Я ИДУ НА УРОК

Александр
АРХАНГЕЛЬСКИЙ

Герои «Войны и мира»

Продолжаем публиковать главы из нового учебника по русской литературе для 10-го класса

Система персонажей

Как всё в эпопее «Война и мир», она предельно сложна и очень проста одновременно.

Сложна — потому, что композиция книги многофигурна, десятки сюжетных линий, переплетаясь, образуют её плотную художественную ткань. Проста — потому, что все разнородные герои, принадлежащие к несовместимым сословным, культурным, имущественным кругам, чётко делятся на несколько групп. И это деление мы обнаруживаем на всех уровнях, во всех частях эпопеи. Это группы героев, одинаково далёких от народной жизни, от стихийного движения истории, от правды — или одинаково близких к ним.

Романный эпос Толстого пронизывает сквозная мысль о том, что непознаваемый и объективный исторический процесс управляется непосредственно Богом; что выбрать верный путь и в частной жизни, и в великой истории человек может не с помощью горделивого ума, а с помощью чуткого сердца. Тот, кто угадал, почувствовал таинственный ход истории и не менее таинственные законы обыденности, тот мудр и велик, даже если он по своему общественному положению мал. Тот, кто кичится своей властью над природой вещей, кто эгоистически навязывает жизни свои личные интересы, тот мелок, даже если он по своему общественному положению велик. В соответствии с этой жесткой оппозицией герои Толстого и “распределяются” на несколько типов, на несколько групп.

Прожигатели жизни

Одни — назовём их прожигатели жизни — заняты только тем, что болтают, устраивают свои личные дела, обслуживают свои мелкие прихоти, свои эгоцентрические желания. Причём любой ценой, не считаясь с судьбами других людей. Это самый низший из всех разрядов в толстовской иерархии. Герои, относящиеся к нему, всегда однотипны, для их характеристики повествователь демонстративно использует одну и ту же деталь.

Глава столичного салона Анна Павловна Шерер, появляясь на страницах «Войны и мира», всякий раз с неестественной улыбкой переходит от одного кружка к другому и угощает гостей интересным визитёром. Она уверена, что формирует общественное мнение и оказывает влияние на ход вещей (хотя сама меняет свои убеждения именно вослед моде).

Дипломат Билибин убеждён, что именно они, дипломаты, управляют историческим процессом (а на самом деле занят пустословием: из одной сцены в другую он собирает складки на лбу и произносит заранее заготовленное острое словцо).

Мать Друбецкого Анна Михайловна, которая упорно продвигает своего сына, сопровождает все свои разговоры скорбной улыбкой. В самом Борисе Друбецком, стоит тому появиться на страницах эпопеи, рассказчик всегда выделяет одну черту: его равнодушное спокойствие неглупого и гордого карьериста.

Стоит рассказчику завести речь о хищной Элен, как он непременно упомянет о её роскошных плечах и бюсте. А при любом появлении молодой жены Андрея Болконского, маленькой княгини, повествователь обратит внимание на её приподнятую губку с усиками.

Это однообразие повествовательного приёма свидетельствует не о бедности художественного арсенала, а, напротив, о преднамеренной цели, которую ставит перед рассказчиком автор. Прожигатели жизни сами однообразны — и неизменны; меняются только их взгляды, существо остаётся прежним. Они не развиваются. И неподвижность их образов, сходство с мертвенными масками как раз и подчёркнуты стилистически.

Единственный из персонажей эпопеи, кто принадлежит к этой “нижней” группе и при всём том наделён подвижным, живым характером, — Фёдор Долохов. “Семёновский офицер, известный игрок и бретёр”, он наделён неординарной внешностью — и уже одно это выделяет его из общего ряда прожигателей жизни: “Линии... рта были замечательно тонко изогнуты. В середине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось что-то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твёрдым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица”.

Более того, Долохов томится, скучает в том омуте мирской жизни, который засасывает остальных прожигателей. Оттого он пускается во все тяжкие, попадает в скандальные истории (как, например, сюжет с медведем и квартальным в первой части, за который Долохов разжалован в рядовые). В батальных сценах мы становимся свидетелями долоховского бесстрашия, затем видим, как нежно относится он к матери... Но его бесстрашие — бесцельно, долоховская нежность — исключение из его же собственных правил. А правилами становятся ненависть и презрение к людям.

Это в полной мере проявляется и в эпизоде с Пьером (став любовником Элен, Долохов провоцирует Безухова на дуэль), и в тот момент, когда Долохов помогает Анатолю Курагину готовить похищение Наташи. И особенно — в сцене карточной игры: Фёдор жестоко и бесчестно обыгрывает Николая Ростова, подлым образом вымещая на нём свою злобу на Соню, отказавшую Долохову.

Долоховский бунт против мира (и это тоже — “мир”!) прожигателей жизни оборачивается в конце концов тем, что он сам прожигает свою жизнь, пускает её в распыл. И это особенно обидно сознавать рассказчику, который выделяет Долохова из общего ряда, как бы даёт ему шанс вырваться за пределы страшного круга.

А в центре этого круга, этой воронки, которая засасывает человеческие души, — семейство Курагиных.

Главное “родовое” качество всего семейства — холодный эгоизм. Он присущ отцу, князю Василию, с его придворным самосознанием. Недаром впервые перед читателем князь появляется именно “в придворном, шитом мундире, в чулках, в башмаках, при звездах, с светлым выражением плоского лица”. Сам князь Василий ничего не просчитывает, не планирует наперёд, можно сказать, что за него действует инстинкт: и когда он пытается женить сына Анатоля на княжне Марье, и когда пытается лишить Пьера наследства, и когда, потерпев на этом пути невольное поражение, навязывает Пьеру свою дочь Элен.

Элен, чья “неизменяющаяся улыбка” подчёркивает однозначность, одномерность этой героини, не способна перемениться. Она словно застыла на годы в одном и том же состоянии: статичной мертвенно-скульптурной красоты. Курагина тоже ничего специально не планирует, тоже подчиняется почти животному инстинкту: приближая мужа и удаляя его, заводя любовников и намереваясь перейти в католичество, подготавливая почву для развода и затевая сразу два романа, один из которых (любой) должен увенчаться браком.

Внешняя красота заменяет Элен внутреннее содержание. Эта характеристика распространяется и на её брата, Анатоля Курагина. Рослый красавец с “прекрасными большими глазами”, он не одарён умом (хотя и не так глуп, как его брат Ипполит), но “зато у него была и драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность”. Уверенность эта сродни инстинкту выгоды, владеющему душами князя Василия и Элен. И хотя личную выгоду Анатоль не преследует, но за удовольствиями охотится с той же неутолимой страстью — и с той же готовностью принести в жертву любого ближнего. Так он поступает с Наташей Ростовой, влюбляя её в себя, готовясь увезти — и не думая о её судьбе, о судьбе Андрея Болконского, за которого Наташа собирается замуж...

Собственно, Курагины играют в суетном, “мирском” измерении “мира” ту самую роль, какую в “военном” измерении играет Наполеон: они олицетворяют собой светское безразличие к добру и злу. По своей прихоти Курагины вовлекают окружающую жизнь в страшный водоворот. Это семейство похоже на омут. Приблизившись к нему на опасное расстояние, легко погибнуть — лишь чудо спасает и Пьера, и Наташу, и Андрея Болконского (который непременно вызвал бы Анатоля на дуэль, если бы не обстоятельства войны).

Вожди

Первому, низшему разряду героев — прожигателей жизни — в толстовской эпопее соответствует последний, верхний разряд героев — вождей. Способ их изображения тот же самый: повествователь обращает внимание на одну-единственную черту характера, поведения или внешности персонажа. И при каждой встрече читателя с этим героем упорно, почти назойливо указывает на эту черту.

Прожигатели жизни принадлежат “миру” в худшем из его значений, от них ничего в истории не зависит, они вращаются в пустоте салона. Вожди неразрывно связаны с войной (опять же в дурном значении слова); они стоят во главе исторических коллизий, отделены от простых смертных непроницаемой пеленой собственного величия. Но если Курагины действительно вовлекают окружающую жизнь в мирской водоворот, то вожди народов лишь думают, что вовлекают человечество в историческую круговерть. На самом деле они лишь игрушки случая, орудия в незримых руках Провидения.

И здесь давайте на секунду остановимся, чтобы договориться об одном важном правиле. Причём раз и навсегда. В художественной литературе вам уже встречались и ещё не раз будут встречаться образы реальных исторических деятелей. В эпопее Толстого это и Александр I, и Наполеон, и Барклай де Толли, и русские и французские генералы, и московский генерал-губернатор Ростопчин. Но мы не должны, не имеем права путать “настоящих” исторических деятелей с их условными образами, которые действуют в романах, повестях, поэмах. И государь император, и Наполеон, и Ростопчин, и особенно Барклай де Толли, и другие персонажи Толстого, выведенные в «Войне и мире», — это такие же вымышленные герои, как Пьер Безухов, как Наташа Ростова или Анатоль Курагин.

На реальных исторических деятелей они похожи немногим больше, чем Фёдор Долохов — на своего прототипа, кутилу и смельчака Р.И. Долохова, а Василий Денисов — на поэта-партизана Дениса Васильевича Давыдова. Внешняя канва их биографий может быть воспроизведена в литературном сочинении со скрупулёзной, научной точностью, но внутреннее содержание вложено в них писателем, придумано в соответствии с той картиной жизни, которую он создаёт в своем произведении.

Только усвоив это железное и неотменимое правило, мы сможем двигаться дальше.

Итак, обсуждая низший разряд героев «Войны и мира», мы пришли к выводу, что в нём есть своя “масса” (Анна Павловна Шерер или, например, Берг), свой центр (Курагины) и своя периферия (Долохов). По тому же самому принципу организован, устроен и высший разряд.

Главный из вождей, а значит, самый опасный, самый лживый из них, — Наполеон.

В толстовской эпопее есть два наполеоновских образа. Один живёт в легенде о великом полководце, которую пересказывают друг другу разные персонажи и в которой он предстаёт то могущественным гением, то столь же могущественным злодеем. В эту легенду на разных этапах своего пути верят не только посетители салона Анны Павловны Шерер, но и Андрей Болконский и Пьер Безухов. Поначалу мы видим Наполеона их глазами, представляем его себе в свете их жизненного идеала.

И другой образ — это персонаж, действующий на страницах эпопеи и показанный глазами рассказчика и героев, которые внезапно сталкиваются с ним на полях сражений. Впервые Наполеон как действующее лицо «Войны и мира» появляется в главах, посвящённых Аустерлицкому сражению; сначала его описывает повествователь, затем мы видим его с точки зрения князя Андрея.

Раненый Болконский, который совсем недавно боготворил вождя народов, замечает на лице Наполеона, склонившегося над ним, “сияние самодовольства и счастья”. Только что переживший душевный переворот, он смотрит в глаза своему былому кумиру и думает “о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения”. И “так мелочен казался ему сам герой, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял”.

А повествователь — и в аустерлицких главах, и в тильзитских, и в бородинских — неизменно подчёркивает обыденность и комическую ничтожность внешности человека, которого боготворит и ненавидит весь мир. “Потолстевшая, короткая” фигура, “с широкими, толстыми плечами и невольно выставленным вперёд животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди”.

В романном образе Наполеона нет и следа того могущества, какое заключено в легендарном его образе. Для Толстого имеет значение только одно: Наполеон, вообразивший себя двигателем истории, на самом деле жалок и особенно ничтожен. Безличный рок (или непознаваемая воля Провидения) сделали его орудием исторического процесса, а он вообразил себя творцом своих побед. Это к Наполеону относятся слова из историософского финала книги: “Для нас, с данною нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды”.

Уменьшенная и ухудшенная копия Наполеона, пародия на него — это московский градоначальник Ростопчин. Он суетится, мельтешит, развешивает афишки, ссорится с Кутузовым, думая, что от его решений зависит судьба москвичей, судьба России. Но рассказчик сурово и неуклонно разъясняет читателю, что московские жители начали покидать столицу не потому, что кто-то их призывал делать это, а потому, что они подчинились угаданной ими воле Провидения. И пожар возник в Москве не потому, что так захотел Ростопчин (и тем более не вопреки его распоряжениям), а потому, что она не могла не сгореть: в брошенных деревянных домах, где поселились захватчики, неизбежно вспыхивает огонь, рано или поздно.

Ростопчин имеет такое же отношение к отъезду москвичей и московским пожарам, какое Наполеон имеет к победе на Аустерлицком поле или к бегству доблестного французского войска из России. Единственное, что по-настоящему в его власти (равно как во власти Наполеона), — это беречь вверенные ему жизни горожан и ополченцев или разбрасываться ими, из прихоти ли, со страху ли.

Ключевая сцена, в которой сконцентрировано отношение повествователя к вождям в целом и к образу Ростопчина в частности, — самосудная казнь купеческого сына Верещагина (том III, главы XXIV–XXV). В ней властитель раскрывается как жестокий и слабый человек, смертельно боящийся разгневанной толпы и от ужаса перед ней готовый пролить кровь без суда и следствия. Верещагин описан очень подробно, с явным состраданием (“бренча кандалами... нажимавший воротник тулупчика... покорным жестом”). Но ведь Ростопчин на свою будущую жертву не смотрит — рассказчик специально несколько раз, с нажимом, повторяет: “Ростопчин не смотрел на него”. Вожди относятся к людям не как к живым существам, а как к инструментам своей власти. И потому они хуже толпы, страшнее её.

Недаром даже разъярённая, мрачная толпа во дворе ростопчинского дома не хочет бросаться на Верещагина, обвинённого в измене. Ростопчин вынужден несколько раз повторить, натравливая её на купеческого сына: “Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского!.. Руби! Я приказываю!” Но и после этого прямого призыва-приказания толпа “застонала и надвинулась, но опять остановилась”. Она по-прежнему видит в Верещагине человека и не решается броситься на него: “Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившеюся поднятою рукой, стоял перед Верещагиным”. Лишь после того, как, повинуясь приказу офицера, солдат “с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове” и купеческий сын в лисьем тулупчике “коротко и удивлённо” вскрикнул, — “натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала ещё толпу, прорвалась мгновенно”.

Образы Наполеона и Ростопчина стоят на противоположных полюсах этой группы героев «Войны и мира». А основную массу вождей образуют здесь разного рода генералы, начальники всех мастей. Все они, как один, не понимают неисповедимых законов истории, думают, что исход сражения зависит лишь от них, от их военных дарований или политических способностей. Неважно, какой армии они при этом служат — французской, австрийской или русской. А олицетворением всей этой массы генералитета становится в эпопее Барклай де Толли, сухой “немец” на русской службе. Он ничего не смыслит в народном духе и вместе с другими “немцами” верит в схему правильной диспозиции “Die erste Colonne marschiert, die zweite Colonne marschiert” (“Первая колонна выступает, вторая колонна выступает”).

Реальный русский полководец Барклай де Толли, в отличие от художественного образа, созданного Толстым, не был “немцем” (он происходил из шотландского, причём давным-давно обрусевшего рода). И в своей деятельности он никогда не полагался на схему. Но тут как раз и пролегает черта между историческим деятелем и его образом, который создаёт литература. В толстовской картине мира “немцы” — это не реальные представители реального народа, а символ чужеродности и холодного рационализма, который лишь мешает понять естественный ход вещей. Поэтому Барклай де Толли как романный герой превращается в сухого “немца", каким он не был в действительности.

А на самом краю этой группы героев, на границе, отделяющей ложных вождей от мудрецов (о них поговорим чуть ниже), стоит образ русского царя Александра I. Он настолько выделен из общего ряда, что поначалу даже кажется, что образ его лишён скучной однозначности, что он сложен и многосоставен. Более того, образ Александра I неизменно подаётся в ореоле восхищения.

Но давайте зададим себе вопрос: чьё это восхищение — повествователя или героев? И тогда всё сразу встанет на свои места.

Вот мы впервые видим Александра во время смотра австрийских и русских войск (том I, часть третья, главка VIII). Сначала его нейтрально описывает рассказчик: “Красивый, молодой император Александр... своим приятным лицом и звучным негромким голосом привлекал всю силу внимания”. А затем мы начинаем смотреть на царя глазами влюблённого в него Николая Ростова: “Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он ещё не испытывал. Всё — всякая черта, всякое движение — казалось ему прелестно в государе”. Рассказчик обнаруживает в Александре обычные черты: красивые, приятные. А Николай Ростов обнаруживает в них совсем иное качество, превосходную степень: они кажутся ему прекрасными, “прелестными”.

Но вот главка XV той же части, здесь на Александра I поочерёдно смотрят повестователь и князь Андрей, отнюдь в государя не влюблённый. На сей раз нет такого внутреннего разрыва в эмоциональных оценках. Государь встречается с Кутузовым, которого явно недолюбливает (а о том, как высоко ценит Кутузова повествователь, мы ещё не знаем).

Казалось бы, рассказчик опять объективен и нейтрален: “Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло... то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости”. Опять “молодое и счастливое лицо”, опять обворожительность облика... И всё же обратите внимание: рассказчик приоткрывает завесу над своим собственным отношением ко всем этим качествам царя. Он прямо говорит: “на тонких губах” была “возможность разнообразных выражений”. То есть Александр I всегда носит маски, за которыми прячется его настоящее лицо.

Что же это за лицо? Оно противоречиво. В нём есть и доброта, искренность — и фальшивость, ложь. Но в том и дело, что Александр противостоит Наполеону; принижать его образ Толстой не хочет, а возвеличивать — не может. Поэтому он прибегает к единственно возможному способу: показывает царя прежде всего глазами героев, как правило, преданных ему и поклоняющихся его гению. Это они, ослеплённые своей любовью и преданностью, обращают внимание лишь на лучшие проявления разного лица Александра; это они признают в нём настоящего вождя.

В главке XVIII царя опять видит Ростов: “Государь был бледен, щёки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах”. Это типично ростовский взгляд — взгляд честного, но поверхностного офицера, влюблённого в своего государя. Однако теперь Николай Ростов встречает царя вдали от вельмож, от тысяч глаз, устремлённых на него; перед ним — простой страдающий смертный, тяжко переживающий поражение войска: “Толь что-то долго и с жаром говорил государю”, и тот “видимо заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю”... Затем мы увидим царя глазами услужливо-горделивого Друбецкого (том III, часть первая, главка III), восторженного Пети Ростова (главка XX, те же часть и том), Пьера — в тот момент, когда он захвачен общим воодушевлением во время московской встречи государя с депутациями дворянства и купечества (главка XXIII)...

Повествователь же со своим отношением до поры до времени остаётся в глухой тени. Он лишь сквозь зубы произносит в начале третьего тома: “Царь — есть раб истории”, — но от прямых оценок личности Александра I воздерживается вплоть до конца четвёртого тома, когда царь непосредственно сталкивается с Кутузовым (главки X и XI, часть четвёртая). Лишь здесь, да и то ненадолго, он выказывает своё сдержанное неодобрение. Ведь речь идёт об отставке Кутузова, только что одержавшего вместе со всем русским народом победу над Наполеоном!

А итог “александровской” линии сюжета будет подведён лишь в эпилоге, где повествователь изо всех сил постарается сохранить справедливость в отношении к царю, приблизит его образ к образу Кутузова: последний был необходим для движения народов с запада на восток, а первый — для возвратного движения народов с востока на запад.

Обычные люди

И прожигателям жизни, и вождям в романе противопоставлены обычные люди во главе с правдолюбицей, московской барыней Марьей Дмитриевной Ахросимовой. В их мире она играет ту же роль, какую в мирке Курагиных и Билибиных играет петербургская дама Анна Павловна Шерер. Они не поднялись над общим уровнем своего времени, своей эпохи, не познали правду народной жизни, но инстинктивно живут в условном согласии с ней. Хотя и поступают подчас неверно, и человеческие слабости им присущи в полной мере.

Это несовпадение, эта разница потенциалов, сочетание в одной личности разных качеств, хороших и не очень, выгодно отличает обычных людей и от прожигателей жизни, и от вождей. Герои, отнесённые к этому разряду, как правило, люди неглубокие, и всё же портреты их написаны разными красками, заведомо лишены однозначности, однотипности.

Таково — в целом — хлебосольное московское семейство Ростовых.

Старый граф Илья Андреич, отец Наташи, Николая, Пети, Веры, — человек слабохарактерный, позволяет управляющим грабить себя, страдает при мысли, что разоряет детей, но ничего поделать с этим не может. Отъезд в деревню на два года, попытка перебраться в Петербург и получить место мало что меняют в общем положении вещей.

Граф не слишком умён, но при том он в полной мере наделён Богом сердечными дарованиями — гостеприимством, радушием, любовью к семье и детям. Две сцены характеризуют его с этой стороны — и обе пронизаны лиризмом, упоением восторга: описание обеда в ростовском доме в честь Багратиона и описание псовой охоты. (Самостоятельно проанализируйте обе эти сцены, покажите, с помощью каких художественных средств рассказчик выражает своё отношение к происходящему.) И ещё одна сцена необычайно важна для понимания образа старого графа: отъезд из горящей Москвы. Именно он первым отдаёт безрассудное (с точки зрения здравого смысла) распоряжение пустить на подводы раненых; сняв с подвод нажитое добро ради русских офицеров и солдат, Ростовы наносят последний, непоправимый удар по собственному состоянию... Зато не только спасают несколько жизней, но и неожиданно для самих себя дают Наташе шанс примириться с Андреем.

Жена Ильи Андреича, графиня Ростова, тоже не отличается особым умом — тем абстрактным учёным умом, к которому повествователь относится с явным недоверием. Она безнадёжно отстала от современной жизни; а когда семейство окончательно разоряется, графиня даже не в состоянии понять, почему они должны отказаться от собственного экипажа и не могут послать карету за кем-нибудь из её подруг. Более того, мы видим несправедливость, подчас жестокость графини по отношению к Соне, совершенно неповинной в том, что она бесприданница.

И всё-таки у неё тоже есть особый дар человечности, который отделяет её от толпы прожигателей жизни, приближает к жизненной правде. Это дар любви к собственным детям; любви инстинктивно-мудрой, глубокой и самоотверженной. Решения, какие она принимает в отношении детей, продиктованы не просто стремлением к выгоде и спасению семьи от разорения (хотя и этим тоже); они направлены на то, чтобы обустроить жизнь самих детей наилучшим образом. И когда графиня узнаёт о гибели на войне любимого младшего сына, жизнь её, по существу, завершается; едва избежав помешательства, она мгновенно стареет и теряет деятельный интерес к происходящему вокруг.

Все лучшие ростовские качества передались детям — всем, кроме сухой, расчётливой и потому нелюбимой Веры. (Выйдя за Берга, она закономерно переместилась из разряда обычных людей в число прожигателей жизни.) А также — кроме воспитанницы Ростовых Сони, которая, несмотря на всю свою доброту и жертвенность, оказывается “пустоцветом” и постепенно, вслед за Верой, скатывается из округлого мира обычных людей в плоскость прожигателей жизни.

Особенно трогателен младший, Петя, который полностью впитал атмосферу ростовского дома. Подобно отцу и матери, он не слишком умён, зато предельно искренен и душевен; эта душевность особенным образом выражается в его музыкальности. Петя мгновенно отдаётся сердечному порыву; поэтому именно с его точки зрения мы смотрим из московской патриотической толпы на государя Александра I — и разделяем неподдельный юношеский восторг. (Хотя и чувствуем: рассказчик относится к императору не столь однозначно, как юный персонаж.) Смерть Пети от вражеской пули — один из самых пронзительных и самых запоминающихся эпизодов толстовской эпопеи.

Но как есть свой центр у прожигателей жизни, у вождей, так есть он и у обычных людей, населяющих страницы «Войны и мира». Этот центр — Николай Ростов и Марья Болконская, чьи жизненные линии, разделённые на протяжение трёх томов, в конце концов все равно пересекаются, подчиняясь неписаному закону сродства.

“Невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица”, он отличается “стремительностью и восторженностью”. Николай, как водится, неглубок (“у него был тот здравый смысл посредственности, который подсказывал ему, что было должно”, — прямо говорит повествователь). Но зато весьма эмоционален, порывист, сердечен, а потому и музыкален, как все Ростовы.

Его жизненный путь прослежен в эпопее почти столь же подробно, сколь и пути главных героев — Пьера, Андрея, Наташи. В начале «Войны и мира» мы видим Николая юным студентом университета, который бросает учёбу ради армейской службы. Затем перед нами молодой офицер Павлоградского гусарского полка, который рвётся в бой и завидует закалённому вояке Ваське Денисову.

Один из ключевых эпизодов сюжетной линии Николая Ростова — переправа через Энс, а затем ранение в руку во время Шенграбенского сражения. Здесь герой впервые сталкивается с неразрешимым противоречием в своей душе; он, считавший себя бесстрашным патриотом, вдруг обнаруживает, что страшится смерти и что нелепа сама мысль о гибели — его, которого “так любят все”. Это переживание не только не снижает образ героя, наоборот: именно в тот момент и происходит его духовное взросление.

И всё же недаром Николаю так нравится в армии — и так неуютно в обычной жизни. Полк — это особый мир (ещё один мир посреди войны), в котором всё устроено логично, просто, однозначно. Есть подчинённые, есть командир, и есть командир командиров — государь император, которого так естественно и так приятно обожать. А жизнь штатских вся состоит из бесконечных хитросплетений, из человеческих симпатий и антипатий, столкновения частных интересов и общих целей сословия. Приезжая домой в отпуск, Ростов то запутывается в своих отношениях с Соней, то вдрызг проигрывается Долохову, чем ставит семью на грань денежной катастрофы, — и фактически бежит из мирской жизни в полк, как монах в свой монастырь. (Того, что и в армии действуют те же “мирские” порядки, он словно не замечает; когда же в полку ему приходится решать сложные моральные проблемы — например, с офицером Теляниным, укравшим кошелек, — Ростов полностью теряется.)

Как всякий герой, претендующий в романном пространстве на самостоятельную линию и активное участие в развитии основной интриги, Николай “обременён” любовным сюжетом. Он добрый малый, честный человек, а потому, дав юношеское обещание жениться на бесприданнице Соне, считает себя связанным до конца жизни. И никакие уговоры матери, никакие намёки близких на необходимость поиска богатой невесты его поколебать не могут. При том, что чувство его к Соне проходит разные стадии — то полностью угасая, то возвращаясь вновь, то опять исчезая.

Поэтому самый драматический момент в судьбе Николая наступает после встречи в Богучарове. Здесь во время трагических событий лета 1812 года он случайно встречается с княжной Марьей Болконской, одной из самых богатых невест в России, на которой его мечтали бы женить; Ростов бескорыстно помогает Болконским выбраться из Богучарова — и оба они, Николай и Марья, внезапно чувствуют взаимное притяжение. Но то, что в среде прожигателей жизни (да и большинства обычных людей тоже) считается нормой, для них оказывается препятствием, почти непреодолимым: она богата, он беден.

Лишь сила естественного чувства оказывается способной превозмочь эту преграду; поженившись, Ростов и княжна Марья живут душа в душу, как потом будут жить Кити и Левин в «Анне Карениной». Однако в том и различие между честной посредственностью и порывом правдоискательства, что первая не знает развития, не признаёт сомнений. Как мы с вами уже отметили, в первой части эпилога между Николаем Ростовым, с одной стороны, Пьером Безуховым и Николенькой Болконским — с другой, назревает незримый конфликт, линия которого тянется вдаль, за пределы сюжетного действия.

Пьер ценой новых нравственных мучений, новых ошибок и новых исканий втягивается в очередной поворот большой истории: он становится членом ранних преддекабристских организаций. Николенька полностью на его стороне; нетрудно подсчитать, что к моменту восстания на Сенатской площади он будет молодым человеком, скорее всего — офицером, и при таком обострённом нравственном чувстве окажется на стороне восставших. А искренний, добропорядочный, недалёкий Николай, раз навсегда остановившийся в развитии, заранее знает, что в случае чего будет стрелять в противников законного правителя, его возлюбленного государя...

Правдоискатели

Это самый важный из разрядов; без героев-правдоискателей никакой эпопеи «Война и мир» вообще не было бы. Только два персонажа, два близких друга — Андрей Болконский и Пьер Безухов вправе претендовать на это особое “звание”. Их нельзя назвать безусловно положительными; для создания их образов повествователь использует самые разные краски — но именно благодаря неоднозначности они кажутся особенно объёмными и яркими.

Оба они, князь Андрей и граф Пьер, богаты (Болконский — изначально, незаконнорожденный Безухов — после внезапной смерти отца), умны, хотя и по-разному. Ум Болконского холоден и остр; ум Безухова наивен, зато органичен. Как многие молодые люди 1800-х годов, они без ума от Наполеона; горделивая мечта об особой роли в мировой истории, а значит, убеждённость в том, что именно личность управляет ходом вещей, в равной мере присуща и Болконскому, и Безухову. Из этой общей точки повествователь и прочерчивает две очень разные сюжетные линии, которые поначалу расходятся очень далеко, а потом вновь соединяются, пересекаясь в пространстве истины.

Но здесь-то как раз и обнаруживается, что правдоискателями они становятся вопреки своей воле. Ни тот, ни другой правду искать не собираются, к нравственному совершенствованию не стремятся и поначалу уверены, что правда явлена им в образе Наполеона. К напряжённому поиску истины их подталкивают внешние обстоятельства, а быть может — и само Провидение. Просто душевные качества Андрея и Пьера таковы, что каждый из них способен ответить на вызов судьбы, отозваться на её немой вопрос; только потому они в конечном счёте и поднимаются над общим уровнем.

Князь Андрей

Болконский в начале книги несчастлив; он не любит свою милую, но пустую жену; равнодушно относится к будущему ребёнку, да и в будущем не проявляет особых отцовских чувств. Семейный “инстинкт” так же чужд ему, как “инстинкт” светский; он не может попасть в разряд обычных людей по тем же причинам, по каким не может оказаться в ряду прожигателей жизни. Ни холодная пустота большого света, ни теплота семейно-родового гнезда не влекут его. Зато прорваться в число избранных вождей он не просто мог бы, но и очень бы хотел. Наполеон, повторим ещё и ещё раз, для него — жизненный пример и ориентир.

Узнав от Билибина, что русская армия (дело происходит в 1805 году) попала в безнадёжное положение, князь Андрей почти рад трагическому известию. “Ему пришло в голову, что ему-то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе” (том I, часть вторая, главка XII). Чем это кончается, вы уже знаете, сцену с вечным небом Аустерлица мы разбирали подробно. Правда открывается князю Андрею сама, без всяких усилий с его стороны; он не приходит к выводу о ничтожности всех самовлюблённых “героев” перед лицом вечности — этот вывод является ему сразу и во всей полноте.

Казалось бы, сюжетная линия Болконского исчерпана уже в конце первого тома, и автору ничего не остаётся, как объявить героя погибшим. И тут, вопреки обыденной логике, начинается самое важное — правдоискательство. Приняв истину сразу и во всей полноте, князь Андрей её неожиданно утрачивает — и начинает мучительный, долгий поиск, боковой дорогой возвращаясь к тому чувству, которое однажды посетило его на поле Аустерлица.

Вернувшись домой, где все считали его погибшим, Андрей узнаёт о рождении сына и о смерти жены: маленькая княгиня с короткой верхней губкой исчезает с его жизненного горизонта в тот самый момент, когда он готов наконец-то открыть ей своё сердце! Это известие потрясает героя и пробуждает в нём чувство вины перед умершей женой; бросив военную службу (вместе с тщетной мечтой о личном величии), Болконский поселяется в Богучарове, занимается хозяйством, читает, воспитывает сына.

Казалось бы, он предваряет путь, по которому в конце четвёртого тома пойдёт Николай Ростов — вместе с сестрой Андрея, княжной Марьей. (Самостоятельно сравните описания хозяйственных забот Болконского в Богучарове и Ростова в Лысых Горах — и вы убедитесь в неслучайном сходстве, обнаружите очередную сюжетную параллель.) Но в том и различие между обычными героями «Войны и мира» и правдоискателями, что первые останавливаются там, где последние продолжают неостановимое движение.

Болконский, узнавший истину вечного неба, думает, что достаточно отказаться от личной гордыни, чтобы обрести душевный покой. Но на самом деле деревенская жизнь не может вместить его нерастраченную энергию. А истина, полученная как бы в подарок, не выстраданная лично, не обретённая в результате долгих поисков, начинает ускользать от него. Андрей в деревне вянет, душа его словно бы усыхает. Пьер, приехавший в Богучарово, поражён страшной переменой, происшедшей в друге: “Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мёртвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска”. Лишь на миг в князе просыпается счастливое чувство причастности к истине — когда впервые после ранения он обращает внимание на вечное небо. А затем пелена безнадёжности опять застилает его жизненный горизонт.

Что же случилось? Почему автор “обрекает” своего героя на необъяснимые мучения? Прежде всего потому, что герой должен самостоятельно “дозреть” до той истины, которая открылась ему по воле Провидения. Душе князя Андрея предстоит сложная работа, ему придётся пройти через многочисленные испытания, прежде чем он вернёт себе ощущение незыблемой правды. И с этой минуты сюжетная линия князя Андрея уподобляется спирали: она идёт на новый виток, на более сложном уровне повторяя предыдущий этап его судьбы. Ему суждено опять полюбить, опять предаться честолюбивым помыслам, опять разочароваться — и в любви, и в помыслах. И, наконец, заново прийти к истине.

Третья часть второго тома открывается символичным описанием поездки Андрея в рязанские имения. Наступает весна; при въезде в лес Андрей замечает старый дуб на краю дороги.

“Вероятно, в десять раз старше берёз, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой берёзы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными давно, видно, суками и с обломанною корой, заросшею старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично-растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися берёзами. Только он не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца”.

Понятно, что в образе этого дуба олицетворён сам князь Андрей, который не отзывается на вечную радость обновляющейся жизни, омертвевший. Но по делам рязанских имений Болконский должен будет встретиться с Ильёй Андреичем Ростовым — и, заночевав в доме Ростовых, князь вновь замечает светлое, почти беззвёздное весеннее небо. А затем случайно услышит взволнованный разговор Сони и Наташи.

В сердце Андрея подспудно просыпается чувство любви (хотя сам герой этого пока не понимает); как персонаж народной сказки, он словно бы сбрызнут живой водой — и на возвратном пути, уже в начале июня, князь снова видит дуб, олицетворяющий его самого.

“Старый дуб, весь преображённый, раскинувшись шатром сочной, тёмной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца... Сквозь жёсткую столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья... Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мёртвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна...”

Вернувшись в Петербург, Болконский с новой силой включается в общественную деятельность; он верит, что им теперь движет не личное тщеславие, не гордыня, не “наполеонизм", а бескорыстное желание служить людям, служить Отечеству. Его новым героем, вождём, кумиром становится молодой энергичный реформатор Сперанский. За Сперанским, который хочет преобразовать Россию, Болконский готов следовать точно так же, как прежде готов был во всем подражать Наполеону, который желал бросить всю вселенную к своим ногам.

Но Толстой строит сюжет таким образом, чтобы читатель с самого начала почувствовал нечто не совсем ладное; Андрей видит в Сперанском героя, а повествователь — очередного вождя. Вот как в главке V части третьей второго тома описано знакомство Болконского со Сперанским:

“Князь Андрей... наблюдал все движения Сперанского, этого человека, ничтожного семинариста и теперь в руках своих — этих белых пухлых руках — имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему своё снисходительное слово”.

Что в этой цитате отражает точку зрения персонажа, а что — точку зрения повествователя?

Суждение о “ничтожном семинаристе”, который держит в своих руках судьбу России, конечно же, выражает позицию очарованного Болконского, который сам не замечает, как переносит на Сперанского черты Наполеона. А насмешливое уточнение — “как думал Болконский” — исходит от повествователя. “Презрительное спокойствие” Сперанского замечает князь Андрей, а высокомерие вождя (“с неизмеримой высоты...”) — рассказчик.

Иными словами, князь Андрей на новом витке своей биографии повторяет ошибку юности; он опять ослеплён ложным примером чужой гордыни, в котором находит себе пищу его собственная гордость. Но тут в жизни Болконского происходит знаменательная встреча: он знакомится с той самой Наташей Ростовой, чей голос лунной ночью в рязанском имении вернул его к жизни. Влюблённость неизбежна; сватовство предрешено. Но поскольку суровый отец, старик Болконский, согласия на скорый брак не даёт, Андрей вынужден уехать за границу и прекратить сотрудничество со Сперанским, которое могло бы соблазнить его, увлечь на прежний путь вождя. А драматический разрыв с невестой после её неудавшегося бегства с Курагиным вовсе выталкивает князя Андрея, как ему кажется, на обочину исторического процесса, на окраину империи. Он вновь под началом Кутузова.

Но на самом деле Бог продолжает вести Болконского особым, Ему Одному ведомым путём. Пройдя соблазн примером Наполеона, счастливо избежав соблазна примером Сперанского, повторно потеряв надежду на семейное счастье, князь Андрей в третий раз повторяет рисунок своей судьбы. Потому что, попав под начало Кутузова, он незаметно заряжается тихой энергией старого мудрого полководца, как прежде заряжался бурной энергией Наполеона и холодной энергией Сперанского.

Толстой не случайно использует фольклорный принцип троекратного испытания героя: ведь, в отличие от Наполеона и Сперанского, Кутузов поистине близок к народу, составляет с ним одно целое. Детальнее о художественном образе Кутузова в «Войне и мире» будет сказано далее; пока же обратим внимание вот на что. До сих пор Болконский сознавал, что поклоняется Наполеону, догадывался, что втайне подражает Сперанскому. А о том, что он следует примеру Кутузова, перенимает “народность” великого полководца, герой даже не подозревает. Духовная работа самовоспитания на примере Кутузова протекает в нём скрыто, подспудно.

Более того, Болконский уверен, что решение покинуть штаб Кутузова и пойти на фронт, ринуться в самую гущу сражений приходит к нему спонтанно, само собой. На самом же деле он перенимает от Михаила Илларионовича мудрый взгляд на сугубо народный характер войны, который несовместим с придворными интригами и гордыней вождей. Если героическое стремление подхватить полковое знамя на поле Аустерлица было “Тулоном” князя Андрея, то жертвенное решение об участии в битвах Отечественной войны — это, если угодно, его “Бородино”, сопоставимое на малом уровне отдельной человеческой жизни с великим бородинским сражением, морально выигранным Кутузовым.

Именно накануне Бородинского сражения Андрей встречается с другом своим Пьером; между ними происходит третий (опять фольклорное число!) значимый разговор. Первый состоялся в Петербурге (том I, часть первая, главка VI), во время него Андрей впервые сбросил маску презрительно-светского человека и откровенно сказал другу о том, что подражает Наполеону. Во время второго (том II, часть вторая, главка XI), состоявшегося в Богучарове, Пьер увидел перед собой человека, скорбно сомневающегося в смысле жизни, в существовании Бога, внутренне помертвевшего, утратившего стимул к движению. Это свидание с Пьером стало для князя Андрея “эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь”.

И вот третья беседа (том III, часть вторая, главка XXV). Преодолев невольное отчуждение, накануне того дня, когда, возможно, оба они погибнут, друзья вновь откровенно обсуждают самые тонкие, самые важные темы. Они не философствуют — для философствований нет ни времени, ни сил; но каждое их слово, даже очень несправедливое (как мнение Андрея о пленных), взвешено на особых весах. А финальный пассаж Болконского звучит как предчувствие скорой смерти: “Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла... Ну, да ненадолго! — прибавил он”.

Ранение на поле Бородина композиционно повторяет сцену ранения Андрея на поле Аустерлица; и там, и здесь герою внезапно открывается истина. Истина эта — любовь, сострадание, вера в Бога. (Вот и ещё одна сюжетная параллель.) Но в том и дело, что в первом томе перед нами был персонаж, которому правда являлась вопреки всему; теперь мы видим Болконского, успевшего подготовить себя к принятию истины — ценой душевных мучений и метаний. Обратите внимание: последний, кого видит Андрей на Аустерлицком поле, это ничтожный Наполеон, казавшийся ему великим; а последний, кого он видит на Бородинском поле, — это враг его, Анатоль Курагин, также тяжело раненный...

Впереди же у Андрея новая встреча с Наташей; последняя встреча. Причем и здесь срабатывает фольклорный принцип троекратного повтора. Впервые Андрей слышит Наташу (не видя её) в Отрадном. Затем влюбляется в неё во время первого Наташиного бала (том II, часть третья, главка XVII), объясняется с ней и делает предложение. И вот — раненый Болконский в Москве, возле дома Ростовых, в тот самый момент, когда Наташа приказывает отдать подводы раненым. Смысл этой итоговой встречи — прощение и примирение; простив Наташу, примирившись с нею, Андрей окончательно постиг смысл любви и потому готов с земной жизнью расстаться... Смерть его изображена не как непоправимая трагедия, а как торжественно-печальный итог пройденного земного поприща.

Недаром Толстой осторожно вводит в ткань своего повествования тему Евангелия.

Мы уже привыкли, что герои русской литературы второй половины XIX века часто берут в руки эту главную книгу христианства, рассказывающую о земной жизни, учении и воскресении Иисуса Христа; вспомните хотя бы роман Достоевского «Преступление и наказание». Однако Достоевский писал о своей современности, Толстой же обратился к событиям начала столетия, когда образованные люди из высшего общества обращались к Евангелию куда реже. По-церковнославянски они в большинстве своём читали плохо, к французской Библии прибегали нечасто; лишь после Отечественной войны началась работа по переводу Евангелия на живой русский язык. Возглавил эту работу будущий митрополит Московский Филарет (Дроздов); выход русского Евангелия в 1819 году повлиял на многих писателей, включая Пушкина и Вяземского.

Князю Андрею суждено умереть в 1812 году; тем не менее Лев Николаевич пошёл на решительное нарушение хронологии, и в предсмертных размышлениях Болконского всплывают цитаты именно из русского Евангелия: птицы небесные “не сеют, ни жнут”, но “Отец ваш питает их”... Почему? Да по той простой причине, что Толстой хочет показать: евангельская мудрость вошла в душу Андрея, она стала частью его собственных размышлений, он читает Евангелие как объяснение своей собственной жизни и своей собственной смерти. Если бы писатель заставил героя цитировать Евангелие по-французски или даже по-церковнославянски, это сразу бы отделило его внутренний мир от евангельского мира. (Вообще, в романе герои тем чаще говорят по-французски, чем дальше они от общенародной истины; Наташа Ростова вообще произносит по-французски только одну реплику на протяжении четырёх томов!) А цель Толстого прямо противоположна: он стремится навсегда связать образ Андрея, нашедшего истину, с темой Евангелия.

Пьер Безухов

Если сюжетная линия князя Андрея спиралевидна и каждый последующий этап его жизни на новом витке повторяет этап предыдущий, то сюжетная линия Пьера — вплоть до эпилога — похожа на сужающийся круг с фигурой крестьянина Платона Каратаева в центре.

Круг этот в начале эпопеи безразмерно широк, почти как сам Пьер — “массивный, толстый молодой человек с стриженою головой, в очках”. Подобно князю Андрею, Безухов не ощущает себя правдоискателем; он тоже считает Наполеона великим человеком — и довольствуется распространённым представлением о том, что историей управляют великие люди, “герои”.

Мы знакомимся с Пьером в тот самый момент, когда он от избытка жизненной силы принимает участие в кутежах и почти разбоях (история с квартальным). Жизненная сила — его преимущество перед мертвенным светом (Андрей говорит, что Пьер — единственный “живой человек"). И это же — его главная беда, поскольку Безухов не знает, к чему приложить свою богатырскую силу, она бесцельна, есть в ней что-то ноздрёвское. Особые душевные и умственные запросы присущи Пьеру изначально (именно поэтому он выбирает себе в друзья Андрея), но они распылены, не облекаются в ясную и чёткую форму.

Пьера отличает энергия, чувственность, доходящая до страстности, крайняя бесхитростность и близорукость (в прямом и переносном смыслах); всё это обрекает Пьера на необдуманные шаги. Как только Безухов становится наследником громадного состояния, прожигатели жизни немедленно опутывают его своими сетями, князь Василий женит Пьера на Элен. Разумеется, семейная жизнь не задаётся; принять правила, по которым живут великосветские прожигатели, Пьер не может. И вот, разъехавшись с Элен, он впервые осознанно начинает искать ответ на мучающие его вопросы о смысле жизни, о предназначении человека.

“Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?” — спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: “«Умрёшь — всё кончится. Умрёшь — и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно” (том II, часть вторая, главка I.).

И тут на его жизненном пути встречается старый масон-наставник, Иосиф Алексеевич. (Масонами называли членов религиозно-политических организаций, “орденов”, “лож”, которые ставили перед собой цель нравственного самосовершенствования и намеревались преобразовать на этой основе общество и государство.) Метафорой жизненного пути служит в эпопее дорога, по которой путешествует Пьер; Иосиф Алексеевич сам подходит к Безухову на почтовой станции в Торжке и заводит с ним беседу о таинственном предназначении человека. Из жанровой тени семейно-бытового романа мы немедленно перемещаемся в пространство романа воспитания; Толстой слегка заметно стилизует “масонские” главы под романную прозу конца XVIII — начала XIX века.

В этих разговорах, беседах, чтении и размышлениях Пьеру приоткрывается та же истина, что явилась на поле Аустерлица князю Андрею (который, возможно, также прошёл через “масонский искус”; в разговоре с Пьером Болконский насмешливо упоминает о перчатках, которые масоны получают перед женитьбой для своей избранницы). Смысл жизни не в героическом подвиге, не в том, чтобы стать вождём, подобно Наполеону, а в том, чтобы служить людям, чувствовать себя причастным вечности...

Но истина именно приоткрывается, она звучит глухо, как дальний отголосок. И чем дальше, тем болезненнее Безухов ощущает лживость большинства масонов, несовпадение их мелочной светской жизни с провозглашёнными общечеловеческими идеалами. Да, Иосиф Алексеевич навсегда остаётся для него нравственным авторитетом, но само масонство в конце концов перестаёт отвечать духовным запросам Пьера. Тем более, что примирение с Элен, на которое он пошёл под масонским влиянием, ни к чему хорошему не приводит. А сделав шаг на социальном поприще в заданном масонами направлении, затеяв реформу в своих имениях, Пьер терпит неизбежное поражение — его непрактичность, доверчивость и бессистемность обрекают земельный эксперимент на провал.

Разочарованный Безухов сначала превращается в добродушную тень своей хищной жены; кажется, что омут прожигателей жизни вот-вот сомкнётся над ним. Затем он опять начинает пить, кутить, возвращается к холостым привычкам молодости — и в конце концов перебирается из Петербурга в Москву. Мы с вами не раз отмечали, что в русской литературе XIX века Петербург ассоциировался с европейским центром чиновной, политической, культурной жизни России; Москва — с деревенским, традиционно-русским местообитанием отставных вельмож и барственных бездельников. Превращение петербуржца Пьера в москвича равнозначно его отказу от каких бы то ни было жизненных устремлений.

И тут надвигаются трагические и очищающие Россию события Отечественной войны 1812 года. Для Безухова они имеют совершенно особое, личное значение. Ведь он давно влюблён в Наташу Ростову, надежды на союз с которой дважды перечёркнуты — его женитьбой на Элен и Наташиным обещанием князю Андрею. Лишь после истории с Курагиным, в преодолении последствий которой Пьер сыграл огромную роль, Безухов полуобъясняется Наташе в любви: “Всё пропало? — повторил он. — Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей” (том II, часть пятая, главка XXII).

Не случайно сразу после сцены объяснения с Наташей Толстой глазами Пьера показывает знаменитую комету 1811 года, предвещавшую начало войны: “Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягчённой и ободрённой душе”. Тема общенародного испытания и тема личного спасения сливаются в этом эпизоде воедино.

Шаг за шагом упрямый автор ведёт своего любимого героя к постижению двух неразрывно связанных правд: правды искренней семейной жизни и правды общенародного единения. Из любопытства Пьер отправляется на поле Бородина как раз накануне великого сражения; наблюдая, общаясь с солдатами, он готовит свой ум и своё сердце к восприятию мысли, которую выскажет ему Болконский во время их последнего бородинского разговора: истина там, где “они”, простые солдаты, обычные русские люди.

Взгляды, которые Безухов исповедовал в начале «Войны и мира», переворачиваются, прежде он видел в Наполеоне источник исторического движения, теперь он видит в нём источник исторического зла, антихриста. И готов пожертвовать собой ради спасения человечества. Читатель должен понять: духовный путь Пьера пройден лишь до середины; герой ещё не пришёл в согласие с рассказчиком, который убеждён (и убеждает читателя), что дело вообще не в Наполеоне, что французский император — лишь игрушка в руках Провидения. Но переживания, выпавшие на долю Безухова во французском плену, а главное — знакомство с Платоном Каратаевым довершат ту работу, которая уже началась в нём.

Во время казни пленных (сцена, опровергающая жестокие доводы Андрея во время последнего бородинского разговора) Пьер сам сознаёт себя инструментом в чужих руках; его жизнь и его смерть от него на самом деле не зависят. А общение с простым крестьянином, “округлым” солдатом Апшеронского полка Платоном Каратаевым, окончательно раскрывает перед Пьером перспективу новой жизненной философии. Назначение человека не в том, чтобы стать яркой личностью, отдельной от всех других личностей, а в том, чтобы отразить в себе народную жизнь во всей её полноте, стать частичкой мироздания. Только тогда можно ощутить себя поистине бессмертным: “Ха, ха, ха! — смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: — Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. — смеялся он с выступившими на глаза слезами... Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звёзд. «И всё это мое, и всё это во мне, и всё это я!..»” (том IV, часть вторая, главка XIV).

Недаром эти размышления Пьера звучат почти как народные стихи, в них подчёркнут, усилен внутренний, нерегулярный ритм:

Не пустил меня солдат.
Поймали меня, заперли меня.
В плену держат меня.
Кого меня? Меня?

Истина звучит как народная песня, — а небо, в которое устремляет свой взгляд Пьер, заставляет внимательного читателя вспомнить и финал третьего тома, вид кометы и, главное, небо Аустерлица. Но различие между аустерлицкой сценой и переживанием, посетившим Пьера в плену, принципиально. Андрей, как мы уже сказали, в конце первого тома встречается лицом к лицу с истиной вопреки собственным намерениям. Ему лишь предстоит долгий кружной путь к ней. А Пьер впервые постигает её в итоге мучительных исканий.

Но в эпопее Толстого нет ничего окончательного. Помните, мы сказали, что сюжетная линия Пьера лишь кажется кругообразной, что, если заглянуть в эпилог, картина несколько изменится? Теперь прочтите эпизод приезда Безухова из Петербурга и особенно сцену разговора в кабинете — с Николаем Ростовым, Денисовым и Николенькой Болконским (главки XIV–XVI части первой эпилога). Пьер, тот самый Пьер Безухов, который уже постиг полноту общенародной истины, который отрёкся от личных амбиций, вновь заводит речь о необходимости исправить общественное неблагополучие, о необходимости противодействия ошибкам правительства. Нетрудно догадаться, что он стал членом ранних декабристских обществ — и что на историческом горизонте России начала взбухать новая гроза.

Наташа своим женским чутьём угадывает вопрос, который явно хотел бы задать Пьеру сам рассказчик. “Ты знаешь, о чём я думаю? — сказала она, — о Платоне Каратаеве. Как он? Одобрил бы он тебя теперь?”

Что же получается? Герой начал уклоняться от обретённой и выстраданной истины? И прав средний, обычный человек Николай Ростов, который с неодобрением отзывается о планах Пьера и его новых товарищей? Значит, Николай теперь ближе к Платону Каратаеву, чем сам Пьер?

И да, и нет. Да — потому что Пьер несомненно отклоняется от “округлого”, семейственного, общенародного мирного идеала, готов включиться в “войну”. Да — потому что он уже прошёл в свой масонский период через соблазн стремления к общественному благу, а через соблазн личными амбициями — в момент, когда подсчитывал число зверя в имени Наполеона и убеждал себя, что именно он, Пьер, предназначен избавить человечество от этого злодея. Нет — потому что вся эпопея «Война и мир» пронизана мыслью, которую Ростов постичь не в состоянии: мы не вольны в своих желаниях, в своём выборе — участвовать или не участвовать в исторических потрясениях.

Пьер куда ближе, чем Ростов, к этому “нерву” истории; среди прочего Каратаев научил его своим примером покоряться обстоятельствам, принимать их такими, какие они есть. Вступая в тайное общество, Пьер удаляется от идеала и в известном смысле возвращается в своём развитии на несколько шагов назад, — но не потому, что он хочет этого, а потому, что он не может уклониться от объективного хода вещей. И, может статься, частично утратив истину, он ещё глубже познаёт её в финале своего нового пути.

Потому эпопея и завершается глобальным историософским рассуждением, смысл которого сформулирован в его последней фразе: “...необходимо отказаться от несуществующей свободы и признать неощущаемую нами зависимость”.

Мудрецы

Мы с вами сказали о прожигателях жизни, о вождях, об обычных людях, о правдоискателях. Но есть в «Войне и мире» еще один разряд героев, зеркально противоположный вождям. Это — мудрецы. То есть персонажи, которые постигли истину общенародной жизни и являют собою пример для других героев, ищущих правду. Таковы, в первую очередь, штабс-капитан Тушин, Платон Каратаев и Кутузов.

Штабс-капитан Тушин появляется в сцене шенграбенского сражения; мы видим его вначале глазами князя Андрея — и это не случайно. Если бы обстоятельства сложились иначе и Болконский был бы внутренне готов к этой встрече, она могла бы сыграть в его жизни ту же роль, какую в жизни Пьера сыграет встреча с Платоном Каратаевым. Однако, увы, Андрей пока ослеплён мечтой о собственном “Тулоне”. Защитив Тушина в главке XXI (том I, часть вторая), когда тот виновато молчит перед Багратионом и не хочет выдавать начальника, — князь Андрей не понимает, что за тушинским молчанием кроется не раболепие, а понимание скрытой этики народной жизни. Болконский пока не готов к встрече со своим Каратаевым.

“Небольшой сутуловатый человек”, командир артиллерийской батареи, Тушин с самого начала производит на читателя крайне благоприятное впечатление; внешняя неловкость лишь оттеняет его несомненный природный ум. Недаром, характеризуя Тушина, Толстой прибегает к своему излюбленному приёму, обращает внимание на глаза героя, это зеркало души: “Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами...” (том I, часть вторая, главка XV).

Но для чего такое внимание уделено столь незначительной фигуре, причём в сцене, которая непосредственно следует за главкой, посвящённой самому Наполеону? Догадка приходит к читателю не сразу. Но вот он доходит до главки XX, и образ штабс-капитана постепенно начинает разрастаться до символических масштабов.

“Маленький Тушин с закушенною набок трубочкой” вместе со своей батареей забыт и оставлен без прикрытия; он этого практически не замечает, потому что полностью поглощён общим делом, ощущает себя неотъемлемой частью всего народа. Накануне сражения этот маленький неловкий человечек говорил о страхе перед смертью и полной неизвестности насчёт вечной жизни; теперь он преображается у нас на глазах.

Рассказчик показывает этого маленького человека крупным планом: “у него в голове установился фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик”. В эту секунду противостоят друг другу не русская и французская армии — друг другу противостоят маленький Наполеон, воображающий себя великим, и маленький Тушин, поднявшийся до истинного величия. Он не боится смерти, он боится лишь начальства, и немедленно робеет, когда на батарее появляется штабной полковник. Потом (главка XXI) Тушин сердечно помогает всем раненым (в их числе Николаю Ростову).

Во втором томе мы ещё раз встретимся со штабс-капитаном Тушиным, потерявшим на войне руку (самостоятельно проанализируйте главку XVIII части второй (Ростов приезжает в больницу), особенное внимание обратите на то, как — и почему именно так — Тушин относится к намерению Василия Денисова подать жалобу по начальству).

И Тушин, и другой толстовский мудрец — Платон Каратаев, наделены одинаковыми “физическими” свойствами: они маленького роста, у них схожие характеры: они ласковы и добродушны. Но Тушин ощущает себя неотъемлемой частью общей народной жизни лишь в самом разгаре войны, а в мирных обстоятельствах он простой, добрый, робкий и очень обычный человек. А Платон причастен этой жизни всегда, в любых обстоятельствах. И на войне и особенно в состоянии мира. Потому что он носит мир в своей душе.

Пьер встречается с Платоном в нелёгкий момент своей жизни — в плену, когда судьба его висит на волоске и зависит от множества случайностей. Первое, что бросается ему в глаза (и странным образом успокаивает), — это округлость Каратаева, гармоническое сочетание облика внешнего и облика внутреннего. В Платоне всё круглое — и движения, и быт, который он налаживает вокруг себя, и даже домовитый “запах”. Рассказчик, с присущей ему настойчивостью, повторяет слова “круглый”, “округлый” так же часто, как в сцене на Аустерлицком поле он повторял слово “небо”.

Андрей Болконский во время Шенграбенского сражения не был готов к встрече со своим Каратаевым, штабс-капитаном Тушиным. А Пьер к моменту московских событий дозрел до того, чтобы научиться у Платона многому. И прежде всего — истинному отношению к жизни. Потому-то Каратаев “остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого”. Ведь ещё на возвратном пути из Бородина в Москву Безухову приснился сон, во время которого Пьер слышал голос. “Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам Бога, — говорил голос. — Простота есть покорность Богу, от него не уйдёшь. И они просты. Они не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится её, тому принадлежит всё. ...Всё соединить? — сказал себе Пьер. — Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли — вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо!”

Платон Каратаев и есть воплощение этого сна; в нём всё именно сопряжено, он не страшится смерти, он мыслит пословицами, в которых обобщена вековая народная мудрость, недаром и во сне Пьер слышит пословицу “Сказанное слово серебряное, а несказанное золотое”.

Можно ли назвать Платона Каратаева яркой личностью? Нет, ни в коем случае. Наоборот: он вообще не личность, потому что у него нет своих особых, отдельных от народа духовных запросов, нет стремлений и желаний. Он для Толстого больше чем личность, он — частица народной души. Каратаев не помнит собственных слов, сказанных минуту назад, поскольку он не мыслит в привычном значении этого слова, то есть не выстраивает свои рассуждения в логическую цепочку. Просто, как сказали бы современные люди, его ум “подключён” к общенародному сознанию, и суждения Платона воспроизводят надличную мудрость.

Нет у Каратаева и “специальной” любви к людям, — он относится ко всем одинаково любовно. И к барину Пьеру, и к французскому солдату, который заказал Платону пошив рубахи, и к колченогой собачке, привязавшейся к нему. Не будучи личностью, он не видит личностей и вокруг себя, каждый встречный для него — такая же частица единого мироздания, как и сам Платон. Смерть или разлука поэтому не имеют для него никакого значения; Каратаев не расстраивается, узнав, что человек, с которым он сблизился, вдруг исчез — ведь от этого ничего не меняется! Вечная жизнь народа продолжается, и во всяком новом встречном обнаружится её неизменное присутствие.

Главный урок, который Безухов выносит из общения с Каратаевым, главное качество, которое он стремится у своего “учителя” перенять, — это добровольная зависимость от вечной народной жизни. Только она даёт человеку настоящее чувство свободы. И когда Каратаев, заболев, начинает отставать от колонны пленных и его пристреливают, как собаку, — Пьер не слишком огорчается. Индивидуальная жизнь Каратаева кончилась, но вечная, общенародная, которой он причастен, — продолжается, и ей не будет конца. Потому-то Толстой завершает сюжетную линию Каратаева вторым сном Пьера, который привиделся пленному Безухову в деревне Шамшеве. “«Жизнь есть всё. Жизнь есть Бог. Всё перемещается и движется, и это движение есть Бог...»

«Каратаев!» — вспомнилось Пьеру.

И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию... он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали её, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.

— Вот жизнь, — сказал старичок учитель...

— В середине Бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать Его... Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез”.

В метафоре жизни как “жидкого колеблющегося шара”, составленного из отдельных капель, соединяются все символические образы «Войны и мира», о которых мы говорили выше: и веретена, и часового механизма, и муравейника; круговое движение, соединяющее всё со всем, — вот представление Толстого о народе, об истории, о семье. Встреча Платона Каратаева вплотную приближает Пьера к постижению этой истины.

От образа штабс-капитана Тушина мы поднялись, как на ступеньку вверх, к образу Платона Каратаева. Но и от Платона в пространстве эпопеи вверх ведёт ещё одна ступенька. Образ народного фельдмаршала Кутузова поставлен здесь на недосягаемую высоту. Этот старый человек, седой, толстый, тяжело ступающий, с пухлым, изуродованным раной лицом, возвышается и над капитаном Тушиным, и даже над Платоном Каратаевым: истину народности, воспринятую ими инстинктивно, он постиг сознательно и возвёл в принцип своей жизни и своей полководческой деятельности.

Главное для Кутузова (в отличие от всех вождей с Наполеоном во главе) — отклониться от личного горделивого решения, угадать верный ход событий и не мешать им развиваться по Божьей воле, по правде. Впервые встретившись с ним в первом томе, в сцене смотра под Бренау, мы видим перед собою рассеянного и хитрого старика, старого служаку, которого отличает “аффектация почтительности”. И не сразу понимаем, что маска нерассуждающего служаки, которую Кутузов надевает, приближаясь к властвующим особам, прежде всего к царю, — всего лишь один из многочисленных способов его самозащиты. Ведь он не может, не должен допустить реального вмешательства этих самодовольных особ в ход событий, а потому обязан ласково уклоняться от их воли, не противореча ей на словах. Так он будет уклоняться и от битвы с Наполеоном во время Отечественной войны.

Кутузов, каким он предстаёт в батальных сценах третьего и четвёртого томов, не деятель, а созерцатель, он убеждён, что для победы требуется не ум, не схема, а “что-то другое, независимое от ума и знания”. И прежде всего — “нужно терпение и время”. Того и другого у старого полководца в избытке; он наделён даром “спокойного созерцания хода событий” и главное свое предназначение видит в том, чтобы не навредить. То есть выслушать все доклады, все главные соображения, полезные (то есть согласные с естественным ходом вещей) поддержать, вредные отклонить.

А главная тайна, которую постиг Кутузов, каким он изображён в «Войне и мире», это тайна поддержания народного духа, главной силы в любой борьбе с любым врагом Отечества.

Потому-то этот старый, немощный, сластолюбивый человек олицетворяет собою толстовское представление об идеальном политике, который постиг главную мудрость: личность не может повлиять на ход исторических событий и должна отречься от идеи свободы в пользу идеи необходимости. Эту мысль Толстой “поручает” высказать Болконскому: наблюдая за Кутузовым после назначения того главнокомандующим, князь Андрей размышляет: “У него не будет ничего своего. Он... понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, — это неизбежный ход событий... А главное... что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки...” (том III, часть вторая, главка XVI).

Без фигуры Кутузова Толстой не решил бы одну из главных художественных задач своей эпопеи: противопоставить “лживой форме европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история” — “простую, скромную и потому истинно величественную фигуру” народного героя, которая никогда не уляжется в эту “лживую форму”.

Наташа Ростова

Если перевести типологию героев эпопеи на традиционный язык литературоведческих терминов, то сама собой обнаружится внутренняя закономерность. Миру обыденности и миру лжи противостоят драматические и эпические характеры. Драматические характеры Пьера и Андрея полны внутренних противоречий, всегда находятся в движении и развитии; эпические характеры Каратаева и Кутузова поражают своей цельностью. Но есть в портретной галерее, созданной Толстым в «Войне и мире», характер, который не вписывается ни в один из перечисленных разрядов. Это лирический характер главной героини эпопеи Наташи Ростовой.

Принадлежит ли она к прожигателям жизни? Об этом и помыслить невозможно. С её-то искренностью, с её обостренным ощущением справедливости! Относится ли она к обычным людям, подобно своим родным, Ростовым? Во многом — да; и всё-таки недаром и Пьер, и Андрей ищут её любви, тянутся к ней, выделяют из общего ряда. При этом правдоискательницей её — в отличие от них — никак не назовёшь. Сколько бы мы ни перечитывали сцены, в которых действует Наташа, нигде не найдём и намёка на поиски нравственного идеала, истины, правды. А в эпилоге, после замужества, она теряет даже яркость темперамента, одухотворённость облика; детские пеленки заменяют ей то, что Пьеру и Андрею дают размышления об истине и о цели жизни.

Подобно остальным Ростовым, Наташа не наделена острым умом; когда в главке XVII части четвёртой последнего тома, а затем эпилоге мы видим её рядом с подчёркнуто умной женщиной Марьей Болконской-Ростовой, это различие особенно резко бросается в глаза. Наташа, как подчёркивает рассказчик, попросту “не удостаивала быть умной”. Зато она наделена чем-то иным, что для Толстого важнее абстрактного ума, важнее даже правдоискательства: инстинктом познания жизни опытным путём. Именно это необъяснимое качество вплотную приближает образ Наташи к мудрецам, прежде всего к Кутузову — при том, что во всем остальном она ближе к обычным людям. Её попросту невозможно “приписать” к одному какому-то разряду: она не подчиняется никакой классификации, вырывается за пределы любого определения.

Наташа, “черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая”, самая эмоциональная из всех персонажей эпопеи; потому она и самая музыкальная из всех Ростовых. Стихия музыки живёт не только в её пении, которое все вокруг признают замечательным, но и в самом голосе Наташи. Вспомните, ведь сердце Андрея впервые дрогнуло, когда он лунной ночью услышал Наташин разговор с Соней, не видя беседующих девушек. Наташино пение исцеляет брата Николая, который приходит в отчаяние после проигрыша сорока трёх тысяч, разорившего семейство Ростовых.

Из одного эмоционального, чуткого, интуитивного корня растут и её эгоизм, полностью раскрывшийся в истории с Анатолем Курагиным, и её самоотверженность, которая проявляется и в сцене с подводами для раненых в пожарной Москве, и в эпизодах, где показано, как она ухаживает за умирающим Андреем, как заботится о матери, потрясённой известием о смерти Пети.

А главный дар, который дан ей и который поднимает её над всеми остальными героями эпопеи, даже самыми лучшими, — это особый дар счастья. Все они страдают, мучаются, ищут истину — или, как безличностный Платон Каратаев, ласково обладают ею; лишь Наташа бескорыстно радуется жизни, чувствует её лихорадочный пульс — и щедро делится своим счастьем со всеми окружающими. Её счастье — в её естественности; поэтому повествователь так жёстко противопоставляет сцену первого бала Наташи Ростовой эпизоду её знакомства и влюблённости в Анатоля Курагина. Обратите внимание: знакомство это происходит в театре (том II, часть пятая, главка IX). То есть там, где царит игра, притворство. Толстому этого мало; он заставляет эпического повествователя спускаться вниз по ступеням эмоций, использовать в описаниях происходящего сарказм, усиленно подчёркивать мысль о неестественности атмосферы, в которой зарождается чувство Наташи к Курагину.

Недаром именно к лирической героине, Наташе, отнесено самое знаменитое сравнение «Войны и мира». В тот момент, когда Пьер после долгой разлуки встречает Ростову вместе с княжной Марьей и не узнает её, — и вдруг “лицо, с внимательными глазами с трудом, с усилием, как отворяется заржавевшая дверь, — улыбнулось, и из этой растворённой двери вдруг пахнуло и обдало Пьера забытым счастием... Пахнуло, охватило и поглотило его всего” (главка XV части четвёртой последнего тома).

Но истинное призвание Наташи, как показывает Толстой в эпилоге (причём неожиданно для многих читателей), раскрылось лишь в материнстве. Уйдя в детей, она осуществляет себя в них и через них; и это не случайно: ведь семья для Толстого — такой же космос, такой же целостный и спасительный мир, как христианская вера, как народная жизнь.