ПЕРЕЧИТАЕМ ЗАНОВО

Геннадий КРАСУХИН

Кто в доме хозяин

"Теперь стойте крепко, — сказал комендант; — будет приступ..."
«Капитанская дочка»¹

За что король удалил от себя Дон Гуана? На этот вопрос текст «Каменного Гостя» отвечает однозначно: за совершённое Дон Гуаном убийство. Но почему король выбрал именно такую форму наказания для дуэлянта? На этот вопрос в пушкинской трагедии отвечает сам провинившийся:

Меня он удалил, меня ж любя;
Чтобы меня оставила в покое
Семья убитого...

Мы не знаем, кого именно убил Дон Гуан, высланный королём из Мадрита. Видим только, в какую ярость приходит Дон Карлос в доме Лауры при одном лишь упоминании имени Дон Гуана. Хотя, как считает Лаура, "Гуан на поединке честно // Убил его родного брата". Но Дон Карлоса не интересует "честность" поединка. Он жаждет возмездия убийце. И обнажит шпагу при первом же появлении Дон Гуана. Правда, для того, чтобы стать новой жертвой удачливого дуэлянта.

Итак, если король и в самом деле выслал Дон Гуана, оберегая его от преследования со стороны родственников убитого, то Дон Карлос — лучшее подтверждение правоты королевских действий: семья убитого в покое убийцу не оставит.

Но прежде чем возникнуть в пьесе Дон Карлосу, Дон Гуан окажется в Антоньевом монастыре, где вступит в разговор с неким монахом, который объявит:

Сейчас должна приехать Дона Анна
На мужнину гробницу, —
на что Дон Гуан живо откликнется:
Дона Анна
Де-Сольва! как! супруга командора
Убитого... не помню кем?

"Развратным, // Бессовестным, безбожным Дон Гуаном", — освежит его память монах, создавая представление, что Дон Гуан наказан именно за этот поединок. Но вот в следующей, второй сцене появляется Дон Карлос, и выясняется, что Дон Гуан вполне мог навлечь на себя королевскую немилость за убийство его брата...

Не думаю, что правы те исследователи, которые решили, что брат Дон Карлоса и есть муж Доны Анны. В трагедии Пушкина на это нет даже намёка. Кроме того, очевидно также, что муж Доны Анны дрался с Дон Гуаном не оттого, что была задета честь его жены, ибо, хотя говорит Дон Гуан, что "покойник был ревнив. // Он Дону Анну взаперти держал...", он же, Дон Гуан, и свидетельствует: "Никто из нас не видывал её", отметая любые могущие возникнуть у читателя пушкинской пьесы подозрения, что Дона Анна оказалась причиной раздора между ним и своим мужем.

Следует, по-моему, отметить и такую характеристику покойного командора, прозвучавшую в трагедии: "...а был // Он горд и смел — и дух имел суровый..." Её следует отметить хотя бы потому, что говорит это опять-таки Дон Гуан, который вовсе не склонен восхищаться убитым соперником. И мы запомним эту его характеристику, потому что именно покойный командор призван в пушкинской трагедии противостоять Дон Гуану, как... кто? орудие рока? мститель за соблазнённых Дон Гуаном женщин?.. Ответить на этот вопрос — значит, по-моему, раскрыть самый смысл пушкинской вещи.

* * *

Но дело осложнено тем, что «Каменный Гость» — единственная маленькая трагедия Пушкина, не напечатанная и не поставленная при жизни поэта, оставшаяся в его бумагах, неизбежно поэтому оказавшаяся одним из объектов пристального внимания не слишком церемонных текстологов.

Вот Дон Гуан сентиментальничает, вспоминая черноглазую Инезу: признаётся Лепорелло, что находил "странную приятность" в её "печальном взоре и помертвелых губах", соглашается со своим слугой, что та не была красавицей: "Глаза, // Одни глаза. Да взгляд... такого взгляда // Уж никогда я не встречал", — и вот чем заканчивает свои воспоминания:

А голос
У ней был тих и слаб — как у больной —
Отец её был негодяй суровый,
Узнал я поздно... Бедная Инеза!..

В дошедшей до нас рукописи слово "отец" зачёркнуто Пушкиным, который надписал над ним: "муж". Конечно, эту правку следует признать незавершённой и как таковую отменить из-за получающейся, как давно уже отмечено, ритмической неловкости стиха: "Муж её был негодяй суровый". Однако публикаторам захотелось сохранить новую пушкинскую мысль, и они, так сказать, взяли грех на душу: напечатали строчку, добавив в неё отсебятины, — сперва начали её с противительного союза "а": "А муж её был негодяй суровый", но, очевидно, поняв, что этим они пушкинскую мысль не сохраняют, а наоборот — искажают, потому что сама пунктуация здесь показывает, что тихий и слабый — "как у больной" — голос Инезы в рассказе Дон Гуана не противостоит, а как раз находится в прямой зависимости от живущего рядом с ней сурового негодяя, — поняв это, добавили правленой строчке недостающей стопы, — опубликовали её в том виде, в каком она печатается и сейчас: "Муж у неё был негодяй суровый".

Вряд ли удачно и такое текстологическое решение. "У ней", "у неё" — согласился бы Пушкин поставить почти рядом, в двух следующих друг за другом строчках, одну и ту же грамматическую конструкцию? Вообще, право текстологов на так называемую конъектуру лично для меня очень сомнительно: оно нередко перерастает в право своевольничать с незавершённой правкой художника. Можно и нужно размышлять, почему он за неё взялся, пытаться понять мотивы, по которым он хотел заменить одно слово другим. Но навязывать ему своё соавторство, печатать не его текст, пусть даже честно заключая (как это сделано в академическом собрании сочинений) не принадлежащее Пушкину в угольные скобки: "<у н>её", недопустимо — массовые издания угольные скобки не удержат (так оно и случилось), и читатель будет пребывать в убеждённости, что имеет дело с пушкинским текстом. А это значит, что в подобных случаях исключений быть не может: место незавершённой правки — в примечаниях, в "других вариантах", куда и должно, в частности, отправить мужа Инезы, а её отца на абсолютно законных основаниях вернуть в основной корпус «Каменного Гостя».

Почему Пушкин ввёл в повествование отца Инезы, у нас ещё будет возможность подумать. А вот на вопрос, почему он вычеркнул отца и хотел поставить мужа, со всей достоверностью мог бы ответить, конечно, только он сам. Мы же можем лишь предположить, что он подумывал о том, чтобы сблизить по выпавшей им судьбе женщин, за которыми охотится Дон Гуан: дать Инезе и Доне Анне "суровых" мужей.

Во всяком случае, стоит, по-моему, обратить внимание на настойчивое одаривание Дон Гуаном своих недругов одним и тем же эпитетом. Отец Инезы охарактеризован Дон Гуаном не просто как "негодяй", но "негодяй суровый", и покойный командор, по словам пушкинского героя, "дух имел суровый".

О чём это говорит? О том, разумеется, что Дон Гуану чужд или даже враждебен суровый дух, что суровость человека — из тех побудительных причин, которые заставляют пушкинского героя хвататься за шпагу.

В самой трагедии он обнажает шпагу лишь единожды и по принуждению, подстёгиваемый нетерпеливым желанием Дон Карлоса драться сейчас же, здесь же, в доме Лауры. Яростное нетерпение "угрюмого", по определению одного из Лауриных гостей, Дон Карлоса понятно: мало того, что Дон Гуан убил его брата, он сейчас оскорбляет его самого, унижая перед женщиной, выгоняя из дома Лауры, которая оставила Дон Карлоса у себя на ночь. Но и "угрюмый", как разъясняет Словарь языка Пушкина, значит: "производящий своим видом впечатление чего-н. сурового, мрачного..." Словарь относит это толкование к местности, к пейзажу, но мы-то видим, что оно вполне подходит к такому человеку, как Дон Карлос.

Ибо какое же ещё впечатление, кроме "сурового, мрачного", мог произвести он "своим видом" на Лауру, когда заглядывал в её будущее: "Вокруг тебя // Ещё лет шесть они толпиться будут, // Тебя ласкать, лелеять и дарить // И серенадами ночными тешить // И за тебя друг друга убивать // На перекрёстках ночью"? Кого ещё увидела рядом с собой Лаура, если не сурового угрюмца, который, отмерив её нынешнему беспечному существованию небольшой отрезок: "Ты молода... и будешь молода // Ещё лет пять иль шесть", открывал ей картину жуткой и неотвратимой реальности:

Но когда
Пора пройдёт; когда твои глаза
Впадут и веки, сморщась, почернеют
И седина в косе твоей мелькнёт,
И будут называть тебя старухой,
Тогда — что скажешь ты?

"Тогда? — ошарашенно переспрашивает Лаура, недвусмысленно свидетельствуя дальнейшими своими вопросами о том впечатлении, какое сейчас производит на неё Дон Карлос: — Зачем // Об этом думать? что за разговор? // Иль у тебя всегда такие мысли?"

Но можно ли утверждать, что и в облике Дон Карлоса Дон Гуан столкнулся и сражается с ненавистной ему суровостью? Насколько достоверен Дон Карлос в проявлении этого чувства? Насколько оно ему органично?

"...знаешь: не могу, — говорил он Лауре на вечеринке о Дон Гуане, — // Я слышать это имя равнодушно..." "А виновата ль я, — простодушно отвечала на это Лаура, — что поминутно // Мне на язык приходит это имя?" "Ты, бешеный! — окликает она его, провожая гостей, — останься у меня". И с тем же прямодушием объяснит ему своё решение: "Ты мне понравился; ты Дон Гуана // Напомнил мне", — заставляя его от души завидовать своему смертельному врагу:

Счастливец!
Так ты его любила.
(Лаура делает утвердительно знак.)
Очень?

Лаура.

Очень.

Дон Карлос.

И любишь и теперь?

"В сию минуту? — снова демонстрирует свою прямоту Лаура. — // Нет, не люблю. Мне двух любить нельзя. // Теперь люблю тебя".

Вот в ответ на это Дон Карлос и пустился в рассуждения о скоропреходящей юности, о неизбежном увядании женской красоты. Казалось бы, для чего ему это нужно? Для чего портить настроение женщине, которая оставила его на ночь, говорит, что любит его? Но ведь и угрюмым он назван не в связи с разговором с Лаурой. Стало быть, проявлял своё угрюмство и прежде, что не осталось не замеченным другими. Был, стало быть, мрачен, неприветлив, особенно с теми, кто живёт не по его установкам.

Его неприветливость с Лаурой, конечно, объясняется тем, что та только "теперь", "в сию минуту" любит его. И тем, что он помнит, с кем имеет дело — с горячей поклонницей Дон Гуана, которого Лаура любила "очень". Удивительно ли, что в его угрюмых прорицаниях — злоба, досада и ревность?

И Лаура досадует. Она оставила у себя Дон Карлоса, потому что он напомнил ей Дон Гуана тем, "как выбранил меня // И стиснул зубы с скрежетом". Но оказывается, что больше ничем он Дон Гуана не напоминает, что Дон Карлос — зануда, что он нагнетает вокруг себя тоскливую атмосферу. И Лаура пытается его встряхнуть, пытается заразить его своим ощущением красоты, лиризма, полноты переживаемого ею жизненного мгновенья:

Приди — открой балкон. Как небо тихо;
Недвижим тёплый воздух — ночь лимоном
И лавром пахнет, яркая луна
Блестит на синеве густой и тёмной —
И сторожа кричат протяжно: Ясно!..

Но, как говорится, сердцу не прикажешь. Принимая у себя Дон Карлоса, она не может отделаться от подсознательного сравнения его с тем, кого он ей поначалу напомнил. И поэтому сама не заметит, как, увещевая гостя, повернёт к тому, что ударит Дон Карлоса побольнее, чем её простодушное признание в способности увлечься им только на минуту:

А далеко, на севере — в Париже —
Быть может небо тучами покрыто,
Холодный дождь идёт и ветер дует. —
А нам какое дело?

Потому что вряд ли Дон Карлос не понимает, о чём, точнее — о ком подумала Лаура. Где сейчас, по мнению обоих, Дон Гуан? В ссылке? Разумеется. Вот и Лепорелло, слуга Дон Гуана, произносит слово "ссылка", выражая недовольство тем, что его хозяин явился "из ссылки самовольно", и монах в Антоньевом монастыре говорит о Дон Гуане: "Он в ссылке далеко". Но "ссылку" здесь не следует понимать в современном значении. В средние века типичной была высылка из страны — тягчайшее в те времена (если оно объявлялось бессрочным) наказание. Такое наказание вряд ли могли разуметь под словом "ссылка" персонажи «Каменного Гостя». А вот то, какому подвергся Дон Гуан, могли вполне: по его собственной убеждённости, "Меня он удалил, меня ж любя..." — то есть король его выслал на время, покуда не снимет с него опалу. (К тому же семье убитого Дон Гуаном человека намного легче осуществить возмездие внутри страны, чем за её пределами.) Куда же направился изгнанник? Из текста пушкинской трагедии следует, что куда-то на север, где Дон Гуану быстро разонравились тамошние красавицы, которых он ставит ниже "последней в Андалузии крестьянки", и сразу же не понравилось покрытое облаками небо: "точный дым". А Лаура сообщает и более конкретный адрес, показывая, что, находясь рядом с Дон Карлосом в Мадрите, удалённом и от Ескурьяла, где Дон Гуан дрался на роковой для командора дуэли, и на очень значительное расстояние от Андалузии, она мыслями сейчас ещё дальше, далеко, на севере, в ненастном Париже — со своим любовником, над которым небо — "точный дым".

"А нам какое дело?" — обрывает Лаура свои мысли, устремившиеся против её воли в Париж, к любимому. "...слушай, Карлос, — обращается она к своему «угрюмому гостю», — // Я требую, чтоб улыбнулся ты..." Почему же гость Лауры, которого, повторяю, она ударила побольнее, чем прежде, не захлёбывается сейчас в многословной жёлчи? Почему он подчиняется Лауре, заслуживая её одобрительное: "Ну то-то ж!"? Почему умильно называет её: "Милый демон!"?

Потому что укрощён решительностью её тона: Лаура может попросту выгнать его из своего дома. Стало быть, он контролирует себя, знает, с кем и когда ему быть угрюмым, мрачно подавляя окружающих. И значит, его угрюмость — это всего лишь излюбленная им поза.

Конечно, это обстоятельство никак не объясняет и не оправдывает чудовищного поступка Лауры и Дон Гуана, когда они бросаются друг другу в объятья, нимало не смущаясь, что перешагивают при этом через ещё не остывший труп Дон Карлоса: "...перед рассветом, рано, // Я вынесу его под епанчою // И положу на перекрёстке", — обещает Дон Гуан Лауре. "Только // Смотри, — беспокоится она, — чтоб не увидели тебя". А то, что Лаура отвечает Дон Гуану, поинтересовавшемуся, давно ли она любит Дон Карлоса: "Кого? ты видно бредишь", — естественно: во-первых, в таких вещах признаваться любовнику не принято, а во-вторых и в главных — та минута, когда ей показалось, что она любит Дон Карлоса, не оставила в её душе ни малейшего следа.

Да, Дон Гуану пришлось сразиться с Дон Карлосом, но не как с воплощением той суровости, которая заставляет Дон Гуана трепетать от ненависти (суровым негодяем обруган им отец Инезы!). С такой суровостью он столкнётся и сойдётся в схватке, когда станет отбивать у командора его вдову.

* * *

Я не оговорился. Он отбивает именно вдову. Потому что поначалу Дона Анна всецело принадлежит своему покойному супругу.

"Что за странная вдова?" — отзывается ещё ни разу не видевший её Дон Гуан на известие о том, что Дона Анна каждый день наведывается на могилу мужа. Показывает ли он этим неподдельным своим удивлением, что естественные проявления человеческих чувств недоступны пониманию эгоцентриста? Думаю, что, будучи недурным актёром и хорошим психологом, Дон Гуан такие вещи скорее всего напоказ бы выставлять не стал. Мне кажется, что в первую очередь он удивляется тому, как много, оказывается, преуспел в нравственном воспитании своей жены "суровый" командор. Поэтому и спешит, едва переступив порог дома Доны Анны, умалить, принизить образ её покойного мужа, десакрализовать священную для неё память о нём: "...он сокровища пустые // Принёс к ногам богини, вот за что // Вкусил он райское блаженство!" Причём он не осуждает командора за это, а внушает Доне Анне, что подобный поступок — из разряда обыкновенных, привлекая себя самого в качестве доказательства этому:

Если б
Я прежде вас узнал — с каким восторгом
Мой сан, мои богатства, всё бы отдал,
Всё за единый благосклонный взгляд...

Правда, примеряя такую ситуацию на себя, он очень недолго удерживает её в положении рядовой, заурядной, потому что щедро повышает цену по сравнению с той, которую, по его словам, дал за обладание Доной Анной покойный командор:

Я был бы раб священной вашей воли,
Все ваши прихоти я б изучал,
Чтоб их предупреждать; чтоб ваша жизнь
Была одним волшебством беспрерывным.

Но здесь он уже выступает в своей стихии. Он назвался в трагедии импровизатором любовной песни и выказывает себя изощрённым мастером такой импровизации.

Его незаурядное мастерство отмечено в пушкинской трагедии тем, в частности, что спевшая своим гостям его песенку Лаура слышит в ответ не только шквал восторга, который не без основания относит к своему исполнению, но и вопрос: "А чьи слова, Лаура?", показывающий, что и автор песни в данном случае делит шумный успех с её исполнительницей.

Лауре, однако, выпадет спеть всего только одну его песню и вместе с убитым Дон Карлосом навсегда исчезнуть из повествования, оставив Дон Гуана плести тенёта и завлекать в них последнюю свою жертву, которая окажется для него смертоносной. Лаура уйдёт из пьесы, несмотря на то что именно к ней поспешил вернувшийся в Мадрит Дон Гуан, который знает, что в её доме его всегда охотно и даже с восторгом примут. Она уйдёт, несмотря на свою готовность во всём подтверждать правоту Дон Гуана, подчиняться любым его выходкам, даже тем, которые поначалу могут её ужаснуть, как это было, например, когда Дон Гуан вытащил шпагу из убитого им Дон Карлоса и тут же распахнул ей объятья:

Постой... при мёртвом!.. что нам делать с ним?

Мы знаем, что ответил на это Дон Гуан и чем он ответил: склонил преданную ему Лауру к любви "при мёртвом".

Но восторженное отношение к нему Лауры не животворит Дон Гуана:

А признайся,
А сколько раз ты изменяла мне
В моём отсутствии?

"А ты, повеса?" — игриво отвечает вопросом на вопрос Лаура, убеждённая, что он спрашивает не из ревности.

Она не ошибается: он не ревнует, он просто ищет тему, которая заинтересовала бы обоих, но сам проявляет к ней довольно вялый интерес.

"Скажи..." — пытается продолжить Дон Гуан и обрывает себя: "Нет, после переговорим".

Но никакого "после" уже не будет. Подсчитывать друг перед другом, скольких ты сумел (сумела) обольстить, — радость сомнительная: тема исчерпана, так и не развернувшись.

Лаура исчезнет из повествования, подтверждая этим и настоящую цену чувств Дон Гуана к ней: он в ней не нуждается, ему с ней скучно.

А вот желание подчинить себе Дону Анну, овладеть ею горячит его кровь, придаёт мощный стимул его жизненной активности. Ради достижения такой цели он мобилизует все ресурсы своего недюжинного дарования.

И, внимая огромной, нескончаемой импровизации Дон Гуана, воспитанная в исключительном добронравии Дона Анна очень быстро подвигается в нужном ему направлении и наконец подчиняется его напору: "В залог прощенья мирный поцелуй..." — "Пора, поди". — "Один холодный, мирный..." — "Какой ты неотвязчивый! На, вот он".

"...Памятник жена ему воздвигла", — рассказывал про Дону Анну монах в Антоньевом монастыре, и Дон Гуан дивился, разглядывая памятник: "Каким он здесь представлен исполином! // Какие плечи! Что за Геркулес!.."

"А сам покойник мал был и щедушен..."— вспоминал командора Дон Гуан. Какой смысл вкладывала Дона Анна в гиперболическое изваяние её мужа? Не тот ли, что передаёт, как велика для неё потеря, с которой она не может смириться: "...приезжает каждый день сюда, — говорил всё тот же монах, — // За упокой души его молиться, // И плакать".

Так почему же она дрогнула, внимая Дон Гуану? Почему смирилась с потерей? Почему не на шутку увлеклась Дон Гуаном? А о том, что увлечение её серьёзно, она сама же и свидетельствует. Ибо хотя и предпринимает попытку осудить себя: "...я грешу, // Вас слушая — мне вас любить нельзя", хотя и вспоминает усвоенные от покойного мужа нравственные уроки: "Вдова должна и гробу быть верна", хотя и цепляется за остатки объективной реальности: "Когда бы знали вы, как Дон Альвар // Меня любил...", восстанавливающей и объективность образа её супруга: "...о, Дон Альвар уж верно // Не принял бы к себе влюблённой дамы, // Когда б он овдовел — он был бы верн // Супружеской любви", — одним словом, хотя и пытается Дона Анна быть собой прежней, у неё из этого ничего не получается: сладкоречивый соблазнитель заинтриговал её своими речами в Антоньевом монастыре настолько сильно, что она пожелала их продолжения, потребовала их продолжения, уже принимая Дон Гуана у себя: "Что ж вы молчите?", посетовав поначалу, что ему с ней, с "бедной вдовой", будет скучно, но самим описанием вдовьего своего состояния: "Слёзы // С улыбкою мешаю, как апрель", причудливой образностью этого описания показывая, что её сетования притворны и кокетливы.

Да, уже в Антоньевом монастыре у гробницы её мужа Дон Гуан добился своего: искры любви к нему зажглись в душе Доны Анны, а раздувать их ему, профессиональному донжуану, привычно и не впервой.

"Я вас заранее прощаю..." — говорит принимающая его у себя Дона Анна, выражая этим, что полностью захвачена чувством к нему, не зная ещё о придуманной им мистификации, о том, что он не тот, за кого себя выдаёт.

Впрочем, и открытие, что перед ней — убийца её мужа, ненадолго ошеломит Дону Анну. Она примет и эту данность, простит её ему.

"Мужа повалил // Да хочет поглядеть на вдовьи слёзы", — отзывался Лепорелло о намерении своего хозяина познакомиться с Доной Анной. "Бессовестный!" — в сердцах добавлял он.

Суровая школа командора, основанная на человеческой совести, потерпела сокрушительное поражение: Дон Гуан играючи покорил сердце Доны Анны. Ещё раз спрошу: почему?

* * *

"Какие речи — странные!" — изумляется Дона Анна, едва Дон Гуан начнёт свою любовную импровизацию у надгробия её супруга.

Она изумляется, потому что покойный командор приучил её к совсем другой реальности, исключающей такого рода поэтические преувеличения:

Я дивлюсь безмолвно
И думаю — счастлив, чей хладный мрамор
Согрет её дыханием небесным
И окроплён любви её слезами...

Ведь натура сурового мужа обычно не допускает в семейных отношениях игры и шутливости, которые — о чём, возможно, и не подозревал командор — бывают нелишними в супружестве и даже украшают его. Так что контраст Дон Гуана с покойным супругом вырисовывается для Доны Анны сразу же и отчётливо, поражая её восхитительной новизной.

Любопытное наблюдение занёс в свою записную книжку читатель «Каменного Гостя» Юрий Олеша:

"У Пушкина есть некоторые строки, наличие которых у поэта той эпохи кажется просто непостижимым:

Когда сюда, на этот гордый гроб
Пойдёте кудри наклонять и плакать.

«Кудри наклонять» — это результат обострённого приглядывания к вещи, несвойственного поэтам тех времён. <...> Во всяком случае, это шаг поэта в иную, более позднюю поэтику. Ничего не было бы удивительного, если бы кто-либо, даже и знающий поэзию, стал бы не соглашаться с тем, что эти два стиха именно Пушкина.

— Что вы! Это какой-то новый поэт! Блок?"²

А ведь две эти строчки действительно не пушкинские. То есть написаны они Пушкиным, но его не выражают, как не выражают Пушкина стихи Ленского или Гринёва, песни Вальсингама или Франца из незаконченных «Сцен из рыцарских времён». Две процитированные Олешей строчки написаны Пушкиным для Дон Гуана — это фрагмент "любовной песни" его героя, обращённой к Доне Анне.

Олеша, однако, очень тонко почувствовал иную, нежели у Пушкина, поэтику и, на мой взгляд, очень точно угадал здесь декадентствующего — "нового" поэта...

Блока? Да, подобная поэтика одно время была для Блока очень характерной. Конечно, не один только автор «Стихов о Прекрасной Даме» отличался артистическим эстетизмом. Но в отличие от многих декадентов Блок обладал ещё и почти безукоризненным чувством меры, благодаря которому остались в поэзии его стихи, обожествляющие красоту.

А что в конечном счёте он от подобного обожествления отказался, лишний раз подтверждает правоту Пушкина, высказавшего в одной из своих статей убеждённость в том, что "нравственное чувство, как и талант, даётся не всякому"³. Блоку оно было дано. Многим современным ему художникам — нет. Герой «Каменного Гостя» лишён такого чувства напрочь.

Но, оговорив эту весьма существенную разницу, снова согласимся с Олешей, подметившим внешнее сходство: в своей трагедии Пушкин действительно воссоздаёт поэта, много преуспевшего в умении изображать изящные детали оболочки жизненного явления:

Я только издали с благоговеньем
Смотрю на вас, когда, склонившись тихо,
Вы чёрные власы на мрамор бледный
Рассыплете...

"Чёрные власы", рассыпанные по "бледному мрамору", — есть от чего затрепетать сердцу эстета, который одновременно ещё и льстит оригиналу этой графической портретной зарисовкой: заставляет Дону Анну увидеть себя со стороны, любоваться собой, своими движениями, пластикой своей позы:

Я дивлюсь безмолвно
И думаю — счастлив, чей хладный мрамор
Согрет её дыханием небесным
И окроплён любви её слезами...

А то, что "слёзы любви" оказываются вплетёнными в один орнамент с рассыпанными по бледному мрамору чёрными волосами, то, что её слёзы придают ей, по словам Дон Гуана, ещё больше шарма, Дону Анну не смущает. Точнее, она об этом не задумывается. Она слышит сейчас любовную песнь, обращённую к ней, навеянную ею, её красотой. Ей лестно это слушать. Вот на этой её восприимчивости к лести вовсю играет, нащупав её слабую струнку, прекрасный знаток женского сердца Дон Гуан, который продолжает ей льстить, добавляя её портрету новых восхитительных красок:

Когда сюда, на этот гордый гроб
Пойдёте кудри наклонять и плакать.

Ведь и здесь "плакать" теряется, растворяется в изысканных красивостях: "гордый гроб", "кудри наклонять". Что и понятно: проза жизни — цель, ради которой ежедневно приходит к почившему супругу его вдова, — не волнует Дон Гуана. Ибо главное занятие этого пушкинского героя как раз в том и состоит, чтобы скрыть от человека (женщины) реальность, затуманить её, увлечь на тропу любовной песни — сладостной, заставляющей забыть всё.

Такая доктрина не может не враждовать с суровостью, которая безыллюзорна (и, повторяю, лишена игривости), потому что пропитана горечью жизни. И если любящий Дону Анну супруг по возможности ограждал её от жизненных ударов, защищал от сомнительных знакомств и от проникновения в свой и её дом сомнительных знакомых ("Никто из нас не видывал её", — говорил о Доне Анне Дон Гуан), то побороть в её натуре скрытые слабости (например, восприимчивость к лести) он, конечно, был не властен. Но тем и целительно воздействие на человеческую душу суровости, что она взывает к отрезвлению, в котором нередко нуждается заблудшая душа.

И этим нравственно противостоит опьяняющей сознание, кружащей голову любовной песни Дон Гуана.

Холодный эстет, глухой к этическим нормам человеческого существования, он очень точно выражает себя в любовной песни, которая потому так магнетически действует на Дону Анну, что все его эмоции строго рассчитаны и дозированы — подчинены несокрушимой логике, побивающей любые сомнения Доны Анны:

"И я поверю, // Чтоб Дон Гуан влюбился в первый раз, // Чтоб не искал во мне он жертвы новой!" — "Когда б я вас обманывать хотел, // Признался ль я, сказал ли я то имя, // Которого не можете вы слышать? // Где ж видно тут обдуманность, коварство?"

И Дона Анна не задумается над тем, что поначалу он её как раз обманывал, назвался не своим именем. Что уже только в этом видно обдуманное коварство: надеть маску, увлекая объект твоей страсти сладкими любовными признаниями, дождаться, пока женщина окончательно потеряет голову, и после открыться ей, уже ничем не рискуя. Впрочем, и на случай каких-нибудь неведомых осложнений в такой ситуации у Дона Гуана есть, как сказали бы шахматисты, домашняя заготовка. Дона Анна падает в обморок, услышав его подлинное имя, — он готов всё переиграть назад: "Встань, встань, проснись, опомнись: твой Диего, // Твой раб у ног твоих".

"И я поверю, // Чтоб Дон Гуан влюбился в первый раз..." Неудивительно, что Дона Анна в это поверила: женщина, как говорится, любит ушами, а уши Доны Анны залиты медоточивыми речами Дон Гуана. Удивительно, что в это поверили и многие пушкинисты. Причём если Д.Н. Овсянико-Куликовский ещё сдержанно комментировал объяснение Дон Гуана с Доной Анной в Антоньевом монастыре: "Переодетый монахом хищник не только отлично играет свою роль, осторожно подходя к любовным излияниям, но даже возвышается до пафоса, до высокой поэзии, — и в эту минуту сам верит тому, что говорит"⁴, если он ограничивал "этой минутой" способность Дон Гуана любить, то более поздние исследователи (Г.А. Гуковский, А.А. Ахматова, В.С. Непомнящий, С.Б. Рассадин) уже повели речь о серьёзном и глубоком чувстве Дон Гуана к Доне Анне, которое якобы чудесно преобразило героя «Каменного Гостя». (И по печатающемуся в этом номере уроку Е.Корнеевой мы видим, что подобные представления о пушкинском герое захватывают массовое сознание.)

Но если бы это было так, если в пушкинской трагедии даже только промелькнула бы надежда на преображение героя, его бы избавили от наказания. Между тем Дон Гуан наказан очень сурово.

«Наказание без преступления»⁵, — назвал свою версию приключившегося с Дон Гуаном С.Б. Рассадин. Но Пушкин — не Достоевский с его жестокими психологическими ловушками. В пушкинском мире их быть не может: он гармоничен и целен. А гармония искони не ведает непостижимых концовок: в ней торжествует справедливость. Конфликты «Маленьких трагедий» не оставляют лазеек для открытых финалов. Нам уже приходилось говорить об этом, разбирая «Пир во время чумы» («Литература», 1999, № 10). Приходится повторять это снова, ибо и в «Каменном Госте», вопреки убеждённости С.Алпатова, конфликт разрешён полностью.

Это режиссёры, работающие над своей трактовкой спектакля по пушкинской пьесе, имеют право оставлять финал его конфликта открытым для другой театральной трактовки. Но мы-то с вами говорим о пьесе как о литературном произведении, выразившем замысел только этого автора и никого больше!

В данном случае справедливость заключена в самом суровом наказании Дон Гуана — не просто нераскаявшегося грешника, но бесчеловечного преступника, способного заниматься любовью, не обращая внимания на присутствие трупа в доме, или соблазнять вдову, рыдающую на гробе мужа, или приглашать надгробную статую убитого им человека встать на часах дома, где он, его убийца, будет любезничать с его женой. Мудрено ли, что даже преисподняя содрогнулась от такого святотатства и земля разверзлась под ногами Дон Гуана!

С другой стороны, ведь это уже после всех перечисленных нами преступлений Дон Гуан говорит о себе Доне Анне:

Так, Разврата
Я долго был покорный ученик,
Но с той поры как вас увидел я,
Мне кажется, я весь переродился.
Вас полюбя, люблю и добродетель
И в первый раз смиренно перед ней
Дрожащие колена преклоняю.

Но не слишком ли жалостлив к себе кающийся грешник, переводя себя из разряда первых учеников разврата всего лишь в покорных — то есть действующих чуть ли не поневоле? И не родственны ли эти смиренно преклонённые "дрожащие колена" тому же "кудри наклонять"? Не то же ли это любование позой? Но тогда он любовался Доной Анной, а теперь кем? Собой.

И почему такой рокочущей стала его речь? Откуда это впечатление, что произнесённое Дон Гуаном слово "разврата" рассыпалось на хрустящие осколки, которые раскатисто перекатываются по строчкам: "покоРный—пеРеРодился—добРодетель—в пеРвый Раз—смиРенно—дРожащие". Не показывает ли подобная аллитерация, что он не кается, а продолжает свою импровизацию любовной песни, что он охвачен сейчас кипящими страстями!

Так можно ли ему верить? Есть в пушкинской пьесе персонаж, который призван ответить на этот вопрос, потому что знает истинную цену как самому Дон Гуану, так и его словам.

* * *

Я говорю о Лепорелло.

Вот уж с кем Дон Гуан ведёт себя, ничем себя не стесняя, вот с кем он естествен и словоохотлив. Причём словоохотливость Дон Гуана порою кажется едва ли не чрезмерной. Можно ещё понять, когда ворчащий Лепорелло, недовольный тем, что ему пришлось тайком возвращаться вместе со своим хозяином на родину, на своё "Сидели б вы себе спокойно там" слышит в ответ: "Слуга покорный! я едва, едва // Не умер там со скуки. Что за люди, // Что за земля! А небо?.. точный дым". Но Дон Гуан на этом не останавливается. Он продолжает:

А женщины? Да я не променяю,
Вот видишь ли, мой глупый Лепорелло,
Последней в Андалузии крестьянки
На первых тамошних красавиц — право,
Они сначала нравилися мне
Глазами синими да белизною
Да скромностью — а пуще новизною;
Да слава Богу скоро догадался —
Увидел я, что с ними грех и знаться —
В них жизни нет, всё куклы восковые;
А наши...

И, внимая этим ламентациям, трудно отделаться от впечатления, что Лепорелло их слышал прежде, что Дон Гуан уже произносил их, формулировал, опираясь на них, важный для себя довод бежать от "первых тамошних красавиц" к "нашим". Ведь в пушкинской трагедии слуга в курсе всех любовных дел своего хозяина. И даже памятливей Дон Гуана. Тот, к примеру, оказавшись в Антоньевом монастыре, в ответ на замечание Лепорелло: "Вы // Приятнее здесь время проводили — // Чем я, поверьте" — растроганно предаётся воспоминаниям: "Бедная Инеза! // Её уж нет! как я любил её!" На что получает безжалостное уточнение: "Инеза — черноглазую... о, помню" — красноречивое свидетельство слуги, что не с одной только Инезой его хозяин проводил здесь время.

Не подтвердит Лепорелло и самую суть воспоминаний Дон Гуана, которые объяснили бы, будь они достоверны, почему из всех женщин, с которыми он проводил время в Антоньевом монастыре, он выделяет Инезу и вспоминает только о ней: "...как я любил её! <...> Глаза, // Одни глаза. Да взгляд... такого взгляда // Уж никогда я не встречал". Но слуга словно не слышит этой ретроспективной любовной песни, по его мнению, всё было грубее и проще: "Три месяца ухаживали вы // За ней; насилу-то помог Лукавый", — с Инезой Дон Гуану пришлось повозиться куда больше, чем с другими! А это обстоятельство способно, на мой взгляд, прояснить и другое: почему Дон Гуан назвал суровым негодяем отца Инезы — нелёгким делом оказалось вытравить из сознания Инезы суровые отцовские уроки! "Узнал я поздно", — сказал Дон Гуан о том, кому обязан затянувшейся осадой этой крепости!

Что нам не стоит доверять Дон Гуану, укажут и реплики Лепорелло, которые последуют, едва только хозяин закончит вспоминать об Инезе: "Что ж вслед за ней другие были". — "Правда", — отзовётся на это Дон Гуан. — "А живы будем, будут и другие". — "И то", — одобрит своего слугу хозяин. Ибо благосклонность, с которой встречает эти реплики Дон Гуан, заставляет заподозрить, что не собственный цинизм выражает здесь Лепорелло, а проявляет отменное знание циничной натуры Дон Гуана и действует в угоду этой натуре.

"Как я любил её!" — растроган собственными сентиментальными воспоминаниями циник. Лепорелло не зря ему не верит. Он-то помнит, как было на самом деле. Да Дон Гуан и сам предпочитает не вспоминать об Инезе, когда на вопрос Доны Анны: "Скольких бедных женщин // Вы погубили?" — отвечает: "Ни одной доныне // Из них я не любил". "И я поверю, — подхватывает Дона Анна, — // Чтоб Дон Гуан влюбился в первый раз, // Чтоб не искал во мне он жертвы новой!" Ей в это верить простительно: она не знает, как ещё недавно покаянно и трогательно вспоминал Дон Гуан о своей покойной любовнице. Но ведь для того и введены в трагедию эти воспоминания, чтобы Лепорелло мог опровергнуть их искренность, мог показать, что в устах его хозяина ни слова любви, ни слова раскаяния ровным счётом ничего не значат!

Щедрая словоохотливость с ним Дон Гуана идёт от убеждённости в преданности ему Лепорелло. И в этом, разумеется, слуга переубеждать хозяина не станет. Потому и развеет недоумение Дон Гуана, грозно вопрошающего: "Что, что ты врёшь?", успокоит его: "Молчите: я нарочно...", когда, не удержавшись от выражения клокочущих в нём чувств, скажет в Антоньевом монастыре сурово отозвавшемуся о Дон Гуане монаху: "Всех бы их, // Развратников, в один мешок да в море". Но понимать, что он лукавит с Дон Гуаном, очень важно. Он и сам засвидетельствует, что лукавит, когда прошипит вслед уходящему из Антоньева монастыря, спешащему войти незамеченным в Мадрит хозяину:

Испанский гранд как вор
Ждёт ночи и луны боится — Боже!
Проклятое житьё. Да долго ль будет
Мне с ним возиться. Право сил уж нет.

По-моему, достаточно внятное объяснение своего отношения к хозяину, к его стилю поведения и образу жизни, к своей подневольной службе у него. Не преданным слугой Дон Гуана выступает в «Каменном Госте» Лепорелло, а его скрытным оппонентом. Причём его противостояние Дон Гуану не формируется по ходу трагедии, а установлено в ней как данность с самого начала.

* * *

С/font>начала в данном случае значит — с эпиграфа.