ПАНТЕОН

Руслан КИРЕЕВ

Гольдони: маски и лица

Венеция с давних пор славится своими каналами, гондолами, баркароллами (песнями, что на этих самых гондолах распевают), а также масками. Круглый год продают их в лавочках, облепивших площадь Сан-Марко, но подлинный праздник маски, её торжество и всевластие наступают раз в год, во время знаменитого венецианского карнавала. Кого только не увидишь тут! Дьявола и амазонку, шута и принцессу, звездочёта и весталку... А также патриарха венецианского купечества Панталоне, короля карнавала...

А ведь всего этого могло и не быть. Традиция, берущая начало от народной комедии дель арте, грозила оборваться, и не сама по себе, а под мощными целенаправленными ударами некоего адвоката, как он не без гордости аттестовал себя.

Впрочем, борец с масками действительно был адвокатом и даже выиграл в суде несколько громких дел. О самом первом из них этот человек расскажет на старости лет в своих мемуарах.

“Мой противник говорил в течение полутора часов. Я слушал его, не испытывая никакого страха. Как только он кончил свою речь, я начал свою. Я сделал патетическое вступление, желая склонить судей на свою сторону... Затем я перешёл к самому делу и атаковал с фронта речь Корделины. Я приводил факты, соответствовавшие действительности; моё красноречие нравилось публике. Я говорил два часа и закончил свою речь, обливаясь потом”.

Мемуары писались в Париже и уже не адвокатом — с этой хлопотной профессией мемуарист давно распрощался, равно как и с родной Венецией, — а придворным комедиографом, пенсионером короля Людовика XVI. Летом 1792 года король был свергнут, в январе следующего гильотинирован, и бывший адвокат, перешагнувший свой 85-летний рубеж, остался без средств к существованию.

Ненадолго: через две недели после публичной казни монарха Конвент торжественно восстановил престарелому историографу пенсию. Это случилось 7 февраля 1793 года, в аккурат на следующий день после его, историографа, смерти.

Факт, разумеется, трагикомический, но никто не засмеялся — во Франции было тогда не до смеха, — единственный же человек, который сумел бы по достоинству оценить ироническую ухмылку судьбы, лежал в гробу.

Это был Карло Гольдони, больше известный не как историограф, а как комедиограф. Именно в этом качестве он, адвокат по образованию, и затеял беспрецедентную войну с масками. Вернее, не с масками как таковыми, а с театром масок, то есть с сугубо условным театром, с той самой комедией дель арте, что в течение трёх с лишним веков безраздельно господствовала на итальянских подмостках. Выражение лица, мимика, психологический нюанс — ничего этого не было тут и не могло быть, поскольку играли актёры в кожаных ярко раскрашенных масках, не менявшихся десятилетиями. Зрители мгновенно узнавали озорника Арлекина, интригана Бригеллу, высокородного и трусоватого испанского Капитана, злоязычную Серветту... Драматического текста не существовало как такового, участники спектакля знали лишь общий план разыгрываемого ими действа и импровизировали кто во что горазд. Когда же слов не хватало, в ход шли тумаки и непристойные жесты.

И вот сын венецианского врача, дипломированный адвокат Гольдони решил всё это порушить. Хотя по натуре был отнюдь не боец. “Впервые увидя свет, я не поднял крика”, — пишет он в мемуарах, которые так и называются: “Мемуары Карло Гольдони, содержащие историю его жизни и его театра”. И продолжает: “Эта кротость, думается мне, уже тогда свидетельствовала о моём мирном характере”.

Но миролюбие миролюбием, а театр театром, он должен развиваться, а потому долой маски! Пусть зритель видит лицо актёра! Пусть видит жизнь, какова она есть, — именно такую жизнь рисовал он в своих пьесах, что вызывало когда яростные, когда язвительные протесты коллег. И прежде всего его антипода, венецианского аристократа Карло Гоцци, сочинявшего в пику своему тёзке-плебею изысканные и трогательно-озорные сказки для театра. “Принцесса Турандот”, “Любовь к трём апельсинам”, “Зелёная птичка” — всего десять. В предисловии к одной из них, “Королю-оленю”, Гоцци писал: “Большой сценический успех “Апельсинов” и “Ворона” заставил синьора Гольдони, человека, не лишённого хитрости, сказать, что он начинает со мной считаться”.

Как понимать сие? Неизвестно... В своих двухтомных “Мемуарах” Гольдони ни разу не упоминает имени своего злейшего врага, из-за которого, собственно, и покинул Италию не в силах видеть, как та неистово рукоплещет столь далёким от жизни фантазиям сказочника.

Быть может, именно это и имел в виду Гоцци, публично заявляя, что соперник стал с ним считаться? Во всяком случае на творчестве Гольдони опыт его литературного оппонента никоим образом не сказался. Он по-прежнему черпал сюжеты из жизни, из бурлящей вокруг громкоголосой, красочной, пряной жизни, изобилующей необыкновенными ситуациями и поразительными характерами. Оставалось лишь перенести их на бумагу... Не отсюда ли феноменальная (более двухсот пятидесяти пьес) плодовитость драматурга, не раз спасавшая его в трудные минуты? Когда в 1750 году труппа, с которой работал Гольдони, оказалась на грани краха, он при закрытии сезона — а это была первая неделя поста — обратился к публике с приветствием, в котором поклялся, что на будущий год представит на её суд полтора десятка новых пьес. Полтора десятка и ещё одну — итого шестнадцать.

Знатоки недоверчиво качали головами. Даже Мольеру, говорили они, не под силу такое, однако поклонники Гольдони настаивали, что их кумиру подвластно всё. Прямо в театре заключались пари, во всех салонах говорили о брошенном маэстро вызове, о том же толковали на площадях; в результате все абонементы были распроданы, и сезон открылся при переполненном зале. (Это был венецианский театр Сант-Анджело.)

Гольдони не обманул: шестнадцать новых пьес было им представлено. Впоследствии они разошлись по всему миру, а одну из них — “Кофейную” — переложил на русский язык другой великий драматург, Александр Островский.

“Я знаю, что она страдает от любви ко мне, — говорит герой “Кофейной” Эудженио. — Я и сам её люблю, но свобода мне дорога”.

Это человек импульсивный и доверчивый, благородный, но не умеющий противостоять разного рода искушениям. За ночь он спускает в карты огромную сумму, даёт слово больше не садиться за игорный стол и через час вновь оказывается за ним. Тут многое от самого автора, смиренно признавшегося в “Мемуарах”, что в молодости “был весёлого нрава и слабохарактерен, любил удовольствия и поддавался соблазнам и увлечениям”.

И здесь же, абзацем выше: “Мой венецианский выговор нравился дамам и давал мне некоторое преимущество перед товарищами. Мой возраст и наружность обеспечивали мне успех, так же как и распеваемые мною куплеты и песенки”.

В “Мемуарах” приведено множество историй, которые подтверждают правоту этих слов. Как, впрочем, и других, вложенных в уста героя “Кофейной”: “...люблю, но свобода мне дорога”. То есть дороже очередной возлюбленной...

Одну из них — если говорить не о герое, а об авторе — звали Анджеликой. Адвокат Гольдони, которому предстояло расследовать обстоятельства происшедшей в отдалённой местности потасовки, пригласил её прокатиться по живописной дороге в компании дюжины друзей. Но друзья были ширмой. “Сказать по правде, ради неё я и устроил всю эту поездку... Наше оригинальное путешествие доставило нам много удобных случаев для признаний, и мы по уши влюбились друг в друга”.

Расследование дела заняло два часа, после чего отправились в обратный путь. Тут в адвокате проснулся театральный деятель, который принялся горячо уговаривать “прекрасную Анджелику” поучаствовать в спектаклях. У неё, уверял, получится.

Ах, как красноречив был он, как пылок и изобретателен! “В моём разговоре, — констатировал подвижник литературного труда, — больше искусства, чем в моих сочинениях”.

Увы, на сей раз искусство это оказалось бессильно. Во-первых, девушка, от природы весьма застенчивая, боялась сцены, а во-вторых, категорически возражали родители. Единственное, что дозволили ей, это посетить театр в качестве зрительницы.

Она посетила. Но лучше, право, не делала б этого! “Она была ревнива и сильно страдала, видя моё непринуждённое отношение с моими хорошенькими товарками”.

Дело кончилось слезами. Слезами и мягкими укорами. Адвокат, профессиональный защитник, оборонялся как мог. Неужто она не верит ему! Неужто ревнует? Смешная... “Это была первая женщина, которую я полюбил. Она мечтала быть моей женой, и её желание, вероятно, осуществилось бы, если бы странные, но всё же весьма основательные соображения не побудили меня изменить решение”.

Соображения были действительно странные. Приметливый драматург обратил внимание, что у замужней сестры его избранницы слегка изменился после родов цвет лица. А раз так, рассудил он, то нечто подобное грозит, по-видимому, и его милой Анджелике. “Я был молод и содрогался при мысли, что моя жена вскоре после нашей свадьбы может утерять свою свежесть”. А посему не лучше ли расстаться с возлюбленной, нежели подвергать себя столь серьёзному риску? “Мне было нелегко оторваться от этого очаровательного существа, которое дало мне вкусить первые радости чистой любви”.

Первые, но не последние. Количество женщин, так или иначе упоминаемых в “Мемуарах”, уступает, конечно, числу пьес драматурга, но не очень, и едва ли не перед каждой из них он готов был произнести (а часто и произносил) слова, которыми открывается его, пожалуй, самая популярная комедия — “Слуга двух господ”: “Вот вам моя рука; с нею вместе отдаю вам и моё сердце”.

Потом рука и сердце забирались по разным причинам обратно, так что всё это сильно смахивало на авантюру, но если Гольдони и был авантюристом, как утверждали иные его противники, то авантюристом честным. “Честный авантюрист” — так называется одна из его пьес, которую сам автор признавал в основе своей автобиографической. “Если честный авантюрист и не является моим точным портретом, то всё же он испытал почти столько же приключений”.

Это по-своему обаятельный человек, как, впрочем, и большинство героев Карло Гольдони, не выведшего в своих бесчисленных сочинениях ни одного законченного негодяя. Он вообще не любил говорить о людях плохо — не потому ли и нет в “Мемуарах” ни единого упоминания о его заклятом враге Карло Гоцци? А уж женщины, которые любили его и которым он предлагал руку и сердце (пусть и забирая после обратно), — многочисленные женщины Гольдони предстают в написанных на склоне лет воспоминаниях сущими ангелами. За одним-единственным исключением... И таким же исключением стала пьеса, в которой эта женщина запечатлена и в которой сразу два отрицательных героя, причём обычно добродушный автор не скрывает своего неприязненного отношения к ним. Оно даёт о себе знать уже в заголовке сочинения, вернее, в подзаголовке: “Распутник”. Название же — “Дон Жуан Тенорио”.

В мировой литературе существует, как известно, целая армия Дон Жуанов. Для Гольдони, этого итальянского Мольера, как окрестили его, своеобразным ориентиром служила комедия Мольера подлинного, то бишь французского, но венецианец ввёл в свою пьесу, написанную, в отличие от большинства его произведений, не прозой, а стихами, правда белыми, пастуха и пастушку. Первого звали Карино, и “это имя, — поясняет автор, — представляло собой уменьшительную форму моего имени (Карлино) с выпуском одной буквы”. Что же касается пастушки, которую без особого труда соблазняет Дон Жуан, то она зовётся Элизой.

Быть может, это тоже уменьшительная форма имени какой-нибудь реальной женщины? Но в тогдашнем окружении Гольдони таковых вроде бы не значится. Его подругой в то время, его возлюбленной и очередной претенденткой на руку и сердце была актриса Пассалаква, популярная исполнительница роли субреток.

Субретка — это сценическое амплуа разбитных служанок, которые устраивают своим господам любовные свидания, носят тайком записки и всячески покрывают высокородных греховодников. По свидетельству современников, в том числе и самого Гольдони, Пассалаква исполняла эту роль не только талантливо, но и с несомненным знанием дела.

Родилась она в Неаполе, в семье актёра Алессандро д'Аффлизио, и это, стало быть, её настоящая фамилия. А имя — Элизабета. Или сокращённо — Элиза. Её-то Гольдони и вывел в своём “Дон Жуане”.

Пастушка Элиза клянётся в верности пастуху Карино, а сама исподтишка изменяет ему с коварным Дон Жуаном, когда же честный и доверчивый пастух уличает подругу в неверности, та закатывает истерику и, выхватив кинжал, пытается заколоть себя. И это, надо сказать, не фантазия автора, так — или почти так — было в действительности.

В первые Гольдони обратил внимание на Пассалакву, когда труппа гастролировала в Падуе. В разгар сезона театр внезапно покинула актриса Дзанетта Казанова, отлично зарекомендовавшая себя в амплуа вторых любовниц, но вошедшая в историю не благодаря своим актёрским талантам, довольно скромным, а как мать Джакомо Казановы, самого блистательного авантюриста эпохи. В объёмистой “Истории моей жизни” Казанова несколько строк уделяет своему земляку Карло Гольдони. “В обществе он не блещет, он пошлый и приторный”. Пусть эта филиппика останется на совести знаменитого обольстителя (грехом меньше, грехом больше — экая важность!), мы же вернёмся от сына к матери, которая, не дождавшись конца сезона, отбыла в Санкт-Петербург к русскому двору. (Гольдони пишет: к польскому, но это ошибка.) Нужно было срочно заменить её кем-то, и тут-то под руку подвернулась синьора Пассалаква, до сих пор выступавшая лишь в качестве субреток. Это была “очень умная молодая женщина, которая всё делала сносно и ничего — превосходно. Она пела, танцевала, играла серьёзные и комические роли, фехтовала, носила военную форму, говорила на разных наречиях”.

Так характеризует её Карло Гольдони, но не в “Мемуарах”, а в предисловии к четырнадцатому тому своего Собрания сочинений, которое выходило в течение полутора десятков лет в родной его Венеции и каждый том которого предварялся фрагментом автобиографии автора. В “Мемуарах” определение “умная” — а тем более “очень умная” — отсутствует; бывшая возлюбленная представлена тут исключительно в дурном свете. И пела-де она “фальшиво и монотонно”, и “гримасничала”, а потом стала ревновать невинного пастушка, каковым, надо полагать, автор “Дон Жуана” видел себя, к восемнадцатилетней жене старика актёра. Словом, резюмирует Гольдони, “она тщетно пыталась завлечь меня в свои сети”.

Тщетно? Ну как же тщетно, если буквально в следующей фразе читаем: “В Венеции её старания увенчались успехом”.

Каким образом? А вот каким.

Однажды за утренней чашкой шоколада (шоколад в ту пору был излюбленным напитком венецианцев) Гольдони вручили записку, в которой Пассалаква любезно и недвусмысленно просила навестить её в пять часов дня. Будучи человеком воспитанным, маэстро не счёл возможным отказаться и явился с визитом минута в минуту.

Та, что обычно изображала на сцене служанок, на сей раз выступила в роли хозяйки. По словам драматурга, всегда профессионально знавшего, во что лучше одеть своих героев, на ней был “костюм нимфы с острова Цитеры”, того самого острова, на котором родилась из морской пены богиня любви Афродита.

Гость сделал вид, что не понял намёка. Величайший реформатор сцены, которого назовут впоследствии Галилеем новой литературы, он играл сейчас роль не искушённого в любовных забавах простачка и потому беспечно опустился на диван рядом с “нимфой”.

На диван? Рядом? Многие мизансцены в пьесах Гольдони строятся на том, сколь близко от дамы сел кавалер (если слишком близко, то это уже серьёзный повод для ревности), поэтому заподозрить “Галилея новой литературы” в незнании этикета невозможно. Этикет тут ни при чём: “нимфа” сама усадила его возле себя, после чего, пишет памятливый мемуарист, “наговорила мне кучу любезностей и комплиментов”. И добавляет: “Я хорошо знал её и потому держался начеку, стойко выдерживая характер”.

Обратите внимание на это — “выдерживая характер”, да ещё — “стойко”. Это — не лексика человека, безразличного к прелестям коварной соблазнительницы; так изъясняется обычно тот, на кого эти самые прелести действуют, и действуют весьма ощутимо.

Спектакль, что разыгрывался в гостиной актрисы, относился, безусловно, к третируемому Гольдони жанру комедии дель арте: оба импровизировали, оба прятались за масками; она — нимфы, он — простодушного пастушка. Но тут следует сказать, что у означенного жанра была одна характерная особенность. Для любовников — а точнее, для актёров, изображающих любовников, — делалось исключение: они обычно играли без масок.

Первой скинула свою синьора Пассалаква. Она разразилась пространным монологом, отнюдь не заимствованным из какой-либо пьесы — комедия дель арте, напомним ещё раз, предполагала импровизацию, — а льющимся прямо из сердца. “Возможно ли, — воскликнула она страстным голосом, — чтобы из всех актрис нашей труппы я одна имела несчастье не нравиться вам?”

Приводя в “Мемуарах” эти слова, Гольдони не только не опровергает их, но даже никак не комментирует, из чего можно заключить, что все остальные актрисы были ему по душе... Ну и были — а что такого! У “итальянского Мольера” есть пьеса про Мольера французского, которая так и называется: “Мольер”, а там — следующая многозначительная сентенция: “Нежное влечение, которое чувствует один пол к другому, вложено в нас непреклонной природой”. А как прикажете противиться природе? Гольдони не йог.

“Сознаюсь, её речь растрогала меня, а её слёзы довершили моё поражение”. Одним словом, он тоже снял маску. Или, может быть, маска спала сама. “Красивая женщина, когда она плачет, имеет все данные, чтобы растрогать чувствительное сердце”.

А у него сердце было чувствительное. К тому же стоял чудесный денёк, повеселевшая хозяйка распахнула окно, кликнула гондольера и молвила с обворожительной улыбкой: не лучше ли им продолжить беседу на воде?

“Я пробовал отказаться, но она стала надо мной смеяться и, продолжая настаивать, взяла меня под руку и потащила за собой. Мог ли я не последовать за ней?”

Гондола оказалась уютной, как будуар. (Смелое сравнение это принадлежит Карло Гольдони.) Скоро вышли в лагуну, и здесь “искусный гондольер затянул заднюю занавеску”. Теперь иллюзия будуара была полной. Вот разве что будуар обычно неподвижен, а тут слегка покачивался на волнах. Владелец судна, используя весло в качестве руля, старался уменьшить качку.

Начало смеркаться. У Гольдони были часы, но попробуй-ка различить в темноте стрелки! Слегка приподняв занавеску, осведомился у хозяина лодки, который час. “Не знаю, синьор, — был ответ. — Но если не ошибаюсь, сейчас час любви”.

И негромко запел:

Из нежных распрей, из упрёков милых,
Из томных нег, из радостных свиданий,
Речей, улыбок, вздохов легкокрылых,
И сладких слёз, и ласковых лобзаний
Она смесила сплав...

“Галилей новой литературы” сразу же узнал стихи Тассо; узнал и запомнил их на всю жизнь. “Гондольер, — писал он несколько десятилетий спустя, — запел по пути двадцать шестую строфу шестнадцатой песни “Освобождённого Иерусалима””.

Потом было возвращение домой по ночным каналам, ужин вдвоём при свечах и твёрдое намерение кавалера “отплатить Пассалакве за любезности, которыми она меня осыпала”.

Намерение своё Гольдони выполнил. Специально для возлюбленной набросал интермедию, ныне утерянную, а вот другая его “плата”, трагикомедия “Дон Жуан”, о которой он и не помышлял вначале и которая увековечила заурядную актрису Пассалакву, живёт до сих пор.

Но если автор самого себя вывел в качестве простодушного пастуха, а его подруга трансформировалась в пастушку (увы, не простодушную), то кто же в таком случае был Дон Жуаном? Откуда вдруг взялся он? Кто стал прототипом?

Прототипом Дон Жуана, соблазнившего пастушку Элизу, стал выходец из Падуи Антонио Витальба, актёр на амплуа первого любовника. Первого! Этим сказано всё... Давая ему пространную и не слишком лестную характеристику, Гольдони сквозь зубы признаёт, что он “был самый блестящий, самый живой актёр, который когда-либо существовал”.

Этих слов нет в “Мемуарах”, но там есть другие слова, есть другое определение того, кого с благоговением именовали “кумиром Венеции”: “большой повеса и охотник до женщин”.

Автор “Дон Жуана” знал, что говорил: рыбак рыбака видит издалека... Вот разве что рыбка, к сожалению, оказалась одна на двоих.

“Он обратил внимание на Пассалакву, а добиться её благосклонности было не трудно. И вот я узнал, что в то самое время, когда я бывал у этой актрисы, Витальба с ней тоже виделся”.

Не история ли с Пассалаквой дала впоследствии основание для обобщающей реплики в “Хозяйке гостиницы”, одной из самых популярных комедий “итальянского Мольера”: “Очевидно, чем больше делаешь для женщин, тем меньше это ценится”.

Слова эти вложены в уста человека благородного и великодушного. Что не мешает ему присовокупить горько: “Они издеваются над теми, кто их обожает, и бегают за теми, кто презирает их”.

Гольдони принимает решение “порвать с этой вероломной женщиной, не удостоив её упрёков и не сообщив даже причины своего разрыва с ней”. Не тут-то было! Та, кого он изобразит скоро в виде пастушки, принялась засыпать покинувшего её любовника письмами, умоляя если не вернуться, то хотя бы навестить её “ещё только один, последний раз”. Просто навестить — ей надобно сообщить ему нечто чрезвычайно важное.

Тут уж повеяло духом судебных разбирательств. Адвокат Гольдони колеблется, но в конце концов решает пойти — “отчасти из любопытства, отчасти потому, что чувствовал потребность излить свой гнев”. Доложив о себе, входит в комнату и застаёт изменницу на том самом диване, с которого когда-то всё началось.

“Я поклонился ей, — она мне не ответила; я спросил её, что она хотела мне сказать, — она промолчала. Тогда я вспыхнул, вся кровь бросилась мне в лицо, и, ослеплённый гневом, я дал волю своей досаде и осыпал её упрёками”.

Тогда-то наконец она соизволила ответить. Но ответить не словами, нет, — слова в таких случаях бесполезны. В мгновение ока вскочила с дивана, что-то блеснуло, и он “увидел её поднятую руку с кинжалом, направленным прямо в сердце”.

Не в его сердце — в своё собственное! Разумеется, в своё собственное...

Впоследствии Гольдони воспроизведёт эту сцену в “Дон Жуане”, но это впоследствии, сейчас же он “бросился к ней, упал к её ногам и вырвал кинжал из её рук”.

Это был триумф Пассалаквы. Быть может, самый большой триумф в её жизни, закончившейся страшной нищетой и полным забвением её как актрисы. Правда, это ещё будет не скоро. Пока что она торжествует: прославленный сочинитель, благосклонности которого добивались все венецианские актёры, у её ног.

“Я осушил её слезы, я простил ей всё и надавал множество обещаний. Я остался у неё, мы сели обедать и... всё пошло по-старому”.

Выводя эти слова — “всё пошло по-старому”, многоопытный комедиограф имел в виду свои отношения с возлюбленной (“Я был влюблён в неё; да, я искренне любил её и был уверен в её взаимности”), но, как и в его пьесах, безобидная с виду фраза обнаружила вскоре второй, доселе скрытый смысл. “Через несколько дней мне сообщили из самого достоверного источника, что синьора Пассалаква и синьор Витальба обедали и ужинали вместе и потешались надо мной”. Всё действительно пошло по-старому...

Тогда-то и появился на свет “Дон Жуан”, ставший, по признанию автора, “орудием мести”. Гольдони не скрывает, что “мстил актрисе за её вероломство”. Мало того, он вынудил её — под угрозой увольнения — играть в этой пьесе, играть самоё себя. И это — добрый, лёгкий, жизнерадостный Гольдони, однажды сказавший о себе: “Я родился счастливым, и если не всегда был счастлив, то только по своей же вине”.

В чём, однако, сейчас заключалась его вина? Не в том ли, что любил эту женщину как никакую другую? Любил так, что и спустя полвека не мог забыть её, не мог успокоиться и в своих “Мемуарах” продолжал, уязвлённый, сводить с ней, давно уже мёртвой, счёты.

Но это — исключение: обычно он великодушно прощал обиды. Вот и о своём антагонисте Карло Гольдони не упомянул ни словом. Мужчины вообще относились к нему по-разному (вспомним характеристику Казановы), но его это мало трогало. Главное, его боготворили и ему рукоплескали те, кого он ставил превыше всего. Боготворили и рукоплескали. Кроме одной, и он этого не сумел забыть до конца дней своих...

В Венеции сохранился дом, в котором родился первый итальянский драматург. Самый первый — теперь это общепризнанный факт. Латинская надпись на мраморной доске гласит: “Лета 1707 — Карло Гольдони — здесь появился на свет — при рукоплесканиях муз”.

Но ведь музы — они тоже женщины. А женщины, как сказано в одной из его пьес, — это “лучшее, что есть на свете”.