерию до того, чтоб она вздумала сделать из автора «Вечеров на хуторе...» и «Миргорода» соперника автору «Фантастических путешествий» и «Похождений одной ревижской души»³⁴. Если г. Гоголь приметит это вовремя, то его личное самолюбие поможет ему воспользоваться благонамеренными замечаниями тех, которые ничего столько не желают, как полного развития его таланта, не доверять умышленным панегирикам и усовершенствовать своё дарование. Тогда, конечно, его не захвалят, и он будет жить очень долго в русской словесности. По сю пору г. Гоголь, кажется, слишком полагаясь на похвалы этого круга, не извлекал для себя никакой пользы из критики. В том самом содержании, в каком увеличивались отличительные достоинства его сочинений, усиливались также и коренные их недостатки, которые неоднократно были ему показаны. Красоты и пятна растут у него с одинаковою силою, до того, что он не производил ещё ничего забавнее и ничего грязнее последнего своего творения. Как можно навалить столько сору на столько чистого золота! Уважение к нашим читателям не позволяет нам даже выписывать мест, на которые преимущественно должен упасть этот упрёк, — так они противны чистому вкусу и формам хорошего общества. Это выходит уже из пределов самого грубого фарса. Мы сильно советуем автору очистить свою весёлость от подобных замашек и основать её, как он сам говорит, “на тонкой деликатности” и на “политичности”. Нравственность и благопристойность обладают неисчислимою силою в искусствах, и те жестоко ошибаются, которые презирают ту или другую как средство утверждения своей литературной славы на долгое время.

После этого упрёка, вынужденного горестною истиною, нам остаётся только радоваться великим достоинствам, которые обнаружил «Ревизор» в таланте его автора. Мы, наверное, не ошибёмся, сказав, что г. Гоголь наконец отыскал в «Ревизоре» своё природное назначение: его назначение — комедия. Он должен овладеть ею как своей собственностью. В оправдание нашего мнения мы обязаны привести несколько отрывков. Вот монолог лакея мелкого чиновника, который, едучи из Петербурга к отцу в деревню, проиграл на пути все свои деньги и уже две недели живёт в долг в гостинице одного уездного города, без средств продолжать своё путешествие. Маленькая комната в гостинице. Постель, стол, чемодан, пустая бутылка, сапоги, платяная щётка и прочее.

(Далее приводятся явл. 1–3, д. II.— Л.С.)

В этом уездном городе ожидают ревизора, который должен приехать инкогнито. Городничий, почтмейстер, судья, попечитель богоугодных заведений и прочие чиновники, все крепко нечистые на руку, со страху, а точнее — сдуру принимают Хлестакова за этого ревизора, водят его по городу, потчевают и дают ему денег взаймы, чтобы увлечь страшного человека в свою пользу и заставить его смотреть сквозь пальцы на упущения и беспорядки по их службе. Видя их готовность одолжать деньгами, Хлестаков так разлакомился на взятках, что уже не спрашивает приходящих к нему, кто они таковы, и с первого слова требует с них подати. Два помещика, два провинциальных оригинала, живущие в уездном городе и неприкосновенные к службе, Пётр Иванович Добчинский и Пётр Иванович Бобчинский, являются к нему с почтением в самую минуту этого грабительского расположения духа, и здесь-то есть сцена высочайшей комики, которая не обезобразила бы Мольерова «Мещанина во дворянстве».

(Далее приводится явл. 7 (по первой редакции — 5), д. IV. — Л.С.)

Обе эти сцены и многие другие, не менее превосходные, были замечены всеми, но они ещё не столько нам нравятся, как объяснение между Хлестаковым и Марией Антоновною, дочерью городничего. В этой сцене так много истины и тонкого наблюдения нравов класса, к которому принадлежат оба действующих лица, она ведена так ловко и насмешливо, что мы почитаем её в отношении к искусству лучшею в целом сочинении, хотя она мало обратила на себя внимания, быть может, именно потому, что в ней наиболее художественного достоинства. Автор нигде не называет губернии, в которой лежит его уездный город: поэтому город может лежать всюду; но, судя по разным чертам сцены, которую мы сейчас выпишем, он скорее должен находиться в Малороссии или Белоруссии, чем в другой стороне России. Тип Марьи Антоновны явно создан по мелким дворянкам одной из этих двух провинций. Хлестаков живёт уже у городничего. Мария Антоновна сама заходит в комнату петербургского гостя, как будто невзначай.

(Далее приводятся явл. 12–13 (по первой редакции — 11–12), д. IV. — Л.С.)

Показав столько достойного хорошей комедии в отношении к истинному комизму, самой трудной и самой высокой части искусства, мы, к сожалению, должны сказать, что «Ревизор» г. Гоголя далеко не заслуживает имени комедии по своему плану и созданию. У г. Загоскина была идея, и хорошая комическая идея; у г. Гоголя идеи нет никакой. Его сочинение даже не имеет в предмете нравов общества, без чего не может быть настоящей комедии: его предмет — анекдот; старый, всем известный, тысячу раз напечатанный, рассказанный и обделанный в разных видах и на разных языках анекдот о том, как в маленьком провинциальном городе, где, по обыкновению всех веков и народов, кроются мелкие административные беспорядки и злоупотребления, чиновники по ошибке приняли кого-нибудь за важное лицо, едущее к ним из столицы, испугались, начали хлопотать, прятать свои грехи, и потом оказалось, что всё это вздор, ошибка, напрасный страх. Мы знаем несколько пьес и эпизодов в романах французских, немецких и итальянских из этого анекдота. Он был даже рассказан однажды г. Вельтманом в «Библиотеке для Чтения»³⁵. Этот род драматических сочинений, пока существовало уважение к значению слов, называли не “комедиями”, но piеces anecdotiques, “анекдотическими пьесами”. В подобных пьесах не может быть характеров, потому что автор принуждён заставлять свои лица действовать прямо в смысле анекдота, следовать за ним неотступно, клонить всё к его уровню, и ему даже некогда и некуда вводить обстоятельства, создаваемые воображением для развития ими разных характеров. Поэтому нет характеров и в «Ревизоре», и автора должно упрекать не за то, что его лица бесхарактерны, а скорее за то, что он не создал для себя предмета, но взял готовый из старого анекдота. Все недостатки в плане пьесы происходят отсюда. В ней нет ни завязки, ни развязки, потому что это история одного известного случая, а не художественное создание; завязка тут даже и не нужна, когда с первых сцен наперёд знаешь развязку. В ней все действующие лица — плуты или дураки: оно и не могло быть иначе — анекдот выдуман только на плутов и дураков, и для честных людей в нём даже нет места; вот почему впечатление, которое она оставляет в зрителе и читателе, вовсе не сходно с его понятиями о людях и обществе, состоящих всегда из смеси дурного и хорошего. В ней, наконец, нет страстей: что за страсти могут быть в анекдоте, то есть в эпиграмме! О картине русского общества и говорить нечего: самый анекдот выдуман не в России ³⁶. Административные злоупотребления в местах отдалённых и мало посещаемых существуют в целом мире, и нет никакой достаточной причины приписывать их одной России, перенося анекдот на нашу землю и обставляя его одними только лицами нашего народа. Сверх того, из злоупотреблений никак нельзя писать комедии, потому что это не нравы народа, не характеристика общества, но преступление нескольких лиц, и они должны возбуждать не смех, а скорее негодование честных граждан. Смешное пребывает в обществе, а не в приказе. Мы от души советуем г. Гоголю не писать более комедий из анекдотов и административных грехов.

Один или два недостатка в плане могут быть ещё приписаны уже не ошибочному выбору предмета, но самому сочинителю и его неопытности в драматическом деле. Чиновники города слишком легкомысленно уверяются в том, что Хлестаков есть тот самый ревизор, которого они ожидают: можно было довести их до этой уверенности с большею естественностью и большим правдоподобием, и в этом месте, самом слабом во всей комедии, г. Гоголь явно не выполнил даже своего анекдота. При чтении пьесы, которая иногда подавляет внимание кажущимися длиннотами именно оттого, что в ней нет сильной завязки для его поддержания, нам приходила мысль, что этот недостаток легко было бы исправить введением ещё одного женского лица. Оставаясь дней десять без дела в маленьком городишке, Хлестаков мог бы приволокнуться за какой-нибудь уездной барышней, приятельницею или неприятельницею дочери городничего, и возбудить в ней нежное чувство, которое разлило бы интерес на всю пьесу. Прибавивши к первым двум актам две или три сцены для этой любви, автор оживил бы остальную часть сочинения интригою, которая в четвёртом действии могла бы ещё запутаться ревностью Марии Антоновны и доставить комическому дарованию г. Гоголя много забавных черт соперничества двух провинциальных барышень. Это отчасти исправило бы даже и пошлость анекдота. Мы предаём эту мысль благоуважению автора, который, без сомнения, захочет усовершенствовать свою первую пьесу, уже столько приносящую ему чести, и сделать из неё комедию не по одному заглавию <...>

Рецензия на «СОЧИНЕНИЯ НИКОЛАЯ ГОГОЛЯ»

(СПб., 1842. Четыре части)³⁷

Одно из величайших несчастий, какие только могут на литературном поприще постигнуть человека с истинным дарованием, — это ослепление непомерным тщеславием. Писатель, которому злая судьба послала это прискорбное ослепление, неизбежно теряет во всех отношениях: он не видит своих недостатков, не может ничего развить и усовершенствовать в своём таланте; пароксизмы необузданной самонадеянности нередко повергают его в дикие корчи самолюбия, которые делают его смешным в глазах читателей; и люди основательные невольно начинают даже сомневаться в существенности такого таланта: они знают как нельзя лучше, что первый инстинкт большого дарования и хорошей науки — недоверчивость к собственным своим силам или то чувство слабости человеческого искусства в сравнении с могуществом природы и творческой мысли, которое в людях с высшим умственным назначением необходимо поселяют робость и сомнение в самом себе. Авторская скромность не пустая выдумка. У великих писателей она всегда была природным результатом их гения; у посредственностей она — искусное подражание великим писателям и хорошее средство скрыть недостаток в гении.

Автор этих «Сочинений» начал, как известно, своё литературное поприще изданием собрания нескольких анекдотов, рассказанных в виде небольших повестей под заглавием «Вечера на хуторе близ Диканьки». Эти анекдоты, рассказы или повести понравились. В них пробивался, возле приятного дарования, особенный провинциальный юмор, малороссийское жартование, которого тип и идеал — малороссийская «Энеида»³⁸.

Выше этого знаменитого творения, с таким наслаждением перечитываемого земляками поэта, украинский юмор не создавал ничего. Эпитеты Котляревского, иногда чересчур отважные, другие заменяют словами более гармоническими — подлец, свинья, каналья, нагружая свои картины пудами прибавочной грязи (по-малороссийски — поэзии)... Конечно, такой способ быть забавным нисколько не согласуется с изяществом литературных понятий; но как в первых повестях господина Гоголя господствовала некоторая воздержность и как притом предметы этих повестей были заимствованы большей частью из местных преданий и требовали местного колориту, то и этот украинский юмор не произвёл своим запахом и цветом слишком неприятного ощущения. Было сносно. Но большое тщеславие, среди первого успеха, всегда плывёт в лодке без вёсел и руля, увлекаясь игрою волн, в которые попасть ему случилось. Это судьба каждого тщеславия. Первое приятное качание волн убаюкивает его: оно предаётся льстивым сновидениям, а между тем лодка несётся, и — дарование очутилось в грязном прибережье, в вязкой тине, закрытой тростником. Жарты, более или менее забавные шутки, картины, не совсем миловидные, повторились с большим изобилием в другом собрании анекдотов-повестей автора, изданных под заглавием «Миргород». Около того же времени явился в свете ряд более серьёзных статей того же пера, окрещённый «Арабесками». Этот томик много повредил ему в мнении людей основательных: страшное тщеславие пробивалось сквозь каждую строчку; заносчивые суждения о предметах, очевидно, известных писателю очень поверхностно, напыщенность выражений, замашки старой семинарской риторики, жёсткое притязание на блестящий слог — при печальном неустройстве фразы и неумении владеть языком, — всё это весьма неприятно поразило тех, которые, по двум первым книгам, радовались появлению таланта, надеясь, что он со временем образуется, очистится и подчинит себя законам хорошего вкуса.

Надежда эта уже не могла сбыться при таком направлении ума молодого писателя. Он смело и даже с гордостью брёл далее и далее в тину украинского юмора, хотя, должно сказать тут же, с большею зрелостью автора произведения его получали более окончательности — до такой степени, что «Старосветские помещики», обрисованные опять по нескольким местным анекдотам, относительно к повествовательному искусству могли уже почитаться образцом наивности и деревенской прелести. Это — совершенно малороссийская идиллия, но идиллия, исполненная художественной истины. С другой стороны, «Тарас Бульба» — новый старый анекдот в рассказе, представил повесть превосходно обдуманную, согретую живым чувством, исполненную характерного местного колориту. Чтобы усовершенствовать эту прекрасную повесть, стоило только исправить в ней русский язык, придать несколько более логической строгости фразе, устранить грубые жарты и немножко обмыть некоторые картины. Но тщеславие никогда не знает своих настоящих выгод. Понятия автора о своём значении в искусстве раздувались более и более. Литературная котерия, имевшая нужду в его таланте, разгорячала это болезненное тщеславие необузданными панегириками, чтобы удобнее им пользоваться. Автору показались его повести великими идеями, потому что они построены из крупных анекдотов, и он, поверив лести, стал приписывать им не только поэтическую, но даже и философскую важность. Он доверился коварным советам, а эти советы были пустой плеск волн. В собрании его «Сочинений» мы уже не видим прежнего Тараса: из обширной по сюжету, но хорошо сжатой повести раскинулась целая украинская пустыня, и большая часть достоинств прежнего «Бульбы» утонула в степном ковыле ³⁹. Ещё заслуженный успех — к нему повёл снова один старый анекдот, переделанный в безвидную комедию с несколькими прекрасными сценами, — и наш автор, величая свои милые переделки старых анекдотов “моими творениями”, бросился на утлой лодке в бурное и опасное море. Одною рукою схватил он за рога бодастую сатиру, а другою, по обыкновению, пошлый и совершенно нелитературный анекдот, отрёкся от своего старого доброго конька, без утверждения публики провозгласил себя комико-сатирико-философо-поэтом и напал, без слогу, без воображения, без доказательств о своём тонком вкусе и чувстве приличий, на весь свет, на все его странности, пороки и недостатки. На худой конец, для этого требовалась, по крайней мере, наблюдательность — не та, что умеет подмечать, в каком месте у какого чиновника протёрлось платье и какой дух распространяют около себя лакеи, но та наблюдательность, которая следит за всеми биениями сердца, читает в душе, знает людей и свет и умеет определить, что важно для успехов нравственности, а что не стоит внимания в обычаях и занятиях сословий. Отсутствие этой художнической наблюдательности наш украинский юморист заменил коллекцией гротесков, оригиналов, чудаков и плутов без всякой важности для философической сатиры; их грязные похождения объявил “перлами своего создания”; тешится над ними от души, заставляет их ради лирического смеху сморкаться, чихать, падать и ругаться сколько душе угодно канальями, подлецами, мошенниками, свиньями, свинтусами, фетюками; марает их сажей и грязью; льёт на них всякую нечисть: и всё это в своём тщеславии очень серьёзно называет поэмою, эпопеей, давая уразуметь, что он новый Гомер. Это имя было даже неоднократно произнесено, без малейшей запинки, органами нашего украинского юмориста, теми же, которые уверили его, будто он философ и поэт ⁴⁰. Несчастно, сто раз несчастно дарование, которое попадет в круг таких ценителей! С тех пор усвоенный им юмор украинских чумаков сбросил последнюю узду вкусу: в «Чичикове» наш Гомер, для вящей потехи, без обиняков высовывал язык читателям; но в последней комедии его, «Женитьба», творении, ниже которого ничего не сотворило дарование человеческое, эти степные “жарты” дошли до того, что возбудили отвращение даже в самых неразборчивых любителях крупной театральной соли и жирного литературного соусу.

В «Мёртвых душах» обрисовка некоторых характеров показывает в авторе большой карикатурный талант, и есть страницы, где этот талант сильно похож на талант знаменитого английского юмориста Диккенса. Честолюбие нашего украинского юмориста, если оно не совсем уже недоступно благоразумию, должно бы устремиться к достижению ещё полнейшего сходства с этим писателем и избрать его образцом себе. Конечно, между литературным саном Гомера и чином Диккенса — целая пропасть; но если украинскому юмористу и его “органам” удастся когда-нибудь прочесть Гомера и ещё кое-что из хороших вещей на свете, то они очень, очень будут рады удержать для певца Чичикова местечко хоть возле певца Пиквика. Не должно думать, чтобы это было сказано в унижение таланта певца Чичикова. Надобно же будет рано или поздно его колоссальному тщеславию подать в отставку от потешного звания “первого поэта нашего времени”⁴¹ за неспособностью к этому званию и за ранами, нанесёнными самолюбию: а для отставного Гомера, право, очень лестно не стоять ниже Диккенса! «Записки Пиквикского клуба» разошлись в первые годы в числе шестидесяти тысяч экземпляров и до сих пор беспрерывно перепечатываются и читаются. Этот страшный успех должен иметь основание. В самом деле, «Записки Пиквикского клуба» едва ли не самый примечательный сатирический роман нашего века. Не называя господина Диккенса английским Сервантесом, нельзя однако ж не видеть большого сходства между его знаменитым романом и «Дон Кихотом». Пиквик решительно английский Дон Кихот, Дон Кихот великобританской филантропии, которая в наше время пускается в такие же подвиги, как некогда странствующее рыцарство. От всей души можно пожелать новому Гомеру, чтобы ему удалось сделаться русским Диккенсом, но покамест мало надежды. Насчёт грязи наш Гомер может дружески пожать руку английскому Сервантесу. В весёлости и карикатуре они не уступят друг другу. Но Диккенс доказал характером Пиквика, что он понимает сущность высшего сатирического романа: этот характер в превосходной степени смешон, и в то же время читатель столько же привязывается к нему, как и к Дон Кихоту. Пиквик — чудесный характер, не чета Чичикову, герою «Мёртвых душ»!

Кроме того, у Диккенса есть воображение, изобретательность, план, хорошее действие: он не перестраивает старых анекдотов на мнимые “перлы создания”, «Ревизора» своего не разнообразит на разные виды.

У Диккенса есть также классические познания, образованный вкус, чувство приличий: он не называет своих романов поэмами, предоставляя этот пышный титул таким “перлам создания”, в которых действующие лица ругаются как извозчики.

Наконец, у Диккенса есть слог: он отлично знает свой язык, и его «Diary»⁴² может убедить всякого, что он владеет в совершенстве всеми тонкостями хорошего слогу.

Ещё одно важное преимущество Диккенса перед русским Гомером: он умеет пользоваться замечаниями и не сердится на своих критиков. Не то чтоб мы здесь боялись гневу почтеннейшего Гомера Второго: на нас раздражительное самолюбие украинского юмориста не может вооружиться. Не за что! мы не критики пишем! Где ж тут критика? Одни чистые факты — дело летописное, да и только! Но за своего «Ревизора», за печатные и изустные мнения о «Ревизоре» почтеннейший Гомер Второй до того рассердился, что в защиту этого плохого драматического анекдота — анекдот плох, это также факт, — написал огромную статью под названием «Разъезд»⁴³, которым и заключается четвёртый том его «Сочинений».

Этот «Разъезд» — самая смешная и жалкая вспышка уязвлённого тщеславия, которое полагает, будто все точно так же заняты судьбою творения автора «Ревизора», как сам он, между тем как все давно уже забыли об его творении; самое неудачное подражание Байрону, Мицкевичу, Мольеру ⁴⁴. В этом «Разъезде» столько лиц, что и десятой доли их не бывает в Александринском театре при самых выгодных для дирекции представлениях «Ревизора». Все разъезжающиеся зрители разделяются на две партии: одни утверждают, что должно бранить чиновников, другие говорят, что не должно. Разумеется, первые говорят немного покрасивее; но зато в числе вторых помещены и литераторы. Из такой диалектики автор начинает выводить результаты в свою пользу, облекая ораторскую речь свою трагическим патосом ⁴⁵. Есть минуты, в которые читателю становится страшно, чтобы, для большего эффекту, почтеннейший Гомер Второй не закололся. К счастию, он пощадил себя. Посмеявшись по-своему, своим украинским юмором, над публикой, над критикою, над всею этою бессмысленною толпою, которая “не поняла моего творения” (да там ровно нечего понимать: это факт!); наказав память покойного Дюра ⁴⁶, разбранив всех, расхвалив себя, автор, судя по трагическому «Разъезду», уж возненавидел было и театр, и публику, и себя, вдруг ставит на сцену другую комедию, другой старый анекдотец — «Женитьбу». Верно, никто не ожидал такой комической развязки!.. Но чем же Дюр виноват? — спросите вы. — Как, чем! Он должен был сыграть Хлестакова лицом, даже добродетельным! Так хочет автор, Гомер Второй ⁴⁷. Но мосьё Хлестаков, возражаете вы, просто негодяй: он изволил бесстыдно обирать чужие карманы и отнимать у бедных людей даже полтинники и гривенники! — Всё равно: он лицо даже добродетельное; ни Дюр, ни вы ничего не понимаете: обирать чужие карманы, отнимать полтинники и гривенники — да это лирический смех, а не мошенничество!.. Странно только одно: «Ревизор» — творение, которого никто не понял, имел сначала большой успех, а «Женитьба», которую все поняли... как не понимать!.. смыслу нет!.. ясно как дважды два четыре!.. встречена всеобщим отвращением. Как согласить это?.. Разве автор напишет второй «Разъезд» и отделает по-свойски актёров и публику за то, что теперь они со страху уж слишком хорошо всё поняли, тогда как всех этих высоких красот следовало даже не понимать.

В издании «Сочинений» помещены некоторые драматические отрывки и род повести, «Шинель». Всё то же, что и в «Ревизоре», что и в «Женитьбе», что и в «Чичикове»: такая же напряжённая малороссийская сатира против великороссийских чиновников, такие же сказки про игроков. Но более всего поразительно в этом издании предисловие, в котором автор свои лучшие вещи — именно «Вечера на хуторе» — советует читателю пропустить без внимания, а заняться чтением, вероятно, его драматических и сатирических произведений ⁴⁸. Не слушайте его, читатели: обманутый своим раздражённым самолюбием, он невольно вас обманывает. Это предисловие — то же, что и послесловие, или «Разъезд». Он с родительской нежностью пристращается к своим хворым чадам и насильно хочет заставить вас читать самые слабые произведения свои. Читайте его повести!

Ещё одно весьма важное явление в этом издании: автор отказался от учёности в исключительную пользу сатиры. Все высокопарно учёные статьи, блиставшие некогда в «Арабесках», из этого издания исключены, и об них нет ни помину. Вот это — дело! Право, не стоит хлопотать. Сатириком ещё можно притвориться, но учёным — никак нельзя.

Примечания

1 Эйхенбаум Б.М. О поэзии. Л., 1969. С. 36 (статья «Некрасов»).

2 Впервые — БдЧ, 1834. Т. 3. Отдел «Критика».>

3 Литературная маска Сенковского “Барон Брамбеус” впервые появилась в 1833 году — в альманахе «Новоселье». Под этим псевдонимом Сенковский поместил повести «Большой выход у Сатаны» и «Незнакомка». Подробнее см.: Каверин В.А. Барон Брамбеус. М., 1966. С. 140–148.>

4 Во второй книге альманаха «Новоселье» была напечатана «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» с подзаголовком «Одна из неизданных былей Пасечника рудого Панька» и с подписью “Рудый Панько”. Сенковский напечатал в «Новоселье» (под псевдонимом Барон Брамбеус) повести «Чин-Чун, или Авторская слава», «Счастливец» и «Похождения одной ревижской души».>

5 Поль де Кок (1793–1871) — французский романист-бытописатель, пользовался репутацией “низкого” писателя. Белинский писал о нём: “Недостатком или, лучше сказать, совершенным отсутствием идеального элемента отличаются романы Поль де Кока, полные грязных картин; но этот недостаток заменяется у него неистощимою добротою его сердца <...> грязные же картины у него опять имеют своё значение как зеркало французской жизни”(Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. II. М., 1977. С. 491). С Поль де Коком сравнивал Гоголя и Н.А. Полевой: “Поль де Кок и Диккенс кажутся вам близкой роднёй, но они выше вас, ибо Поль де Кок шутит, грязно шутит, зато он и не добивается ни в учители, ни в гении” (Полевой Н.А., Полевой К.А. Литературная критика. Л., 1990. С. 354). В ответ на сравнение Гоголя с Поль де Коком (в статье Сенковского о «Мёртвых душах») Белинский писал: “Гоголь и Поль де Кок — это имена, между которыми столько же общего, как между именами Вольтера и какого-нибудь Барона Брамбеуса. Кстати: я знаю одного писателя, хоть и плохо по-русски пишущего, но во многом походящего на Поль де Кока, по крайней мере со стороны цинизма, если не со стороны знания языка, таланта, сердечной теплоты. Это — Барон Брамбеус” (Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. V. М., 1979. С. 134. — «Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке»). Б.М. Эйхенбаум сравнивал «Невский проспект» Гоголя с очерком Поль де Кока «Бульвары» в контексте нравоописательной литературы и находил много общего: “...дело тут не во «влиянии»; весьма вероятно, что Гоголь и не читал этого очерка Поль де Кока. Дело в исторических законах: нравоописательная литература этого времени слагается в контекст, внутри которого оказывается возможным сближение Гоголя и Поль де Кока”. (Эйхенбаум Б.М. Толстой и Поль де Кок // Западный сборник. М.–Л., 1937. С. 294–295). Здесь же приводится цитата из «Северной пчелы» (1841, № 43), из статьи «Современное состояние английской литературы (письмо из Лондона)»: “По свойству своего таланта, по относительной своей важности как писателя, по выбору сюжетов и по огромному расходу сочинений Диккенс может быть назван Поль де Коком трёх королевств” (Там же. С. 297). См. также статью Некрасова «Поль де Кок», напечатанную в «Литературной газете» 8 марта 1842 г. (последняя перепечатка — Некрасов Н.А. Полн. собр. сочинений и писем: В 15 т. Т. XI. Кн. 1. Л., 1989).>

6 Впервые — БдЧ, 1835. Т. IX, отд. VI. «Литературная летопись» (Февраль. Новые книги).>

7 Курсив везде (кроме слов прошедшего и настоящим) Сенковского.

8 Статьи сборника вызвали негативные отзывы не только Сенковского, но и Ф.В. Булгарина: “Автор, по-видимому, обладает обширными сведениями: он толкует обо всём, решительно и смело, но, к сожалению, не всегда впопад. Часто он делает жестокие промахи против общих даже понятий о науках и искусствах, против логики и истины, и почти всегда против языка и слога” (Северная пчела. 1835. № 73 от 1 апреля. С. 289). Белинский в конце статьи «О русской повести и повестях г. Гоголя» заметил по поводу “учёных статей” Гоголя, что ими писатель компрометирует своё литературное имя. “Неужели <...> перепародировать некоторые места из истории Миллера, перемешать их с своими фразами, значит написать учёную статью?.. Неужели детские мечтания об архитектуре учёность?..” (Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. I. М., 1976. С. 184).

9 У Гоголя — столпы и стены.

10 Имеется в виду «Собор Парижской Богоматери» (1831).

11 Что это? (греч., итал.)

12 В первой части «Арабесок» были напечатаны: «Предисловие», «Скульптура, живопись и музыка», «О Средних веках», «Глава из исторического романа», «О преподавании всеобщей истории», повесть «Портрет», «Взгляд на составление Малороссии», «Несколько слов о Пушкине», «Об архитектуре нынешнего времени», «Ал-Мамун»; во второй — «Жизнь», «Шлёцер, Миллер и Гердер», «Невский проспект», «О малороссийских песнях», «Мысли о географии», «Последний день Помпеи», «Пленник», «О движении народов в конце V века», «Записки сумасшедшего». Таким образом, смешение художественных произведений и статей отвечало названию сборника (арабески — вид сложного орнамента); ср. в отзыве «Северной пчелы»: “Арабесками называют в живописи и скульптуре фантастические украшения, составленные из цветов и фигур, узорчатых и своенравных <...> В этом отношении название книги удобно прибрано: в ней большей частью попадаются образы без лиц”. (Северная пчела. 1835. № 73 от 1 апреля. С. 292). Гоголь писал М.А. Максимовичу (22 января 1835 г.): “Посылаю тебе сумбур, смесь всего” (Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. Т. 10. М., 1940. С. 349).

13 Речь идёт об эпизоде из повести «Невский проспект»: пьяный мастеровой Шиллер просит своего приятеля Гофмана отрезать ему нос, так как нюхательный табак обходится ему слишком дорого; Гофман уже готов исполнить просьбу Шиллера, но вошедший Пирогов помешал ему.

14 Впервые — БдЧ. 1835. Т. IX, отд. VI. «Литературная летопись» (Март. Новые книги).

15 См. рецензию на «Новоселье» в нашей подборке.

16 Впервые — БдЧ. 1836. Т. XV, отд. VI. «Литературная летопись» (Февраль. Новые книги).

17 От франц. turlupinade — пошлая, вульгарная шутка, часто основанная на игре слов, либо произведение, содержащее множество подобных шуток.

18 Насмешка (франц.).

19 Остроумие, ум (франц.).

20 Возможно, Сенковский имеет в виду Белинского, который в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» писал: “Комизм или гумор г. Гоголя <...> это гумор чисто русский, гумор спокойный, простодушный”. (Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. I. М., 1976. С. 175).

21 Лем (Лэм, Lamb) Чарльз (1775–1834) — английский писатель. Подробнее о нём см. послесловие к книге: Чарльз Лэм. Очерки Элии. Л., 1979.

22 Гогг (Hogg) Джеймс (1770–1835) — шотландский народный поэт, сын и внук простых пастухов. Его поэзию отличает соединение грубого юмора с сентиментальностью.

23 Забавный, смешной, чудной (франц.).

24 Впервые — БдЧ. 1836. Т. XIV, отд. V. «Критика». Отзыв Сенковского о «Ревизоре» входит в рецензию на три пьесы (частый приём редактора «Библиотеки для чтения»); мы печатаем его с сокращениями.

25 По-видимому, речь идёт о «Собрании образцовых русских сочинений и переводов в прозе», изданное Обществом любителей отечественной словесности ( Издание II. Ч. 1–6. СПб., 1822–1824), и «Собрании образцовых русских сочинений и переводов в стихах», изданное Обществом любителей отечественной словесности (Издание II. Ч.1–6. СПб., 1821–1822). Почему Сенковский упоминает 16 томов, выяснить не удалось.

26 Ср. в отзыве Сенковского на первое издание «Горя от ума», вышедшее в 1833 году: “«Горе от ума» занимает в нашей словесности, по своему роду и духу, именно то место, которым «Свадьба Фигаро», известная комедия Бомарше, овладела во французской. Подобно «Свадьбе Фигаро», это комедия политическая: Бомарше и Грибоедов, с одинаковыми дарованиями и равною колкостию сатиры, вывели на сцену политические понятия и привычки обществ, в которых они жили, меряя гордым взглядом народную нравственность своих отечеств. Если «Горе от ума» уступает творению французского комика в искусности интриги, с другой стороны, оно восстановляет равновесие своё с ним в отношении к внутреннему достоинству поэтической частью и неподражаемой прелестью рассказа” (БдЧ. 1834. Т. II, отд. VI. «Литературная летопись». С. 44. Цитируем по изд.: А.С. Грибоедов в русской критике. М., 1958. С. 94).

27 В пятиактной драме «Эрнани» (1830), например, действия озаглавлены: I — «Король», II — «Разбойник», III — «Старик», IV — «Гробница», V — «Свадьба».

28 Высокая оценка комедии содержится в статьях Н.Полевого, откликнувшегося на публикацию в альманахе «Русская Талия» 7–10 явлений II действия и всего III действия («Московский телеграф», 1825, № 2), В.Ф. Одоевского («Московский телеграф», 1825, № 10), В.А. Ушакова («Московский телеграф», 1830, № 11), Н.И. Надеждина («Телескоп», 1831,
№ 20), который, откликаясь на первое представление комедии Грибоедова на московской сцене, отмечал “произвольность и даже неестественность” сцен, но при этом утверждал, что “все стихии московской паркетной жизни имеют в ней (пьесе. — Л.С.) своих живых, списанных с натуры представителей” (Цитируем по изд.: А.С. Грибоедов в русской критике. М., 1958. С. 62).

29 Выражение римского грамматика Теренциана Мавра (III в.). Сенковский точен — по латыни книги — libri; libelli означает именно “книжечки”, небольшие сочинения.

30 Ср. в статье Сенковского 1834 года: “Теперь о красотах её (комедии. — Л.С.) должно говорить так, как англичанин и испанец говорят о красотах Шекспира и Кальдерона; о недостатках с тем же уважением, с каким они рассуждают о погрешностях в творениях этих двух писателей” (Цитируем по изд.: А.С. Грибоедов в русской критике. М., 1958. С. 93).

31 «Фрейшиц» («Der Freischutz», «Вольный стрелок», 1820) — опера немецкого композитора Карла-Марии Вебера (1786–1826).

32 Имеется в виду французская пословица: “Comparaison n’est pas raison”.

33 Говоря о литературной котерии (то есть о шайке), Сенковский имеет в виду критику «Московского наблюдателя» и прежде всего С.П. Шевырёва, выступавшего против “торгового направления” в русской словесности; в 1835 г. Шевырёв напечатал статью «Словесность и торговля», направленную между прочим против «Библиотеки для чтения». Шевырёв был близок к Гоголю и высоко оценивал почти все его произведения.

34 Cм. примеч. 5. «Фантастические путешествия барона Брамбеуса» и «Похождения одной ревижской души» переизданы в кн.: Сенковский О.И. Сочинения барона Брамбеуса. М., 1989.

35 Имеется в виду повесть А.Ф. Вельтмана «Неистовый Роланд», напечатанная в БдЧ (1835, т. ХХ, ч. 2) под заголовком «Провинциальные актёры».

36 Намёк на комедию украинского писателя Григория Федоровича Квитки-Основьяненко (1778–1843) «Приезжий из столицы, или Суматоха в уездном городе», напечатанной лишь в 1840 году, но по рукописи известной с 1827 года. Квитка-Основьяненко — автор нескольких комедий и повестей, в том числе из украинского быта.

37 Впервые — БдЧ. 1843. Т. 57 (апрель–май) «Литературная летопись». (Февраль 1843. Новые книги).

38 Имеется в виду «Энеида Виргилия, перелицованная на малорусскую мову» (1798, первые три песни; полный текст — 1842) украинского писателя Ивана Петровича Котляревского (1769–1838). Сходным образом оценивал особенности гоголевского дарования Н.А. Полевой: “Его участок — добродушная шутка, малороссийский жарт, похожий несколько на дарование г. Основьяненки, но отдельный и самобытный, хотя также заключающийся в свойствах малороссиян” («Русский вестник». 1842. № 1. Отд. III. С. 60).

39 По сравнению с текстом «Миргорода», повесть «Тарас Бульба» для издания «Сочинений» 1842 г. была значительно переделана и увеличилась почти вдвое.

40 C Гомером сравнил Гоголя К.С. Аксаков в брошюре «Несколько слов о поэме Гоголя “Похождения Чичикова, или Мёртвые души”». Издевательское наименование Гоголя Гомером Сенковский сохранит и далее — уже в октябре 1846 года И.С. Аксаков в одном из писем упоминает очередной разбор “какой-то книжонки” в БдЧ, где Сенковский “объявляет публике, что Гоголь болен, вдался в мистицизм, не хочет продолжать «Мёртвых душ» и так самолюбиво замечтался, что всех учит, даёт наставления. <...> Он не называет его Гоголем, но Гомером, написавшим «Мёртвые души»”. (Аксаков И.С. Письма к родным. 1844–1849. М., 1988. С. 326). Речь идёт о выпаде Сенковского в разборе стихотворений Александры Бедаревой. Критик пишет: “Гомер болен! <...> Гомер отрекается от бессмертия, от удивления народов <...> от авторской суеты, от всех поэм и улетает на Олимп занять заранее своё место между богами <...> Туманное облако мистицизма окружило Гомера и его болезненное самолюбие)” (БдЧ. 1846. Т. 78. «Литературная летопись». С. 17–18).

41 Ср. “В настоящее время он является главою литературы, главою поэтов; он становится на место, оставленное Пушкиным” (Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. I. М., 1976. С. 183. Статья «О русской повести и повестях г. Гоголя»). По мнению Ю.В. Манна, Сенковский скорее имеет в виду реплику В.Ф. Одоевского в статье «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе» («Современник», 1836, № 2), где Одоевский, явно подразумевая редактора БдЧ, пишет: “<...> никто не мешает критике <...> сравнивать лучший талант в России с Поль де Коком...” (Одоевский В. Ф. О литературе и искусстве. М., 1982. С. 45).

42 Не совсем ясно, какое произведение Диккенса имеет в виду Сенковский: «Очерки Боза» (Sketches by Boz) или «Американские заметки» (American notes), напечатанные в БдЧ весной того же 1843 года (т. 58).

43 Имеется в виду «Театральный разъезд после представления новой комедии» (1842). Сам Гоголь и в примечании к пьесе, и в письмах того времени подчёркивал, что в «Разъезде» речь идёт не о нём и не о «Ревизоре»: “В нём изображено положение комика <...> избравшего предметом осмеяние злоупотреблений в кругу различных сословий и должностей”. В репликах “Ещё литератора” (одного из персонажей «Разъезда») заметны переклички с отзывом на «Ревизор» самого Сенковского: “«Ещё литератор» говорит, что пьеса «грязная» и что автора «приятели захвалили не в меру»”.

44 По-видимому, подразумеваются соответственно пьеса Байрона «Синие чулки» (1823), в которой обсуждаются литературные темы, сцена VII из III части «Дзядов» Мицкевича, где действуют несколько литераторов, и «Критика “Школы жён”» (1663) Мольера; в русском переводе поставлена в Александринском театре в 1842 г. (бенефис А.Е. Мартынова); возможно, Сенковский имеет в виду «Версальский экспромт» (1663) Мольера, где изображается репетиция мольеровского театра.

45 То есть — пафосом.

46 Дюр Николай Осипович (1807–1839) — исполнитель роли Хлестакова в спектакле Александринского театра. Гоголь в «Отрывке из письма, писанного автором вскоре после первого представления “Ревизора” к одному литератору» заметил, что “Дюр ни на волос не понял, что такое Хлестаков” (письмо впервые напечатано в качестве предисловия ко второму изданию пьесы, 1841).

47 В этом же «Отрывке» Гоголь писал: “...Хлестаков есть человек ловкий, совершенный comme il faut, умный и даже, пожалуй, добродетельный”.

48 В предисловии к «Сочинениям» Гоголь пишет: “Всю первую часть следовало бы исключить вовсе: это первоначальные ученические опыты, недостойные строгого внимания читателя <...> Снисходительный читатель может пропустить весь первый том и начать чтение со второго” (См.: Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 1. М., 1940. С. 318).