ШТУДИИ

Яков ХЕЛЕМСКИЙ

Неизбежные спутники

Ещё одна аббревиатура

1

В предыдущем очерке «Неизбежные спутники» (2001. № 39) я уже напомнил читателям о сокращениях, часто неуклюжих и труднопроизносимых, которые засоряют наш повседневный словарь. Как пример, свидетельствующий о том, до каких казусов могут довести такие нелепые соединения слогов, привожу эпизод, явно трагический, но невольно не лишённый и комизма, приключившийся многие десятилетия тому назад со мной в один далеко не прекрасный день.

В тридцать девятом, на исходе августа, журналистская командировка привела меня в Рыбинск. Выполнив редакционное задание, я собрался прошвырнуться по городу, полюбоваться Волгой, окунуться в здешние воды, а вечером отбыть в белокаменную. С утра в коридоре местной гостиницы непрестанно вещала радиотарелка. Передавали популярные песни. Вдруг «Полюшко-поле...» оборвали, и диктор торжественно сообщил о визите Риббентропа в Москву. Я выбежал на улицу. У репродуктора толпились взбудораженные люди.

Я, как и все, был ошарашен. Потрясал резкий поворот на сто восемьдесят градусов. Дальше произошло нечто и вовсе несусветное. Пройдя два или три квартала, я обнаружил, что на иных вывесках уже значится фамилия внезапного гостя. Она мелькала над пивными и чайными, над забегаловками и столовками. “Риббентроп, Риббентроп...” – читал я. Меня бросило в жар. То ли я чокнулся, то ли вижу дурной сон.

Чтобы остудиться, я зашёл в ближайшее заведение – выпить кружку пива. Рядом со мной за высоким столиком оказался коренастый мужичок в лыжных шароварах, голубой майке и соломенной шляпе. Искоса глянув на меня, он достал из авоськи четвертинку.

– Сегодня без прицепа не разберёшься, – заметил он.

Разумно ограничившись этим высказыванием, ловко откупорив спасительную ёмкость, сосед плеснул в свою кружку изрядную порцию водки.

– Давай и тебе подолью, – предложил он, – не помешает.

Я не успел и рта раскрыть, как он молниеносно выполнил своё намерение. В ответ я поспешил к буфетчице и принёс две новые кружки и здешнюю закусь – винегрет и солёные сушки.

Опорожнив содержимое всех сосудов и наспех закусив, мы вышли на воздух. И тут я снова ужаснулся. На вывеске нашего шалмана, над четырьмя крупными буквами «ПИВО» тоже красовалось – «Риббентроп».

Мой сотрапезник сочувственно заокал.

– Что загляделся-то? Хочешь ещё по одной?

– Риббентроп... – хрипловато отозвался я.

– Ты что, приезжий? – засмеялся мужичок.

– Ага...

Абориген ещё громче расхохотался:

– Чёрт! И впрямь похоже. Так это ж наше местное сокращение: “Рыбинский трест общественного питания”.

Невесёлый смех разобрал меня. Я наконец сообразил, что надпись на вывеске читается проще: «РЫБИНТРОП». И никакого отношения к фамилии германского рейхсминистра не имеет.

Ощущение зловещего сновидения прошло. Но на душе легче не стало.

Я поблагодарил доброго человека за компанию. Он пожал мне руку:

– И тебе спасибо, браток. Главное, не робей!

На том мы и расстались. До начала Второй мировой оставалась неделя...

2

В сентябре того же года в мешковатой шинели, в будёновке и кирзовых сапогах вслед за нашими войсками я входил в Молодечно и Радашковичи. В ранге военного корреспондента мне выпало стать участником похода в Западную Белоруссию. Поход был провозглашён освободительным. Приграничные белорусы и впрямь встречали нас плакатами: “Вiтаемо вас, дарагi сябры!”, “Калi ласка! Дауно спадзiвалiся на сустречу з вамi!”, “Слава вызваленню!”.

Видимо, белорусам в панской, как они говорили, Польше жилось не очень сладко.

Всё так. Но меня коробил текст документа, лежавшего в кармане моей гимнастёрки. (Кстати, я храню его в домашнем архиве.) Это – пропуск “на право перехода или переезда границы с бывшей Польшей”.

Слово бывшая смущало. Наша не слишком дружественная соседка всё же стала одной из первых жертв гитлеровского нашествия. Варшава лежала в руинах. Страна и армия были разгромлены. А я со школьных лет, чреватых мальчишескими драками, затвердил простейшее правило: “Лежачего не бьют”. К тому же вспомнились посмертно опубликованные строки Маяковского: “На польский – глядят, как в афишу коза. // На польский – выпяливают глаза // в тугой полицейской слоновости – // откуда, мол, и что это за // географические новости?”

Раньше мне эта строфа о “жандармской касте”, проверяющей паспорта, слух не резала – дело касалось чужих пограничников. А сейчас уничижительный эпитет употребили свои. Сработал и синдром рыбинского казуса. Возникло предчувствие, что нынешним походом дело не кончится. Пройдут годы, прежде чем я и рядом идущие и едущие снимем фронтовые шинели...

Дальнейшая история всесветной бойни засвидетельствовала примечательную подробность. В конечном итоге именно наша армия освободила всю Польшу от захватчиков, вернула ей Гданьск и Гдыню, а краковскую старину сумела уберечь от разрушения.

Пути наши воистину неисповедимы.

Оркестры сорок пятого года

В то лето, когда война уже завершилась, Второй Прибалтийский, как и другие фронты, перестал существовать. Однако наша редакция ещё действовала. Мы обитали в предместье Риги, неподалёку от железнодорожной станции Засулаукс, и продолжали выпускать газету «Суворовец» для ещё не расформированных частей.

Страницы заполнялись воспоминаниями о ратных подвигах прибалтийцев, печатались списки награждённых орденами и медалями. Счастливцы, уже подлежавшие демобилизации, размышляли в своих заметках о том, как, вернувшись в родные места, будут налаживать своё разорённое хозяйство, приглашали однополчан в гости, сообщали свои мирные адреса. Публиковались рассказы, стихи, юмористические опусы, кроссворды.

Начальство старалось нас побольше нагружать работой и военными занятиями, чтобы мы в ожидании своей дальнейшей участи, да ещё на лоне Рижского взморья, не слишком расслаблялись.

Всё же в свободные часы я и мои друзья – армянский романист Рачия Кочар, художник Фёдор Глебов, очеркисты Костя Лапин и Виктор Викторов – устремлялись в Дзинтари поплавать и позагорать. Иногда заглядывали в ресторан «Лидо». Это уютнейшее приморское заведение работало вовсю.

Была здесь своя достопримечательность – по вечерам играл оркестрик, состоявший из шести итальянцев, которых немцы, покидая взморье, попросту забыли взять с собой. Музыканты продолжали выступать в «Лидо», стремясь обеспечить своё пропитание, пока не смогут вернуться на родину.

Они появлялись на подмостках в полном параде, при смокингах и белых бабочках, смазливые, улыбчивые, легко приспосабливающиеся к новым условиям. Их усики и лакированные волосы “на пробор” были безукоризненны, а главное, мелькали во всех концах зала.

Ребята были опытные. Подходя к столикам, где сидели офицеры латышского корпуса или штатские рижане, они наигрывали здешнюю популярную песенку «Куда спешишь, мой петушок?», заученно припевая: “Курту тэци, курту тэци, гайлис мант?” А услышав русскую речь, тут же выдавали «Очи чёрные...». Произношение у них было немыслимое, но их голоса сразу заглушались гостями, которые охотно подхватывали припев и вручали симпатичным лабухам заслуженный ими гонорар. Можно было заказать неаполитанскую песню или «Рио-Риту».

Не знаю, как сложилась их дальнейшая судьба, потому что однажды к нам в редакцию явился представитель командования – полковник Пономаренко. Сперва он вручил тем, кому это полагалось, боевые награды. А потом объявил, что завтра мы отправляемся к месту новой службы, в город Кёнигсберг. Нашу редакцию слили с газетой 11-й гвардейской армии, которая базировалась в бывшей столице Восточной Пруссии. Называлась она «Боевая тревога», обретала статус окружной и комплектовалась из тех, кто пока не подлежал демобилизации.

Я уже был в Кёнигсберге, сразу после его взятия. Мало что изменилось в этом городе, превращённом в руины ещё до нашего штурма налётами союзнической авиации. Правда, были расчищены от обломков центральные магистрали, но в боковых улочках ещё оставались осыпи развалин.

Сумрачно высилась массивная средневековая цитадель, устоявшая под бомбами. Неподалёку на своём месте оставались памятники Шиллеру и Бисмарку. У последнего щека была вырвана осколком, зато на чудом сохранившемся мавзолее Канта, примыкавшем к стене старинного собора, изувеченного бомбёжкой, появилась табличка: “Охраняется государством”. Рядом, на полуобгоревшей стене, какой-то остроумец начертал слова, обращённые к великому мыслителю: “Теперь ты понял, что мир материален?”

Редакция расположилась на бывшей Гинденбургштрассе, рядом с разорённым зоопарком.

Мы стали обустраиваться.

В городе всё ещё оставалось довольно много немцев, ждущих репатриации. Эти люди всего хлебнули. Детей подкармливали наши полевые кухни. Взрослые вкалывали на расчистке улиц, пристраивались на подсобные работы – кто дворником, кто судомойкой или уборщицей. Поражало, с какой привычной аккуратностью они исполняли эти нехитрые обязанности. Плату они предпочитали натурой: буханка хлеба, банка тушёнки, гречневый концентрат, пачка табаку, несколько кусков сахара, яичный порошок – всё это их вполне удовлетворяло.

Просящих милостыню не было видно.

Но однажды возле разбитого Северного вокзала появился крохотный оркестр. Впереди – пожилой скрипач. За ним – девушка в полосатом платье и таком же тюрбане на пышных волосах, державшая в руке металлический треугольник и палочку. Подросток в неимоверно затасканных замшевых шортах и лиловой футболке нёс небольшой аккордеон, тоже видавший виды. Шествие замыкал парень в несколько мешковатом двубортном костюме, явно с чужого плеча, купленном, видимо, по дешёвке на вещевом рынке. Тёмные очки дополняли его облик.

Одежда подчёркивала явную бедность, пестрота её – претензию на некую театральность. Музыканты расположились перед вокзальным входом. Скрипач, выбрав гладкое место на покорёженном асфальте, положил свою шляпу донышком кверху, вскинул инструмент на плечо, а другой рукой тронул струны смычком. Вокруг, как это бывает, уже собралась горстка людей. Были тут и наши солдаты, и здешние немцы.

Мирная картина.

Скрипач кивнул оркестрантам. Концерт начался. В исполнении аккордеона, скрипки и певучего треугольника зазвучал тогдашний немецкий шлягер «Розамунде». Потом вперёд вышел парень в тёмных очках. Это был солист. Под слаженный аккомпанемент он спел «Катюшу» и «В лесу прифронтовом». Голос у него был негромкий, но приятный. Приняли с одобрением. В шляпу посыпались денежки.

И вдруг сержант с медалью «За отвагу» спросил:

– А «Лили Марлен» можешь?

Парень кивнул головой, музыканты настроились, и он запел. Немецкая песенка, полюбившаяся немецким солдатам, каким-то образом перекинулась к нам. Может быть, легко запоминающаяся мелодия была услышана у пленных, которые здесь же, в Кёнигсберге, работали на разборке руин, наверное, уловлена ещё на переднем крае в минуты затишья, когда до укреплений врага всего сотня-другая шагов. Вероятно, запоминалась она и потому, что была далека от всякой политики и слова её о тоске по любимой оказались близки любому из воюющих. Мне приходилось слышать, как её негромко напевали без слов и насвистывали в наших частях.

Но в исполнении уличного оркестрика она оказалась ещё и двуязычной, что подтверждало её суть.

Вот как мне запомнился этот необычный текст:

Dort vie di Kaserne
Bau dem Noch Jor,
Stent noch di Laterne,
Stent noch до сих пор.
Как я хочу с тобой опять
Под фонарём вдвоём стоять,
С тобой, Лили Марлен,
Mit dich, Лили Марлен!

(Приводим для любознательных читателей литературный текст первого куплета этой популярной песни. – Ред.

Vor der Kaserne, vor dem grossen Tor
stand eine Laterne, und steht sie noch davor,
so wollen wir uns da wieder sehen,
vor der Laterne wollen wir stehen
wie einst Lili Marleen, wie einst Lili Marleen.)

Разросшаяся аудитория шумно зааплодировала. Велюровая шляпа получила новое пополнение.

– Теперь давай «На позицию девушка провожала бойца...», а потом опять про Лили, – попросил всё тот же сержант.

Солист изъявил готовность. Несмотря на долгое отсутствие, он знал фронтовой шлягер «Огонёк». Видимо, услышал от наших бойцов. Так что выполнены были обе заявки.

Когда концерт окончился, я подошёл к музыкантам. Оказалось – наши “перемещённые лица”, “остарбайтеры”, как их звали в Германии, а проще говоря, угнанная оккупантами дешёвая рабочая сила.

Скрипач работал в Эльбинге водителем. Треугольник и аккордеон – брат и сестра – оказались на фольварке у строгой хозяйки, потерявшей в Сталинграде мужа. Была с ребятами и мать, увы, умершая от рака. Девушка работала дояркой, брат развозил на конной тележке рассветное молоко по окрестным домам. Платы – никакой, но получали еду. Солист работал на верфи в Данциге электросварщиком. Из-за какой-то неисправности повредил зрение.

Объединились они недавно. По принципу землячества. Все были брянские. Только водитель и сварщик жили в нынешнем областном центре, а брат и сестра – в Трубчевске. Мне, фронтовому газетчику, довелось быть очевидцем, а в какой-то мере и участником освобождения этих мест. Когда я рассказал музыкантам об этом, они обрадовались, стали задавать вопросы. Скрипач заметил:

– Всё равно что земляка встретили!

Сейчас, выступая на улицах подобно юрмальским итальянцам, они собирали деньги на дорогу домой. О возвращении думали с опаской. Как их там встретят? Но и в Германии оставаться не решались.

– Кому мы там нужны, – сказала девушка, – жаль только мамину могилку оставлять...

Произнеся последние слова, она заплакала.

Я утешил её как мог. Потом спросил у солиста:

– А почему «Марлен» на двух языках поёте?

– Так уж привыкли. Все перемещённые пели на двух... Языки стали путать. А уж тут, смотрим, немцы пока живут. Старичьё, женщины, малышня. Решили для них поблажку сделать. Уж они-то ни в чём не виноваты.

...Увы, дальнейшая судьба и этих оркестрантов мне тоже неизвестна. Хочется верить, что дома их не обидели.

Ещё одна подробность – мне запомнились не только кёнигсбергские музыканты, но и сержант, попросивший спеть «Лили Марлен».

Тут к месту придётся и свидетельство бывшего пехотинца, моего тёзки, поэта Якова Козловского. У него есть стихотворение о том, как однажды поздним вечером, неся дежурство в траншее, на самом “передке”, откуда до противника и впрямь рукой подать, он услышал вдруг мелодию «Катюши». Её наигрывал немецкий солдат на губной гармонике – видимо, тоже нёс дозор на своей стороне.

Оказалось, что лирика не знает державных рубежей, оборонных линий, минных полей, спиралей Бруно, мощных надолбов. Даже в дни жестокого противостояния она – поверх барьеров. И запросто пересекает любые границы.

Кстати, в недавние дни парижанка Патрисия Каас, уроженка Лотарингии, на одном из своих звёздных концертов у нас в Москве спела «Лили Марлен», услышанную в детстве от матери. Снискала у зала – это было не то в «Олимпийском», не то в «России» – большой успех.

...Не скрою, я и сам иногда про себя напеваю «Лили Марлен». Причём в том же варианте, который запомнил когда-то в Кёнигсберге. На двух языках. Тоже привык.